Медвежья услуга

Владимира Сорокина замело театральной «Метелью»


Медвежья услуга. Театр «У Никитских ворот» попытался перевести на сценический язык прозу Владимира Сорокина, закамуфлировав его цитатами из русской классической поэзии. Сорокин, подобно своему герою доктору Гарину, сгинул в собственной «Метели»


Проза Владимира Сорокина давно требует художественного осмысления: образный и острый язык одного из самых значимых современных писателей при всей его сложности невероятно кинематографичен и сценичен. Сорокинские пьесы идут в нескольких театрах, по его сценариям сняты несколько фильмов («Копейка» Ивана Дыховичного, «4» Ильи Хржановского, «Москва» и «Мишень» Александра Зельдовича), но главные его вещи — «День опричника» и «Метель» — до сих пор не нашли своего художественного отражения в сопредельных искусствах.


Марк Захаров давно одержим идеей поставить у себя в Ленкоме «День опричника», это название уже несколько лет стоит в творческих планах театра, но до воплощения дело так и не дошло. «Очень трудно придумать адекватную форму», — признается режиссер. То ли дело «Околоноля» — для постановки шумного дебюта «неизвестного» автора тут же достали и форму, и площадку, и деньги. С Сорокиным оказалось сложнее.


Марк Розовский — режиссер, пытающийся строить театр остросоциальный, публицистический. Что вполне естественно для человека, привыкшего смело отстаивать свои позиции в публичных выступлениях. Все правда — в гражданской смелости Розовскому не откажешь. Репертуар театра «У Никитских ворот» выглядит внушительно и отважно, сразу видно — здесь работают неравнодушные люди. Люди, отягощенные активной гражданской позицией. Казалось, о чем еще мечтать думающему и либерально настроенному зрителю: ищешь общественное высказывание — иди к Розовскому.


Волком пуганные


Владимир Сорокин посетил премьеру как минимум три раза — и совершенно счастлив. Автора можно понять, в кои-то веки его произведение зазвучало в центре столицы, практически у стен Кремля. И пусть сценическая версия театра больше напоминает детский утренник, чем абсурдистский трагифарс, пусть по всей ткани спектакля Сорокину расставлены подпорки в виде стихотворных памятников Пушкина, Пастернака, Есенина, Некрасова, Блока, пусть самая значимая смыслообразующая часть повести подвергнута жестокой кастрации, — счастливый автор предпочитает этого не замечать. Но вот зритель оказался более придирчивым: те, кто не читал «Метели», вряд ли что-либо поняли. А те, кто читал, были порядком разочарованы. От Сорокина в этой «Метели» остались лишь игрушечные трогательные лошадки да возница Перхуша (автору повезло увидеть его в изумительном исполнении Владимира Пискунова). Все остальное — легко укладывается на розовое одеяльце пошлости. Пошлости с благими намерениями.


Участие Марка Розовского в спектакле не ограничивается только режиссурой: мы постоянно слышим его незабываемый голос с характерными интонациями. После каждого эпизода голос Марка Розовского с пафосом начитывает нам строки патриотической лирики из школьной программы по литературе. «О Русь моя! Жена моя!» — взывает режиссер, словно заламывая руки в немом отчаянии. «До боли нам ясен долгий путь!» «Россия! Нищая Россия! Мне избы серые твои, твои мне песни ветровые — как слезы первые любви!» — не унимается надрывный голос. И так после каждого из десятка эпизодов. На четвертый раз патетическое цитирование вызывает уже комический эффект и чувство неловкости.


Впрочем, подобные чувства испытываешь на спектакле не раз. Так не ставят уже в театре. Так ставили в прошлом веке. В том самом затхлом совковом болоте, которое так ненавидит и проклинает Марк Григорьевич Розовский. Нельзя в спектакле под названием «Метель» усыпать сцену пенопластовым снегом, который время от времени вырывается со звуком пылесоса из висящей под потолком пушки. Нельзя наряжать артистов в костюмы «елок» и «коряг» — чтобы они, толкаясь и натыкаясь друг на друга, изображали «страшный» лес. Нельзя костюмы для девушек-танцовщиц шить из органзы, а для юношей — «лаборантов» — из фольги. Это дурной вкус. Нельзя с помощью компьютерной клавиатуры с болтающимся проводом изображать «секретную лабораторию». Нельзя развешивать на синтетических елках дешевые новогодние маски волков под тревожную музыку. Нельзя изображать кокаиниста с помощью талька для носа и красной подводки для глаз. Нельзя «видения» героя заволакивать дымом до такой степени, что зрители начинают кашлять, чихать и махать руками. Нельзя заставлять артистов говорить «странными» голосами, дабы подчеркнуть ирреальность происходящего. И ради бога — не надо нам ничего объяснять! Тем более прозу Сорокина, которая говорит сама за себя, если только не помещать ее в обстановку детской сказки с разоблачениями и переодеваниями и не вырезать из нее главные эпизоды.


Кафку сделать пылью


В «Метели» доктору Гарину встреченные им «витаминдеры» предлагают новую разработку наркотика — белую пирамидку, уносящую сознание в счастливые райские кущи. Одну пирамидку доктор испробовал на месте, а вторую взял с собой впрок. Замерзнув и отчаявшись найти злополучную дорогу, Гарин решает «засиять» и использовать свой НЗ. Расслабившись в ожидании наслаждений, доктор с ужасом понимает, что новый наркотик погружает человека в настоящий ад пытки. Сцена нечеловеческих мучений и невыносимой адской боли написана Сорокиным максимально подробно и натуралистично. Раздетый догола герой, огромный котел, на дно которого сначала наливают масло и погружают тело доктора, потом под котлом разжигают огонь, и масло постепенно начинает кипеть. Рвущийся из Гарина крик превращается в жуткую исповедь, в срамное покаяние, которое он изрыгает в собравшуюся вокруг толпу хохочущих людей. Пришедший в себя герой превращается почти в жалкое, безвольное, рабски покорное судьбе существо, которое может пригодиться разве что местным китайцам, которые, собственно, и олицетворяют собой российскую власть. Во всяком случае, в этой ее географической части. Финал «Метели» страшен.


В театре Гарин проваливается в люк и голосит оттуда страшным голосом. Вокруг него толпятся артисты в гриме китайцев и артистки в гриме деревенских баб. И неумолимый голос режиссера торжественно зачитывает нам финальные строки: «Простим угрюмство — разве это сокрытый двигатель его? Он весь — дитя добра и света, он весь — свободы торжество!»


Режиссер словно выварил сорокинскую прозу в этом кипящем масле, и она очнулась обновленная: от идей и сомнений остались лишь лозунги и пафос, а место сорокинской убийственной иронии заняла какая-то неприятная самодовольная назидательность, которой в текстах Сорокина днем с огнем не сыщешь. Весь кафкианский жгучий подтекст «Метели» безжалостно выпотрошен режиссером с прямо-таки большевистским соцреалистическим энтузиазмом. Обидно. Мы люди тонкие, не надо нас волками пугать.


Ларина Ксения, «Эхо Москвы»—специально для The New Times


The New Times


Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе