Александр Ширвиндт: «Артисты врут насчёт любви»

Награда присуждается за честь, достоинство и многолетнее служение искусству. Однако не исключено, что и на будущий год Александр Анатольевич станет героем премии уже как номинант, поскольку в этом сезоне он порадует зрителей своей новой актерской работой… 


– Александр Анатольевич, вы ведь только что с репетиции, поэтому начнем с разговора о творчестве. Судя по всему, нас ждет что-то новое?

– Понимаете, театр – такая странная штука, что приходится всё время выпускать премьеры. Это очень надоедает, но ничего не поделаешь.

Есть такой замечательный человек, который был моим учеником, а теперь коллега по Театральному институту, известный режиссер и драматург Родион Овчинников. Опыт совместного творчества у нас уже был: на «Чердаке сатиры» он поставил милый спектакль «Тремя этажами выше», а сейчас написал оригинальную пьесу под условным названием «Великий забытый».

Действие происходит в сумасшедшем доме, где встречаются несколько особей сегодняшнего разлива (почему меня и заинтересовало). Там есть, например, совершенно оголтелый телеведущий. Образ собирательный – Малахов, Нагиев, Олешко... И сам Александр Олешко (мой ученик) будет его играть. На фоне того, что происходит вокруг, он и сходит с ума.

Второй человек, сошедший с ума, это такой русский самородок, который все время прорывается на телевидение и может всё. Он играет, поет, ремонтирует, хоронит, стреляет – всё что угодно, но он все время пьяный, поэтому с ним трудно. Его играет Федя Добронравов, чей путь тоже завершается в психушке. И там в отдельном отсеке живет такой совершенно столетний человек, которого некуда деть, ибо раньше на месте психушки был Дом ветеранов сцены – он не желает уезжать, выгнать страшно, хоронить рано. Это я. Руководит всем главврач больницы, сам глубоко нездоровый человек, который всех успокаивает, что, дескать, всё будет хорошо, – это Юрий Нифонтов. Вот такую пьесу мы репетируем.

– Уже смешно по вашему рассказу. В принципе, «Палата №6» XXI века.

– Абсолютно. Наверху у нас этот уютный зальчик «Чердак сатиры». Там я всегда прошу молодежь заниматься самодеятельностью для того, чтобы не крутиться в черте оседлости известных режиссеров. Большие мастера почему-то не любят Малой сцены. А ребятам я говорю: «Пожалуйста, делайте, работайте». И, к счастью, есть молодежь, которая рвется в бой.

В их числе, например, ребенок, которого мы знаем с пеленок (ребенок с пеленок – стихи!), это старший сын Игоря Золотовицкого Леша. Он молодой режиссер, горит идеями.  

И еще у нас есть мечта поставить музыкальный спектакль, как сейчас принято говорить, для семейного просмотра. Не для горшочников, а чтобы родители приходили с такими детьми, которым надело смотреть в ноутбук, в ай-фен или – не знаю, как он там называется. Над этим сейчас работает очень хороший парень Андрюша Рубцов – он композитор, дирижер (у нас же свой оркестр из 30 музыкантов). Пусть это будет какой-нибудь «Аленький цветочек», но главное, адресован он должен быть детям и взрослым.

– По нашим сведениям, в планах у Театра сатиры и моноспектакль «Вера» – для Веры Васильевой.

– Да, мы очень надеемся, что Вера Кузьминична сделает нам такой подарок. Она в прекрасной форме (тьфу-тьфу-тьфу), и Сережа Коковкин, который интеллигентно умеет работать с биографическим материалом, делает не творческий вечер, а такое эссе: «я» – во времени. По сути, биография длиною в 90 лет.

– Недавняя премьера «Роковое влечение» прошла с успехом. Вроде бы ставили под юбилей, а получилось...

– Да, народ ходит. Хотят смотреть.

– А ваш «Великий забытый» когда планируется?

– Если сторгуемся друг с другом (все же бегают по съемкам), то в начале февраля сыграем.

– Он у вас приурочен к какой-то дате?

– Нет, а к чему приурочивать сумасшедший дом?

– Хотя бы к 60-летию вашей творческой деятельности…

– Да. Недавно, кстати, мне давали какую-то очередную бляху. Что-то великое великому про великого от великого. Это было 6 ноября в День народного единства имени Казанской Божией матери к 100-летию Великого Октября. И пели «Широка страна моя родная…» Все это – на полном серьезе в одной куче.

Но я очень благодарен любимому изданию «Театрал» за то, что меня награждают «Легендой сцены». Вообще менталитет нашей страны зациклен, конечно, на званиях, грамотах, дипломах, статуэтках. Этого же нигде больше не существует.

– Почему, а «Оскар»? Весь мир смотрит…

– «Оскар» да. Но я о другом. Трудно представить, чтобы Жан Габен был народным артистом Франции, заслуженным деятелем искусств Прованса, почетным гражданином Нёйи?-сюр-Сен и так далее. Есть имя – Жан Габен, и этим всё сказано. Но у нас же всё так построено, что мы ждем этих блях, как манны небесной. И уже никуда не денешься, так будет всегда: это у нас в крови.

Есть расхожая реприза Раневской, что все эти бляхи – похоронные принадлежности. Но на деле это не совсем так, потому что чем меньше платят, тем больше нужно вешать лент.

– Вместо материальных благ хотя бы моральные.

– Конечно.

– Очередной скандал всколыхнул театральное сообщество… У вас никто в спектакле по сцене голым не бегает?

– Вы понимаете, это темная история, которая произошла в моем родном Щукинском институте. Были студенты со всей страны. Всё очень интеллигентно. На одной из встреч я рассказывал о вахтанговской школе, о самостоятельных отрывках, о традициях Евгения Багратионовича, о своих встречах с Астанговым, Яковлевым, о работе с Захавой. Мне задавали интересные вопросы. Продолжалось два часа. А вечером я читаю в новостях, что вышел мальчик с голой пипкой и на пипку надел носок. Вроде как продолжение моих бесед об образовании…

Опять сумасшедший дом.  Тут: «Вахтанговская школа, Захава, Астангов, Гриценко».

– Как это всё сочетается?

– Понимаете, это сочетается. Есть же люди, которые говорят: «А что такого? У искусства нет ограничений. А этот старый ссылается на фамилии, о которых давно пора забыть».

Один мальчик стоит голый, а я сижу одетый, не могу встать (коленка) и рассказываю: «Вахтанговская школа. В наше время…» И так далее – жуткая «полемика».

Когда на меня обижаются, я говорю, что в столице 13 художественных руководителей ведущих театров, которым 80 лет и больше. То есть суммарно мы старше Москвы. Я не комментирую, но это факт. Поэтому когда на фоне столь внушительной цифры выходит молодой красивый мальчик, конечно, некоторым хочется примкнуть к нему, нежели к нашей компашке.

– В этом смысле вы поднимаете вопрос, который временами обсуждается в театральном сообществе. По идее, у таланта нет возраста. И большой артист или режиссер интересен и в 50, и в 60, и в 80 лет. Но есть сторонники и другой точки зрения: мол, куда катится российский театр, прощаться надо уже в 60, и так далее.

– Куда это катится – понятно. Потому что, как бы ни полемизировать, все равно рано или поздно это кончится. Однажды спидометр остановится.

У меня когда-то была «Победа», которая за 22 года прошла 850 тыс. километров, на ней живого места не оставалось, хотя она и продолжала верно служить. Но все равно пришел работник из автонадзора и скрутил спидометр.

К сожалению, у худруков года не скрутишь.

– Кстати, а вы порой вспоминаете свое выступление в ВТО, когда, будучи молодым человеком, говорили с трибуны: мол, доколе театр будет во власти старшего поколения? Надо уступать дорогу…

– Вспоминаю с ужасом, потому что они были моложе нас нынешних лет на 20–25. В зале сидели Акимов, Вивьен, Зубов из Малого театра (это задолго до Соломина), а мы, 20-летние, пытались с ними спорить.

– А с вами молодежь спорит?

– Бывает, но не слишком.

– Чему-то учитесь у них?

– Конечно, педагогика – это же вообще вампиризм. Мне сто лет, я прихожу в Щукинское училище, прыгают детки. Я, например, трубку там не курю никогда. В их среде не хочется подчеркивать разницу в возрасте. Да и заряжаюсь я от них. Они делают комплименты: «Как это вы в 83 года выглядите на 81 с половиной?» Это страшно бодрит.

– Конец нынешнего сезона обещает быть ужасно сложным, поскольку начинается Чемпионат мира по футболу, все прильнут к телевизорам или будут на стадионах. Тут, как говорится, не до театра…

– Есть надежда, что отменят… У нас же всё отменяют. Останется один театр скоро.

А если серьезно, футбол надо смотреть. Я старинный болельщик. У меня часто спрашивают: что общего между театром и спортом? Ответ очевидный: игра. Когда уходит игра, остается только коммерция, продюсеры.

Недавно был матч «Локомотив» – «ЦСКА». Вот это было похоже на старый добрый футбол. Рубка была нешуточная! Я видел своего старого друга Юру Семина. И против него молодой цсковский тренер… Это была борьба поколений.

Они набросились друг на друга. Тот молодой вообще очень выдержанный парень. А Юрка вообще абсолютный фонтан и фейерверк. Кстати, о театре… Когда он тренировал сборную, а мы давно дружим, он сказал: «Поведи развлечь». Я как раз выпускал спектакль «Слишком женатый таксист» – абсолютный шлягер, ржака, и, конечно, позвал их на премьеру. Сборной отвели шестой ряд в середине. Они сели.  

Спектакль идет без перерыва около двух часов. Но вдруг посреди действия (а в театре аншлаг) Юра встает и продирается уходить. Я в дверях говорю: «Куда ты? Еще не кончилось…» – «Что бы я эту х…ю до конца смотрел!»

Вот он такой, понимаете. Хотя это не самая большая х…я была. Но все же ушел.

Когда я был молодой и работал еще в Театре Ленинского Комсомола, у нас были гастроли во Львове. В то время Валера Лобановский тренировал «Днепр». Мы дружили. Это сейчас он – выдающийся Лобановский, его именем назван стадион и так далее. А тогда он был абсолютно сумасшедший фанат своего дела и при этом глубоко пьющий. Однажды после спектакля я пошел к нему на базу. А база ютилась в такой маленькой хрущевочке (полупансионат, полубарак), разделенной на маленькие клетушки – для спортсменов, и во дворе был стадиончик.

Короче говоря, я пришел к нему – на полу лежат газеты, весь пол устлан, в углу стоит, как сейчас помню, чернильница-непроливайка, а в ней торчит кисточка. И Валера ползает по полу и этой кисточкой рисует тушью на газетах план завтрашней игры. А как они играли! Впечатление сильнейшее…

– Вы планируете на Чемпионат мира ходить, сидеть на стадионах? Или у телевизора будете?

– Я буду прорываться куда-то, если пустят. Хотя, наверное, смотреть буду выборочно, ориентируясь на потенциал команд. Очень жалко, когда проигрывают… Неприятно. Потом я такой старомодный болельщик: меня можно как хоругви таскать.

В 1947 году (страшно представить!), после войны, мой брат пришел с фронта и повел меня на «Динамо» – «Торпедо». С тех пор болею за «Торпедо».

Сейчас уже «Торпедо» накрылось совсем, хотя я везде на пресс-конференциях говорю: «Торпедо», «Торпедо», «Торпедо»… А что «Торпедо»? Была великая команда, мои друзья. И Валя Иванов – потрясающий Кузьмич – мы дружили. И Стрелец (Эдуард Стрельцов. – «Т»), и Воронин, Гусаров, Шустиков… Все это было на моих глазах. Но потом, к сожалению, стало распадаться. «ЗИЛ» тоже кончился, спонсор ушел, стадион отняли и так далее.

– Вы за сборной как-то следите? От сборной чего-то ждете все-таки?

– Я что-то считаю безобразием, поскольку такое количество легионеров, что сборную трудно собрать. Везде ждут то мессию, то хана... И когда братья Березуцкие пашут круглые сутки, мне кажется, это не совсем правильно. Они интеллигентные, милейшие ребята, настоящие фанаты футбола, но неправильно замыкать все надежды только на их безусловный талант. Такая огромная страна, как наша, должна просто пестреть именами, но, пока разрушают стадионы, сокращают количество спортивных школ и футбольных секций, ничего не произойдет.

Мы с гордостью говорим, что в товарищеском матче с Лихтенштейном сыграли 6:1. А в команде Лихтенштейна – два пожарных, три парикмахера, да и футболиста из центра нападения не отпустили с работы, потому что он педагог в продленной школе.

– С другой стороны, «Спартак» «Севилью» порвал 5:0.

– Это было затмение солнечное.

– Но и то практически всё забили легионеры.

– Это целая тема. Великая игра и очень тяжелая работа. Не хватает тренеров. Когда в дело вмешиваются деньги, любовь становится переменчивой…

– В этом смысле в театре любовь измеряется другими категориями: если уже полюбили, взяли в штат, то терпят до последнего…

– Артисты же врут насчет любви. Зависимые, к сожалению. А независимым влюбленность не нужна – только график. Но это немыслимо. Собрать репетицию невозможно. И в то же время не учесть, что у него где-то съемки, тоже нельзя. Он скажет: «Тогда, извините». Но, к счастью, еще есть художники, преданные театру.

– По какому принципу подбираете молодежь в свою труппу?

– Так сложилось исторически, что у нас крен в сторону вахтанговской школы. Мы все оттуда, и поэтому они все на виду. Признаться, я не люблю, когда устраиваются показы в театры. Это же Голгофа, лошадиный аукцион. «Покажите ноги, обнажите зубы…» Невыносимо! Я чувствую за них…

– Унижение?

– Да, унижение. Они зеленые, неопытные, на показах дрожат… Поэтому проще принимать из числа тех, кого знаешь. У нас в театре сейчас порядка 35 щукинцев, из них 25 – мои ученики.

– Кого-то вы ставите им в пример?

– Для меня есть три идеала, если говорить о мастерстве в профессии. Это Евгений Евстигнеев, Олег Борисов и Николай Гриценко.

Такой триумвират, где вы найдете все архинеобходимые черты для актера.

Евгений Александрович, что бы ни играл, где бы ни выступал, он патологически не мог наврать – он был органичен во всем. Какую бы жуть ему ни предлагали, он все равно это делал виртуозно.

Олег Борисов – это вообще уникальное явление по четкости и знанию того, что он играет. То есть он шел во многом от накопленных знаний, тщательно изучал материал…

Нельзя сказать, что на его фоне Николай Олимпиевич был человеком высокого интеллекта, но когда он выходил на сцену, ты понимал, что это – талант от Бога. Что откуда берется – загадка! Никогда не забуду, как вместе с Познанским, замечательным чтецом, репетировал «Погибшую силу» по Куприну. Играл скрипача. Так вот только ради одного эпизода научился играть на скрипке. Не просто держал в руках, а играл, хотя этому учатся десятилетиями. Я сам скрипач, меня выгнали с пятого класса музыкальной школы, и я прекрасно представляю, что это такое. Вот три человека, если их совместить в одно, – эталон актерского мастерства.

– А уровень образования?

– Такой же… Хотя, наверное, раньше был все-таки выше.

Другое дело, что в театральных институтах всегда на образование смотрели сквозь пальцы. Выдающиеся искусствоведы (Поль, Бродский и так далее) читали поразительно интересные, проникнутые артистизмом лекции, а на экзаменах старались не задавать лишних вопросов, делая вид, что якобы не замечают интеллектуальную разницу между собой и студентом.

Я поступил в училище в 1952 году. Среди сокурсников были еще фронтовики, которых принимали почти без экзаменов. И был в их числе замечательный Мишка Шарафутдинов. Он как пришел в гимнастерке, так в ней и выпускался. Прекрасный артист, но общеобразовательные предметы были не по его части. Легендарному Борису Симолину он сдавал изобразительное искусство по шпаргалке и на вопрос: «Что вам досталось?» – ответил: «Джорджопе». – «Кто?» – «Джорджопе».

Симолин не верит. Тогда Миша достает шпаргалку и показывает (а там буква «н» смахивает на «п»). Борис Николаевич говорит: «Да, действительно», – и ставит зачет. Вот с этой «Джорджопой» Миша кончил театральный институт, что не помешало ему, между прочим, играть Ленина в Казани.

– Считается, что каждое время диктует свой спрос на художников. Вы чувствуете разницу в запросах времени. Скажем, в 1980-е годы требовалось одно, в наши дни – другое.

– Я чувствую, как айфоны меняют сознание. Перепад такой, что страшно подумать. Если раньше ты писал девушке письмо и долго ждал ответа, то сегодня общение не знает никаких границ. То же самое и в плане доступности информации. Нажми только кнопку. Поэтому задача первых двух курсов училища изменилась. Если раньше талантливого студента ты должен был раскрепостить, то теперь наоборот – подзакрепостить. А в остальном – всё то же самое. Те же ноги, те же пустые головы. 

Поделиться