Есть ли жизнь после… Тевье.

Свет еще не погасили. Зрители еще пробираются к своим местам. А занавес уже поплыл. Его пытаются удержать, но тщетно…
Словно новорожденный, спектакль оставил уютный мир закулисья и появился на всеобщее обозренье.

Забился пульс, забегали точки сценического осциллографа. Броуновское движение клейзмеров и производимый ими сценический шум превратились в мелодию. Сократ назвал бы это майевтикой, «родовспоможением». Зрители в субботний вечер присутствовали при рождении новой постановки в Волковском театре – «Тевье» (постановщик Михаил Теплицкий). Рождение спектакля и смысла (хочется сказать «завета»), пусть не нового, наоборот, очень древнего, но в современных условиях своевременного и важного. Хранитель времени древний змий Уроборос крепко держит себя за хвост. Время по-прежнему циклично. Пришедшие на ум пушкинские строки созвучны универсальному (вечному) смыслу постановки: «Сердце в будущем живет. Настоящее уныло: Все мгновенно, все пройдет…» («Если жизнь тебя обманет»).
Куб из прозрачных пластин с зеркальным отражением на сцене – ключ к семиотике спектакля (художник – Вадим Кешерский). Через эти пластины входили и выходили актеры. Начинали свою сценическую жизнь и уходили в закулисье, как в Зазеркалье, персонажи Шолом Алейхема. Недаром сценический образ Эфраима-свата чем-то напомнил Белого Кролика из кэрролловской сказки, который все куда-то спешил, но именно он оказался проводником главного героя по перипетиям его нелегкой отцовской и мужниной судьбы. (Аналогичное сценическое решение было выбрано Александром Кузиным в Волковской же постановке «На всякого мудреца довольно простоты», тогда стеклянный куб символизировал закрытое фамусовское общество.) В спектакле Михаила Теплицкого трехстенный куб (с невидимой четвертой стеной) – это мир Тевье, здесь живет его семья, громыхают его бидоны с дарителем жизни молоком (только вот берега у этой реки жизни не кисельные), сюда приходят жители деревни (в цикле рассказов местечко называется Анатовка, но в постановке это название не упоминается, наверное, чтобы избежать «лишней» локализации действия), здесь круговращается жизнь. Все крутится (в буквальном смысле) вокруг Тевье (н.а. России Валерий Кириллов) и его семьи и исчезает в зазеркалье куба, там, где нет жизни. Круговое движение напоминает мюзикловское «Sunrise. Sunset»... И все это вместе живописует бытие молочника Тевье и не-его-инобытие. Из его бытия в не-его-инобытие уходит старшая дочь Цейтл (замуж за Мотла Пиджака), средние Годл и Хава (одна замуж за Перчика, другая – за Федькой-Галаганом), младшая Бейлка (замуж за Педоцура). Отсюда «уходит» жена Тевье Голда (з.а. России Татьяна Малькова).
Перед сценой погрома опускается невидимая четвертая стена, и мир Тевье становится клеткой, а сам он - изгоем, в него летят его же бидоны, его мир-клетка теперь напоминает концентрационный лагерь - прообраз будущих лишений, атрибутов богоизбранности его народа.
Через дочь Тевье Хаву-Еву (арт. Александра Чилин-Гири) возникает тема рая и ада. Изгнание Хавы «включает» метафору ада. Мир Тевье, когда исчезает Хава и уносит с собой «жизнь», превращается в ад - агрессивный, правда, по служебной необходимости: в этом вынужден признаться урядник (арт. Николай Шрайбер), а чуть раньше мы слышим это в малодушии Ивана Поперило (арт. Владимир Шибанков).
Еще одно символическое измерение куба - сердце Тевье, с пульсирующим красным "тельцем" (клейзмерская девушка в красном, ее цвет выделяется в бледно-серой цветовой гамме спектакля).
Зеркальные пластины иногда напоминают северное сияние, когда в них вдруг отражаются красные блики софитов, словно просветы мира другого. Происходит расширение сценического и символического пространства (не уверен, намеренно ли): земные тени и горние высоты, недостижимые и безграничные. Все происходящее в этом мире оказывается лишь тенью чего-то другого (узнаваемая платоновская метафора «пещеры»: в своей «реальности» мы видим лишь размытые, нечеткие образы-отражения вечных образов, нам не дано познать их истинную сущность). Здесь, на сцене, все блекло, там – в цвете. (Невольный и ненамеренный диссонанс монохромной постановки - яркая палитра картин Олега Рожкова в фойе, вот уж где богатство цвета, света, цветов и атмосферы.)
Эта хрупкая грань гротескно разрушается в эпизоде, когда Тевье, чтобы устроить свадьбу Цейтл и Мотла, рассказывает Голде, что ему приснился кошмарный сон с участием покойных первой жены мясника Лейзера Вольфа и бабушки Цейтл.
Танцевальные интермедии клейзмеров (хореограф Ирина Ляховская) и жителей местечка создают карнавальный образ бытия, отбивают ритм спектакля (арт. Ирина Веселова, Виталий Даушев, Евгения Долгова, Яна Иващенко, Сергей Карпов, Людмила Пошехонова, Елена Смышляева, Ольга Старк, Анна Ткачёва).
Ломкие движения, синхронные передвижения, заостренные позы персонажей на свадьбе Цейтл и Мотла Пиджака, Годл и Перчика, Бейлки и Педоцура, сценические «отношения» Хавы и Федьки-Галагана. Хореографическая экспрессия достигает кульминации под еврейские мелодии во втором отделении.
В спектакле блеклая цветовая гамма - преимущественно серый цвет, с белыми пятнами (рубашка Тевье, вставки в платье Голды, лоскутные рукава клейзмеров, свадебные платья – вертикальная доминанта сценографии), коричневый и черный цвета. Костюмы со вставками, переднички, кожаные штаны, рубашки, помочи… Светлая гамма в костюме Тевье в начале спектакля темнеет в конце. Его голый торс наряжают в глухой черный лапсердак местечкового еврея перед исходом.
Театральный и оперный композитор Евгений Левитас написал для спектакля оригинальную музыку. Но музыкальные вершины в спектакле все-таки вокализы на древние тексты. Авину малкейну, одна из центральных еврейских молитв, традиционно читается в десять дней раскаяния: "Отец наш, царь наш...". Именно этот покаянный текст сопровождает сцену отлучения и «смерти» Хавы, обозначает кульминацию страдания Тевье. Голда «покинула» мир Тевье под рефрен «Как же ты без меня?» и вокализ на идиш - «Мамеле». В многоголосие спектакля вписался и вокатив к избранному народу на иврите «Шма»: «Слушай!» Полифония в спектакле перерастает в какофонию в эпизоде разрыва с Хавой, когда «хор» срывается на скандирование: «Ева, Ева, Ева».
Нивелированная в речи, в интонациях персонажей еврейская тема проявилась в музыкальных мелодиях, вокализах, танцевальных номерах. Во втором отделении постановщику пришлось ее усилить перед финальным фрагментом спектакля: гонение на евреев, когда семья Тевье (частично) и «народ Израиля» уединяются на авансцене. Рядом с внуками мы видим прежнего Тевье - мудреца и толкователя Торы.
Наднациональное, притчевое звучание, не имеющее, казалось бы, национальности, только усилило воздействие, включило зрителей в силовое поле спектакля.
Представленные актерами образы архетипичны: герою-антагонисту Тевье в разных фрагментах противостоят антигерои-искусители (малодушный и своевольный урядник, Федька-Галаган, Лейзер Вольф, Педоцур).
Мудрый старец Тевье ведет беспрестанный разговор со своим внутренним голосом, разговаривает с Богом. Эти разговоры ведут Тевье к «самоактуализации», и уже он сам становится воплощением мудрости Иова. (На обсуждении после спектакля возник вопрос о влиянии звягинцевского фильма «Левиафан» на интонацию постановки. Но все-таки Звягинцев в этой постановке даже не вторичен, у этой притчи более древние и узнаваемые прототипы.)
Новая постановка в Волковском - прекрасный подарок к 156-летию Соломона Наумовича Рабиновича (Шолом Алейхем) 2 марта. И пример успешного сотрудничества труппы театра с командой из Израиля во главе с Михаилом Теплицким.

Мир вам!

Валентин Степанов
Фото из группы Волковского театра в ВК
Фото Татьяна Кучарина

Автор
Валентин Степанов
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе