– Евгений Константинович, на вашем творческом пути встречались Учителя? Те, что с большой буквы. И как складывался этот творческий путь?
– Я из Даугавпилса. Поступил в Ярославское театральное к Воронцову в 80-м. Два года отучился, и в армию. А после армии в ГИТИС, в Москву. Так и получилось, что у меня было два Учителя – Владимир Александрович Воронцов и Владимир Наумович Левертов из ГИТИСа.
– Левертов – в театральных кругах славное имя. Наверное, после Ярославля в Москве все казалось очень ярким и интересным?
– Не стоит забывать о Воронцове, говоря о знаменитом на всю страну Левертове. И рассуждать о том, кто первый, кто второй, не стоит, и сравнивать Москву с Ярославлем тоже. Два моих Учителя были разными, и если бы не эти два – уточняю, два! – человека, вы, может быть, сейчас не разговаривали бы с актером Мундумом.
А Москва-а! Тоже мне… Там на метро ездишь, а здесь – на троллейбусе – вот и вся разница.
После ГИТИСа я год работал в Рижском ТЮЗе, потом – в столичных театрах-студиях. Это же конец 80-х, помните, штук триста их было, если не 500, и каждая – театр якобы! «На пятом этаже», «На Спартаковской», «У Никитских ворот» чуть не в каждой подворотне. Но потом я уехал в Латвию и пошел на завод.
– Появились серьезные причины оставить театр?
– Отстаньте! «Серьезные причины»! Сколько мне лет-то было? Москвичом стал, на Горького у меня квартира, полный порядок, жены всякие… Но что-то решил я завязать с этим делом. Просто взял да уехал, год поточил детали. Но мои однокурсники из Москвы звонили-звонили, тянули-тянули, я взял чемодан, приехал сначала в Москву, а потом в Ярославль – разбираться. Зашел к Воронцову и остался. Приехал ненадолго и остался насовсем. Дети, жены, собаки. И все, я уже 17 лет здесь…
– Вы постоянно говорите: жены, жены. Сколько же их у вас было? Вы, наверное, положительно относитесь к романам «на стороне»?
– Сколько романов и жен было – столько прошло. Жена у меня одна. Она мне не просто близкий человек – она моя родственница по крови. И ребенок у меня один.
– Но в ту пору вы уезжали из Ярославля каждый год. Дверью, наверное, хлопали?
– Фильм какой-то был из белогвардейской жизни. Там офицер, этакий при аксельбантах, с проституткой разговаривает. Поговорили, поговорили, прощаться пора. Он руку в перчатке к фуражке вскинул: «Честь имею!» А она папироской пыхнула, прищурилась и отвечает: «Не могу ответить взаимностью… Чего нет – того нет…» Вот и у меня понтов этих нет – дверью хлопать, мол, уезжаю, наплачетесь тут без меня! Меня правильно воспитали.
Я не горазд скандалы устраивать вокруг себя любимого. К интригам, сплетням отношусь сугубо положительно и даже с любовью. То есть слушать сплетни, как и всякий артист, люблю, а участвовать – извините. Приходилось – не понравилось. К эффектным прощаниям это тоже относится. Поэтому собирался уезжать я хоть и каждый год, но спокойно, без трагедий.
– Вы прямо ангел…
– Я пьяница и дебошир, правда, в прошлом. Отшумел камыш, знаете ли. Но к пьяницам и по сей день отношусь с открытым сердцем. Но когда слышу: «Мы тут все Актеры Актерычи…» – ненавижу.
– Но вы вроде бы много ролей переиграли, несмотря на буйное поведение?
– Так, чтобы вовсе безнаказанно бузить – не получается ни у кого и нигде. Разные периоды были. Играю, играю, чего-нибудь натворю – меня наказывают. Наказание – неиграние. Потом прощают – играю снова. Боголепов, царство ему небесное, говорил: «Пусть меня запомнят хотя бы тем, что Мундума при мне не выгнали из театра». Если бы не они с Сергеевым – тысячу раз бы выгнали... Много всяких заявлений лежит где-то там в архивах: «Уволен – принят, принят – уволен». Поэтому играл много, но мог бы больше.
– Какие роли у вас самые любимые?
– Хлестаков и Незнамов.
– А чем нравится именно Хлестаков?
– А чем может не нравиться Хлестаков? Его читать смешно, а играть – тем более. Если бы Гоголь ничего, кроме «Ревизора», не написал, все равно бы хватило – так и был бы Гоголем.
– Вы недавно вернулись с «японских» гастролей. О Японии все, там побывавшие, рассказывают на свой лад, разное. Так все-таки, какая она, Япония?
– Япония – классная. У нас уже народ привык, я даже и не знаю, где мы не были, только в Индии, наверное, да в какой-нибудь Камбодже. Честное слово, не кокетничаю, но легче сказать, где я не был, – в Аргентине. Ой нет, в Америке, кстати, тоже не был: тоже документы были готовы, но… В общем, все поняли.
Сколько раз в Финляндию ездили – сбились со счета, в Данию – это уже как в Брагино. А такого еще не видели. Мы там были за две недели до Нового года. Видели Токио по телевизору – огни, огни… А здесь – огни, огни – и Рождество началось! Огней – вдвое больше.
Небоскребы, японцы, сакэ всякие… Экзотики – до пса, но не египетской, когда нагажено на улицах и над этим дерьмом – пирамиды, нет… Япония отличается от Европы, от Америки, от всего. Мы же их привыкли только на рынках видеть, для нас китаец, кореец, вьетнамец, японец – все едино. А там – их страна. Они – чистые. Они вежливые, они культурные, они кланяются. И они благоговеют! « Белое лицо –у-у!» Нас предупреждали, что они даже побаиваются иностранцев, но как-то не сильно верилось. Приехали – точно! Никто по-английски не понимает, элементарные фразы знают только студенты, которые где-нибудь учатся. На улице спросишь: «Эй, мистер-твистер, как пройти туда-то?» – чуть ли не шарахаются! Они с преувеличенным почтением относятся к европейцам, к неграм, ко всем, кто выше их ростом и у кого лицо другого цвета. Японская вежливость – вообще отдельная песня. Девушки-регулировщицы на перекрестках. Вот машина выезжает из подземного гаража, а мимо идут прохожие, не один, не два, а сотни прохожих. Девушка каждому поклонилась – пропустите. Машина проехала, она и ей поклонилась. Это у них с детства, это как само собой разумеющееся, как дыхание. А о рабочих в отеле, о портье на «рецепшене» я просто не говорю – такой вежливости я, наверное, никогда больше не увижу, если только еще раз в Токио не поедем. И как мне показалось, это не механическая вежливость, а настоящая доброжелательность. Вот японцы вечером идут, все при галстуках (я ни одного не встретил, чтоб детали точил, они поголовно в офисах сидят). Идут они из своих офисов пить свое дурацкое саке. И обязательно один из десяти будет в дым пьяный. Но этот пьяный дебоширить не станет. Он будет хохотать, качаться, валяться, а все будут улыбаться ему. Добрые они.
И суточные у нас 80 долларов, не кисло, а? Каждый раз бы так! Не хочу обидеть Японию, но с такими суточными и Монголия раем покажется.
– А как реагировали на спектакль эти добрые японцы?
– Это они пьяные – добрые, а трезвые они – дисциплинированные. То есть смеялись в нужных местах, несмотря на синхронный перевод. Правда, на Чехове и про дисциплину позабыли – лежал зал впокатуху.
– Вы рассказываете о сказочной стране. Неужели не было ничего неприятного, противного?
– Самое противное – что мы через неделю привыкли ко всем этим фейерверкам. А через неделю – тьфу, гадость какая! Это когда приехали на автобусе в Ярославль и глянули вокруг.
– Наверное, тяжело было адаптироваться при таком контрасте?
– В первый раз было тяжело, когда мы поехали на автобусе через Европу, по семи странам. Париж и далее по тексту. Вернулись – у всех стресс недельки на две. А теперь привыкли, научились владеть собой. Да, это моя родина, моя! Знаете, иногда хлыщ какой-нибудь в ток-шоу скажет «в этой стране» – плюнуть хочется. Не в «этой», а в «твоей» стране, недомерок. Может, это и высокий штиль, но когда в Англии говорят «Боже, храни королеву» или в Америке «мой президент», мне это нравится.
Посмаковали несколько дней и умолкли, чтоб не раздражать тех, кто не ездил.
– Печально как-то получается. Вам здесь совсем не нравится?
– Здесь у меня жена, сын и собака Юра. Мне этого вполне достаточно. И все так живут, а те, кто говорит что не так, врут. Об этом нам говорил Левертов, но что мы тогда понимали, второкурсники! Главное – «семья – театр». Не «театр – семья», а именно «семья – театр».
Еще – друзья. У мужчины если есть друзья, то они с ранней молодости. Сумел сохранить – они есть. У взрослого человека, они, ну, не заводятся. У меня они остались, к сожалению, в разных городах. Один в Ленинграде, двое в Москве, один в Минске. Звоним друг другу. Дружба – понятие круглосуточное.
– Книги какие читаете?
– Ильфа и Петрова. «Золотой теленок» и «12 стульев». Но вообще-то читаю – это громко сказано.
– А надо ли читать много?
– Конечно, но я не читаю. Не научили, к сожалению. Этому в
детстве учат. Или палкой, или вовремя подсунуть книгу, которая вдруг понравится – и все, человек там на всю жизнь. Я бы читал сейчас, как нормальные люди… Но этому нужно было научить с детства. Я и своего ребятенка, кажется, прозевал, в смысле чтения, упустил случай, не поймал. А надо бы! Чушь, что, мол, молодые только компьютеры любят. Компьютер не помешает. Нужно только не пропустить случай.
– А что это вообще такое – случай?
– Я не про кошелек найденный на улице, вы ведь понимаете? Вопрос в том – воспользовался ты своим случаем или нет. Мне в жизни столько раз уже Бог давал: «На, на, придурок, воспользуйся! Это Я тебе даю, не черт, а Я!» А я не пользовался. И очень часто. Наверное, у меня ангел-хранитель какой-то особенный… Сколько меня можно терпеть?
– Актеры обычно не любят говорить о политике, она им не нужна.
– Нет, я программу «Время» люблю смотреть. А как же? Что сегодня в мире творится? А в остальном да – на фиг не нужна.
– Вот интересно, программа «Время» – это какой жанр? Что это – шоу, как некоторые утверждают, комедия, драма?
– Это – жизнь. Программа «Время» идет – Кокорекина с Андреевой тут – значит, я еще не умер. Значит, все в порядке, долги я отдам, черная полоса когда-нибудь пройдет. Я смотрю – они же выступают! У них, коз, все хорошо!
– Вы так часто говорите о сыне… А какой вам вообще кажется современная молодежь, интренет-поколение, они какие? Или вы сами любите интернет?
– Интернет мне нужен – под Новый год. Дедами Морозами все скачут – и стар и млад, и мне песенки-загадки поискать в сети – милое дело. А вот «игрушек» не люблю. Стреляют – убивают… У меня нервы не для того, чтобы в меня стреляли или тем более я в кого-то палил. А молодые – они просто другие, так они и должны быть другие. А следующие будут не такие как они.
– Как вы относитесь к людям, которые любят рассуждать об интеллигенции, о пути России, о судьбах мира?
– Когда о судьбах мира в телевизоре рассуждает Радзинский или Кончаловский, я это могу слушать. Я бы и так его послушал, да ближе, чем через телевизор, к нему не подойти. А когда кто ни попадя начинает рассуждать – ну не люблю я этого фанфаронства, не люблю…
– А пресса, журналисты, они не раздражают вас, когда пытаются рассуждать?
– Есть журналисты, а есть журналюги. Я газеты читаю, правда, только те, что у нас на доске рядом с вахтером висят, рецензии о наших актерах и спектаклях. Два абзаца хватает, чтобы понять – это журналист или журналюга. Есть еще и более обидное окончание, да если скажу – печатать неприлично будет. И это самое окончание относится не только к журналистам, а ко всем – к критикам, к плотникам, к чиновникам. Держится все, хоть в прессе, хоть в собесе, на мастерах, точнее, на профессионалах. Профессионал не тот, кто получил диплом, ни в коем случае. Это тот, для кого классно делать свою работу – нечто само собой разумеющееся. Плюс божий дар. Их немного, но их всегда было немного на Руси сколько народу умело рубить топором, а церковь без единого гвоздя сделали только в Кижах.
Амалия РЕДИСКИНА