Доски Судьбы

Всегда в крови бродит время, у каждого периода есть свой вид брожения.
Было в двадцатых годах винное брожение - Пушкин.
Грибоедов был уксусным брожением….
Старый азиатский уксус лежит в моих венах.

Юрий Тынянов.

Винным брожением в театре у нас были Любимов и Эфрос. Кирилл Серебренников – уксусное брожение в венах современной российской культуры, где «кровь пробирается через пустоты разоренных империй». 

Три имени рано или поздно должны были сойтись в одном спектакле, на одной сцене – Грибоедов, Гоголь и Чаадаев. Они ведь всегда на слуху в читающей и мыслящей России, которая не устает перечитывать «Записки сумасшедшего», разговаривает строчками из «Горя от ума» и, хоть немного, но помнит «Философические письма» и «Апологию сумасшедшего» Чаадаева. Александр Маноцков и Кирилл Серебренников вместе с Павлом Каплевичем воплотили давно назревшую идею.


Петр Яковлевич Чаадаев

В названии «Чаадский» - отзывается и откликается горькая судьба философа Петра Чаадаева, близкого друга Пушкина, объявленного сумасшедшим по государственному вердикту за публикацию «Философического письма» (1836). Грибоедов в «Горе от ума»(1824) предугадал реальную судьбу Чаадаева. Чацкий в первых редакциях комедии Грибоедова именовался ЧАДский.

«ЧААДский» в названии спектакля - звучит протяжнее, как на поверке героев нашей истории и литературы, звучит резче, ибо напрямую дает отсылку к Чаадаеву.

ДЫМ ОТЕЧЕСТВА

Дым Отечества, идущий от родных очагов щемит и бередит душу грибоедовского Чацкого. «И дым отечества нам сладок и приятен». Сладость родного дыма услышал у нас Державин, но восходит она к «Одиссее» Гомера, к латинской пословице «Et fumus patriae dulci» Тоскуя в изгнании по родине, Овидий жаждал «иметь возможность видеть хоть дым отечественных очагов». Грибоедов, бесспорно, знал и «Tristia» изгнанного Овидия, и письма с Понта.

И не возвращается ли Чацкий к родным берегам из изгнания, с бегущей впереди него глухой славой опального и опасного человека? (об этом, как ни странно, никто не писал). Одним из прототипов Чацкого был опальный, неудачливый Вильгельм Кюхельбекер, вернувшийся из-за границы. Опальный Пушкин прочел комедию в ссылке в Михайловском, и был в восторге от нее, конечно же, обнаружив немало сходства с самим собой и героем комедии - в судьбе, в обстоятельствах, в окружении.


Александр Грибоедов

Не потому ли о прошлом Чацкого во всей комедии – ни полслова, не потому ли с самых первых своих шагов и реплик в доме Фамусова Чацкий столь холодно и неприязненно встречен, и сразу взят «на подозрение»?

В спектакле «Чаадский» в «Геликон-опере» Софья при появлении Чаадского становится каменной как статуя, и не желает его знать.

Чад – это совсем другой «дым Отечества» - не сладкий, но удушливый.

В названии «ЧаАДский» скрыт и Ад – как часть души художника, в которой всегда живут и ад, и боль, и неизбывная мỷка.

ПЕРКУССИЯ

Перед нами рабочая раздевалка – она вытянута вдоль авансцены и занимает весь ее периметр. Сорок молодых мужиков сбросят свою повседневную одежду, натянут майки, рабочие штаны, резиновые сапоги. Намажут себе лицо черной грязью, подчеркивая свой статус. Они чернорабочие на этой земле. Под их ногами - черная земля, зернистая грязь, в которой вязнут ноги. В такой грязи вязла гоголевская Русь-тройка в «Мертвых душах».

Начало оперы – стук. Малый барабан  негромко, но отчетливо глухим  стуком подает сигналы тревоги. Ритмический стук начала спектакля –  перкуссия музыканта, работающего в технике джаза и постукивающего по барабану ладонью. Но есть и медицинская перкуссия. Театр как опытный диагност выстукивает вашу грудную клетку, определяя, достаточно ли у вас в легких воздуха, спрашивая, готово ли ваше сердце откликнуться на малейшие звуки тревоги, на стуки, шумы, шорохи, шелесты мира…

«Как, в сущности, много довольных людей! Какая это подавляющая сила! ...все тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания... Очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча…. Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные….».


Кирилл Серебренников

«Чаадский» – и спектакль, в котором откликаются эти чеховские строчки, и его герой– это и есть человек с молоточком, который будит ваши сердце, нервы и еще - гражданскую совесть.

С одной стороны, перед нами когорта безликих, безмолвных, безымянных рабов, - стоя рядом друг с другом, они поддерживают на своих руках, плечах, спинах мощь фамусовской чиновничьей машины, с другой, — одинокий герой пытается сохранить свой внутренний мир и собственный голос.


Когда читаешь в одной из статей об опере, что рабочие «смачно курят», что это и есть «дым Отечества», то смысла в этих строчках нет, как нет и ощущения «смачности» дыма. Вспомнилось известное: «Лежат впотьмах рабочие, подмокший хлеб жуют», «сидят в грязи рабочие, сидят, лучину жгут…».

«Несчастные несут свое бремя молча…» Эти парни стоят, лежат в грязи, поднимают, держат, несут… - и не мечтают о городе-саде. В спектакле они придавлены досками судьбы, которую они обречены нести, как голгофский крест, а дым – лишь сигнал бедствия, или знак того, что они живы.

Как тут не вспомнить гоголевскую птицу-тройку, что «у бойкого народа могла только родиться»? И где ныне наш расторопный ярославский мужик, что ее снарядил? Впрочем, наверное, буфетчик Петруша – он самый и есть, служанка Лиза выберет его в личное пользование среди других образцов, точно жеребца на ярмарке – и мышцы накачаны, и стáтью не подкачал. Опера не раз будет являться нам в облике шуто-трагедии.

«Чаадский» оборачивается множеством смыслов, в этом его особенность. Действие предельно сжато. Спектакль крепко и надежно сбит, как доски судьбы, превращенные в платформы.

И рабочие не зря названы атлантами.

Атланты держат свои платформы крепко. Доски не распадаются.

Думаешь о том, что страницы Грибоедова, Гоголя и Чаадаева - тоже доски нашей отечественной судьбы, как Скрижали Завета в их библейской сакральности.

Доски Судьбы приобретают в спектакле иной масштаб и иное измерение. Не случайны амбивалентные смыслы и контексты символики «досок» как части общего замысла спектакля. Мысль о том, что наши вечные атланты крепко стоят на Земле, готовые месить сапогами черную землю и держать Небо на руках, а истинное искусство продолжает дышать почвой и судьбой, а не играет «турусами и колесами» - одна из самых пронзительных идей спектакля. Именно атланты – чернорабочие нашей культуры, где необходимы неколебимое стояние на вере, уверенность в праве держать заветные скрижали как часть общей «платформы» современного искусства.

И не ограблен я, и не надломлен,
Но только что всего переогромлен.
Как «Слово о Полку», струна моя туга,
И в голосе моем после удушья
Звучит земля — последнее оружье —
Сухая влажность черноземных га..

ХАРАКТЕРЫ

Серебренников отважно разбивает в «Чаадском» знакомые шаблоны привычных амплуа, а Маноцков в содружестве с режиссером задает новые мелодические решения и открывает новые возможности знакомых характеров.


Чаадский - Михаил Никаноров

В своё время А.И Герцен назвал фигуру Чаадского «меланхолической, ушедшей в свою иронию, трепещущей от негодования и полной мечтательных идеалов». Чего нет в Чаадском – так это «мечтательных идеалов». Чаадский - Михаил Никаноров - нисколько не романтик, не трибун, но и не скоморох, не эксцентрик, а, скорее, комментатор происходящего. Он и впрямь меланхоличен. Язвителен, хотя и не громок. . Свои комментарии он адресует больше себе, нежели обществу. Он все время в диалоге с самим собой, в медитации, в вопросах самому себе. От любых его слов Фамусова и его окружение бросает «в род испуга», в негодованье, и они неистово ищут способы острастки, стремясь обуздать этого несговорчивого малого. Чаадский прозревает в опере не блаженно-медленно, а стремительно, почти сразу.


Фамусов - Дмитрий Скориков, Чаадский - Михаил Никаноров

Грибоедовская Москва – предстанет в сценическом атриуме с множеством дверных створок и проемов, в которых станут появляться герои спектакля. Оттуда, из глубины, явится Чаадский, с букетом свежих алых роз для Софьи: «Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног…» Чаадский принесет с собой дыханье снежных равнин.

Я сорок пять часов, глаз мигом не прищуря,
Вёрст больше семисот пронёсся. Ветер, буря,
И растерялся весь, и падал столько раз

«Дорожные жалобы» Чаадского – должны бы растопить сердце Софьи. Но Софья даже не обернется на звук его голоса, не взглянет на цветы, не повернет к нему голову! В спортивном костюме с олимпийской символикой (Russia) Софья (Валентина Гофер) равнодушно крутит педали велосипедного тренажера. И Софья, и Фамусов, и Скалозуб – чемпионы – жизненного уровня, карьеры, истеблишмента и просперити.

 
Софья - Ольга Спицына, Молчалин - Дмитрий Янковский

Как чувствовал музыкальную природу «Горя от ума» Мейерхольд! Чацкий приникал к роялю как к давнему другу, играя органную фа-минорную прелюдию Баха…

«Блажен, кто верует, тепло ему на свете!»
Последняя попытка Чаадского вернуть Софью - его душа, обращенная к детским воспоминаниям. Детство – единственное, что еще их сближает. Вступает в свои права – детское пианино, и вновь звучит грибоедовский вальс, и челеста, и клавесин, и фисгармония… Это усилия лирики преодолеть пространство бездушия, отторжения и враждебного неприятия.

Чаадский и Софья стоят на платформе спинами друг к другу. Он – любит - и не в силах смотреть ей в глаза. В это мгновенье он посвящает ей самое дорогое: «И все-таки я вас без памяти люблю».
Но ее спина не дрогнет…

Мне кажется, что напоследок
Людей и лошадей знобя,
Я только тешил сам себя
Личные надежды героя на ответное чувство Софьи тают, как дым Так возникает глубоко внутренняя раздвоенность Чаадского - любовь и гнев, любовь и отрицание - его разлом.


  Софья - Ольга Спицына, Чаадский - Михаил Никаноров

… И вот та родина... Нет, в нынешний приезд,
Я вижу, что она мне скоро надоест
Музыка органично живет в драматургии оперы, составляя с ней единое целое, контрапунктно передавая противостояние Чаадского миру Фамусовых и Скалозубов.

Другой музыкальный ритм – обыденной замедленной повседневности - задан для московской жизни, где живут постоянством — «день за день, нынче, как вчера». Бумаги, офисы, канцелярские столы, кабинетная мебель, никаких следов дома-усадьбы. Атмосфера узнаваемого современного канцелярита.



Фамусов - Александр Киселев


  Фамусов - Александр Киселев

Вершина и хозяин всего - Фамусов - Дмитрий Скориков. Его басовые ноты берут верх над всем. Скориков достигает полного слияния слова и музыки, он владеет всеми тонкостями речитатива, доводя его до высокой степени совершенства. Этот Фамусов - из московских тузов, крупный чиновник, управленец. Чрезвычайно силен, Стиль поведения – хамские замашки и сверхсамомнение. Несокрушимость и неуязвимость. Сладострастие. Разбитная Лиза (Анна Гречишкина) – привычная принадлежность для барских утех. Молчалин – Андрей Орехов - часть офисного планктона. Неслучайно, он обозначен в программке как «слуга», в соответствии с его виртуозным уменьем «угождать всем людям без изъятья». Софье он угождает ночным «фитнесом». С Фамусовым и его окружением объясняется фальцетом, столь высоким, что голос приближен к пародийному контртенору, с отчетливой дамской эксцентрикой. Подлинная суть Молчалина скрыта в его голосовых регистрах, заданных Маноцковым - зал ахнет, когда Молчалин станет объясняться с Лизой сильным уверенным баритоном хозяина положения, знающего свою перспективу.


  Софья - Ольга Спицына, Молчалин - Дмитрий Янковский

Софья (Валентина Гофер, в другом составе – Ольга Спицына) – с ее хамским превосходством - двойник Фамусова, его копия, его продолжение. «В деревню, к тетке, в глущь, в Саратов» Фамусов ее не отправит – не за что.


Софья - Ольга Спицына

В моменты, когда Софья поет во всю силу своего меццо-сопрано, сознательная ложность голосовых посылов, пародийность «большого», классического оперного стиля весьма ощутима. Все, что пафосно, триумфально, приподнято, или фальцетно, - в контексте «Чаадского», безусловно, относится к шутовскому, смеховому миру.


  Фамусов, Скалозуб и Чаадский

Сон, которым Софья делилась с Лизой – был не о желанном, не о любимом, сон был об ужасном. – Проклятый сон! – воскликнет Фамусов. Эту фразу позднее Пушкин заимствует для самозванца в «Борисе Годунове». – Проклятый сон! - В представлении Фамусова – Чаадский - самозванец, авантюрист, карбонарий. Нарушитель спокойствия, сумасшедший. Потому он так опасается за Софью, ему не интересен ни Чаадский, ни Молчалин. Другое дело – Скалозуб (Георгий Екимов). Ироничный интеллигент в очках, «человек в штатском», «молодой полковник». Контрфагот обнажает его суть, сопровождая его реплики низким, вкрадчиво-угрожающим тоном..


Скалозуб - Георгий Екимов, Чаадский - Михаил Никаноров

В комедии Грибоедова Скалозуб - «хрипун», «удавленник», «фагот» (театр читает подтексты, полковник не собственную талию ремнем для стройности затягивает). Фамусов уводит его якобы для игры в вист, на самом деле ведет в кабинет – донести свои подозрения о смутьяне Чаадском.

Московский помпезно-торжественный, парадный стиль («на всех московских есть особый отпечаток») – возникнет в картине Бала у Фамусова. Он живо напомнит картины третьего акта из спектакля в «Кому на Руси жить хорошо» Кирилла Серебренникова. Там блистают византийским разноцветьем нарядов столичные Дивы в ошеломительных, переизбыточно-травестийных русских народных костюмах и кокошниках с бриллиантами. Здесь – прием тот же, только все в белом. И дамы, и господа. На плечах у черного люда. Белые кокошники, хрустальные блестки – в украшениях костюмов московских невест, русских Снегурочек – княжон Тугоуховских. И распорядительница, вершительница и повелительница бала графиня Хлестова (Елена Ионова). Сверкающий распорядитель бала насквозь ряженый Загорецкий (Анатолий Пономарев), похожий на начальника крепостного театра, а рядом - сразу два Репетиловых (Вадим Летунов, Богдан Мотрук), обступившие Чаадского с предложениями вступить в Тайное общество - люди из ведомства Скалозуба, провокаторы.


  Хлестова - Елена Ионова, Софья - Ольга Спицына

«К МОЕЙ РАСПЯТОЙ ВЫСОТЕ….»

Жанр «Чаадского» в программке спектакля не обозначен. Каждый волен определить его сам.

Мировая премьера. Тоже своего рода жанр, если принять во внимание время появления спектакля и обстоятельства времени. «Чаадский» прежде всего – современная опера, современная и по музыкальной структуре, и по звучанию. Маноцков создал сложный оркестровый синтез, с доминантой ударных в широком диапазоне, с лиризмом клавишных, пародийным пафосом духовых, нежными интонациями струнных. Пение – в спектакле – чаще всего речитативы. Дуэты звучат как хлесткие, иронические, острые перестрелки, подчас несколько дуэтов звучат одновременно, так что следишь за музыкальным рисунком, а не за словами, едва успевая за бегущей строкой, за схваткой позиций и мировоззрений, за контрапунктными пересечениями мотивов. Музыкальная и режиссерская партитура спектакля сформирована сильно и страстно, слово, ритм, движение объединены в мощный, единый и стройный организм.

Маноцков – один из талантливейших современных композиторов, каждым нервом чувствующий трагическое в музыке и во времени, диссонансы самой истории, тот «гул» эпохи, который слышали и Блок, и Пастернак.


Александр Маноцков

У Блока есть поразительные мысли в «Дневнике» 1918 года, где он тесно сходится с Чаадаевым. О том, что музыка никогда не примирится с моралью, ибо язык искусства, поэзии, музыки имеет не моральные, а эстетические основания. Именно они – универсум культуры. Однако массовым сознанием до сего времени все еще управляют идеи шестидесятников XIX века. Других авторитетов нет, и это следствие глубокой непросвещенности нашего общества.

«Требуется длинный ряд антиморальный. Требуется действительно похоронить отечество, честь, нравственность, право, патриотизм и прочих покойников, чтобы музыка согласилась примириться с миром». В опере «Снегурочка» Маноцков сказал о «разлученности с музыкой», об «иссякании музыки в мире», о том, что история движется вперед только жертвенным путем. Маноцков универсален. Когда Маноцков исполнял партию отрока Азарии в древнерусском чине «Пещное действо» в Псковском Кремле, его волновали все те же «последние вопросы» бытия и искусства.

Поэтам в России непреложно присуще чувство сораспятия с Христом. Оно было родственно Блоку, видевшему самого себя «пред ликом родины суровой», устремленным к пронзительному пейзажу «над рябью рек свинцовой, в сырой и серой высоте».

Христос! Родной простор печален!
Изнемогаю на кресте!
И челн твой — будет ли причален
К моей распятой высоте
Оно было свойственно Пастернаку.
Жить и сгорать у всех в обычае,
Но жизнь тогда лишь обессмертишь,
Когда ей к свету и величию
Своею жертвой путь прочертишь

«Чаадский» Александра Маноцкова и Кирилла Серебренникова исповедует именно эти заветные истины.


  Распятый Чаадский - Константин Бржинский

В финале Чаадский зависнет на вертикально поставленной платформе. На мгновенье мы увидим распятие. Чаадский сорвется, упадет со своего духовного креста, со своей Голгофы на землю, упадет неловко, некрасиво, скорчившись, сжавшись в комок, вздрагивая, утрачивая разум от пережитого.

И явятся, и зазвучат бессмертные строки из «Записок сумасшедшего».

Боже! Что они делают со мною! Спасите меня!...

Вон небо клубится предо мною, … сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане, … вон и русские избы виднеются. Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном? Матушка, спаси твоего бедного сына!

Дайте мне тройку быстрых, как вихрь, коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик. Взвейтеся кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего

На авансцене возникнет дорожный знак – «Москва» – и два указателя, стрелка направо – и стрелка налево. Дорожный знак Москва сменится знаком, 5.24.1 . Надпись «Москва» перечеркнута косой линией. Конец .


Конец населенного пункта.

Чаадский незаметно исчезнет из нашего поля зрения.

Участники спектакля, поднявшись на подиум, встанут в единый ряд, объединившись в новое пространство, где нет ни рабства, ни барства, а есть актеры, с их открытой гражданской позицией, переживающие истины, почти двести лет назад (1828) с последней прямотой адресованные Петром Чаадаевым читающей России, а ныне - переданные авторами спектакля в зрительный зал.

Больше, чем кто-либо из вас, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа…

Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло... Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия…

Прекрасная вещь — любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрасное — это любовь к истине.

П. Я. Чаадаев

Автор
Маргарита Ваняшова
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе