Хотелось бы, чтобы вы почувствовали…

Получилось, может длинно и даже пафосно, чего я не люблю и боюсь.
Но мне хотелось, чтобы кто-то почувствовал то, что чувствую я, когда вижу, слышу, читаю… 

Как беспардонно склоняют на все лады имя Кости Райкина, оскорбляя его, ставя под сомнение его искренность и личную человеческую, актерскую драму, разворачивающуюся сейчас на наших глазах.

Да, не только его драму. Драму Кирилла Серебренникова. Драму Алексея Малобродского…. Драму многих людей театра. Но мне кажется и хотелось бы верить, что на Костином примере — понятнее станет, что почем у «всех этих райкиных, серебренниковых, крымовых, додиных…». Отчего человек, сыгравший Лира, Ричарда Третьего, Человека «из подполья», и научивший других актеров любить сцену и говорить с нее словами Шекспира, Достоевского, Рощина и многих других больших драматургов, человек, всю жизнь, создающий на сцене «образы», занимающийся разгадыванием смыслов и ребусов человеческой психики, мотивов его поведения, вдруг выходит и, задыхаясь, начинает говорить под запись на камеру об оскорблении несведущими чиновниками самого понятия — театральный коллектив и тех, чья профессия, говоря бюрократическим языком, называется «творческий работник».

Меня всегда поражала Костина одержимость своей профессией и театром. Я работала с ним в «Современнике», репетировала, а потом играла с ним в спектакле Валеры Фокина «И пойду, и пойду…» по «Запискам из подполья» и «Сон смешного человека» Ф.Достоевского. Я наблюдала Костю в театре, на гастролях, в свободное от репетиций и спектаклей время. «Наблюдала»— не намеренно, просто он всегда обращал внимание на себя тем, что постоянно что-то проигрывал в одиночку, отрабатывал речь или движение, когда все расходились по буфетам или просто покурить, поболтать. Отойдя в сторону от актерской компании, он то жонглировал, бесконечно подбирая, упавший «предмет» и, начиная снова, то выделывал очень быстрые «па» ногами, осваивая чечетку… То говорил скороговоркой себе под нос текст роли — один на один, ни для кого, для себя. Он отрабатывал движения мима — (был увлечен Марселем Марсо), — работал над своей пластикой, над скоростью и выразительностью речи, пробовал разные актерские техники. Это происходило и в коридорах театра, и в аэропортах, пока труппа ожидала посадки на самолет, и во дворах отелей, в которых мы, театр, останавливались на время гастролей.

Рядом с ним, когда он заканчивал свои личные «тренинги», чаще всего был Валерий Фокин — его друг и режиссер. Валера тогда начал создавать свои спектакли для малой сцены, приходилось репетировать в свободное от общего графика время. Они с Костей придумывали репертуар, начали с Достоевского, потом предполагали ставить Шекспира, «Гамлета». Постоянно что-то обсуждали, шептались, спорили, жестикулировали, смеялись. Понимали друг друга с полувзгляда, полуслова. Наверное, никто так хорошо не посвящен в Костины самокопания, его внутреннюю борьбу с самим собой, его идеалы и стремления, как Валера.

Да, еще Марина Неелова, — такая же, как он, одержимая профессией перфекционистка, игравшая не в одном спектакле с Костей главные роли и дружившая с ним, свидетельница и участница его актерских мучений, и «бормотаний» за кулисами.

Между Валерой же и Костей, был свой язык мимики, как бывает у людей очень близко и глубоко понимающих друг друга. Валера внимательно выслушивал Костю, как взрослый или психолог выслушивает беспокойного, талантливого ребенка. Костю, который был всегда чем-то озадачен, встревожен, эмоционален, — решал проблему какой-нибудь одной фразы, которая торчит в тексте и не дается ему. Валера успокаивал, давал советы, они договаривались продолжить разговор позже, в другой раз — и Костя, поддержанный своим режиссером и единомышленником, — приобретал временное душевное равновесие или уходил в свободный угол театра, чтобы попробовать заново то, что на его взгляд, не получалось.

В течение двух лет, что я работала в «Современнике», Костя менялся на глазах. Он отточил свою технику, стал физически иным — сбросив вес, приобретя гибкость, выразительность и мощь актера, танцора и мима. В те годы еще не было спроса на синтетических актеров, и, хотя пластике обучали на сцен-движении в театральных вузах, мало кто мог виртуозно владеть своим телом — не было на это спроса в драматических театрах, который есть сегодня. Но, глядя на западных заезжих актеров, часто говорили: как они это умеют: и петь, и танцевать, так фантастически двигаться, быть точными и наполненными в драматических ролях?! Их актерский аппарат доведен до совершенства! Так вот, Костя хотел уметь больше, чем может и чем, казалось бы, требовалось. А мог он вполне достаточно, чтобы его любили зрители и ценили коллеги. Был смешным, гротесковым в комедиях («Двенадцатая ночь») и трогательным, трагичным в психологических драмах («Валентин и Валентина», «И пойду, и пойду»)...

Каждый актер получает свою долю внимания и любви той или иной успешной работой. И, отмерив свою верхнюю планку этим «признанием», старается держаться на ее уровне, закрепить. Но Костя продолжал карабкаться в гору одному ему известной высоты, казался самоедом, неудовлетворенным собой. Конечно, и я тоже, как многие актеры, переживала над тем или иным спектаклем и мучилась своими неудачами и  несовершенством. Но я не смогла бы быть тем единственным марафонцем, который год за годом бежит в одиночестве дистанцию, чтобы улучшить свой результат. Этот максимализм иногда даже раздражал, как может раздражать хорошиста, тем более, троечника, рвение отличника: уже пора по домам, а он все зубрит. Да и максимализм сам по себе,— не самоцель, не ориентир для подражания. Просто каждый по разному оценивает свои исходные, природные данные, свой потенциал, — независимо от того, что объективно он собой представляет.

Костя своей дотошностью и неудовлетворенностью, производил впечатление человека, который всегда мучил себя своей внутренней «тройкой», которую сам себе ставил, вопреки похвалам и аплодисментам, говорившим, что он один из лучших. И все, что он с собой в одиночестве проделывал, было вырабатыванием собственного гамбургского счета, продолжая каждый раз заново себя строить. Этим я объясняю теперь его перпетум мобиле в профессии. Страстность, энергия, которыми он обладал всегда, сфокусированность на профессии и театре выделяли его. Мы были знакомы еще с периода театрального училища, «Щуки», которое он закончил на 4 года раньше. Приходил на «экзамен» нашего курса — «профнавыки». Я показывала швею (не умея шить), потеряла накануне голос из-за простуды, не понимала, как играть на сцене, чем держать внимание, что именно делаю — не руками и ногами, а «внутри» и не ожидала никакой заметной реакции зала. Но зал неожиданно захохотал. Костя подошел ко мне после показа со счастливой улыбкой, поздравил, похвалил, сказал, что это было очень смешно. Я не поняла, что именно могло вызвать у него такую реакцию, которой он поделился, но она передалась мне, как слабому передается живительная энергия от сильного. Меня оценили в профессии еще не состоявшейся театральной актрисы. Еще во время поступления в театральное училище, стоя на лестнице среди абитуриентов, я вдруг увидела Юру Богатырева и Костю, знакомых мне по их дипломным спектаклям. Впрочем, как не запомнить фамилию Райкин… когда тебе говорят, что сын Аркадия Райкина только что выпустился из училища, в которое ты поступаешь. (Об особом вызове — носить фамилию своего великого родителя, быть независимым от шлейфа достижений отца, в тоже время, оправдать свою фамилию и строить свой самостоятельный путь, доказывая себе и другим, чего ты стоишь сам по себе, когда тебя встречают «по знаменитой фамилии» и оценивают, сравнивают, шепчутся за твоей спиной, — об этом можно писать, говорить, спорить долго. Костя знает, каково это. Может еще и отсюда его сила преодоления в профессии и в жизни).

А тогда, на лестнице «Щукинского училища», они вдруг остановились возле меня и Юра спросил: Это вы играли в фильме «Вас вызывает Таймыр?» Помнишь Костя, мы с тобой недавно смотрели комедию…».Они с любопытством меня разглядывали и улыбались. Чем и подбодрили, — вниманием «поклонников» к абитуриентке, хотя были уже выпускниками курса Юрия Катин-Ярцева, одного из самых ярких и сильных курсов «Щуки» и самого талантливого, на тот момент, худрука в училище. «Все будет хорошо! Мы уверены, правда, Костя?»— И они ушли, оставив меня на лестнице, с этой «подушкой безопасности». Это было в начале 70-х. После окончания училища, меня приняли в театр «Современник». Проработав в нем два года, я перешла в театр на «Малой Бронной», к Анатолию Эфросу. Потом решила бросить театр, профессию, что и сделала. И, спустя годы, снова в нее вернулась. Я помню, что в одном из разговоров, Валера Фокин сказал о стайерах и спринтерах в профессии. Я призналась себе, что я спринтер и с колоссальным уважением, но и с долей непонимания того, что мне недоступно, смотрю на лучшие примеры стайеров в театре. И, конечно, речь не о сидении на одном месте десятилетиями. А о том, когда полученное в молодости вдохновение от театра, живо в человеке — актере и режиссере, поддерживается им как пламя свечи на ветру и составляет его судьбу и смысл жизни. Костя, как выяснилось за эти почти пять десятков лет, с тех пор, как он окончил театральный вуз, — стайер. Он создал свой театр «Сатирикон» на месте бывшего театра своего отца. Подхватил театр, когда отца не стало. Я не была уверена, что у него получится, он же актер…

Да и какой актер, с каким погружением в профессию, с какой самоотдачей и бегом на длинную дистанцию. А препятствий на пути режиссера и худрука театра — всегда больше, чем предполагается. Сдюжит ли? Но ему это удалось, он нашел свой стиль, отличающий его театр от многих других. Он проявил волю, терпение и характер. Потому что у него была настоящая любовь и вера в то, что он делал. Понимание долга перед отцом, внутренний диалог с ним. Он не превратился в единоличного творца-владельца своего театра, приглашая к постановкам разных режиссеров — Юрия Бутусова, Володю Машкова, Елену Невежину, Валерия Фокина… Я слышала не раз от его актеров, какой требовательный он режиссер и руководитель. Иногда мне казалось, что он перебарщивает… особенно с актрисами, вышедшими в декрет, на которых он рассчитывал, строя новый спектакль, выпуская премьеру. Да, наверное, перебарщивал, но иного невозможно ожидать от эмоционального, страстного человека, столь требовательного к себе, руководящего театром, которому он дал новую жизнь. Тем более, когда театр носит имя его отца. Великого артиста — фантазера, комика, совершенного профессионала, единственного в своем роде. И Костя всегда был его самым преданным поклонником и учеником. Но для него это еще был «папочка». Именно так, — тихим, вкрадчивым голосом, он называл его… Папочка. -"Там за кулисами сидит папочка… подойди, поздоровайся с ним..». — сказал он однажды, когда приехал с отцом на гастроли в Америку, в Нью Йорк, где я в тот год проживала. За кулисами, на стуле сидел маленький от худобы и слабости человек, старичок, остов, с белыми-белыми волосами, уложенными, перед выходом на сцену, пушистой волной надо лбом, и всем известным, уменьшившимся в размерах, лицом. «Папочка, это Лена Коренева.. Мы с ней играли….» — начал Костя. Потом повторил громче, чтобы отец расслышал, выйдя из оцепенения и своих, как казалось, печальных мыслей. — «Папочка, это ...». Не помню, обняла я его тогда или держала дистанцию и только поздоровалась, но сердце, от вида этих отца и сына, у меня заныло.

И вот. Как говорят: прошли годы...А точнее, прошло почти 50 лет Костиного пути побед, поражений, поисков, в борьбе и терзаниях вопросом: быть или не быть ему настоящим актером, театру-театром. Скоро 30 лет, как он стал режиссером и худруком, спасшим детище своего отца и создавшим яркий, многоплановый по репертуару, известный театр, с сильной, талантливой труппой. И вот, в это самое время, чиновники из Министерства Культуры, пришедшие на свои посты 6 лет назад, в порядке общей очереди или же по назначению, публично начинают задаваться своими «философскими вопросами»: быть или не быть еще одной проверке «наличия ложечек в буфете» театра? Достроить или не достроить новое здание, то, что начали когда-то строить? Сломать, затянуть, не пускать, само отсохнет? Нет, вцепились, «все эти райкины…». Эх, живучие...не поддаются, осталось только ломом. Как расковырять эту конструкцию: вычесть из «Райкина актера+режиссера+художественного руководителя» — «художественного руководителя Райкина»? Или вычесть из «художественного руководителя Райкина» — «актера Райкина»? А может, просто вычесть «театр» из формулы: «актер+режиссер+худрук театра — Райкин»? — Так разыгрывается очередной рукотворный «Вишневый сад», где в финале может остаться заколоченным и забытым — старенький отец Кости Райкина. А сын и отец в этой семье, для нас уже одно неразделимое целое.

Автор
Елена Коренева, актриса
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе