Странно было бы предполагать, что новый «Годунов» будет вдруг да не «в пиджаках», поскольку у нас лет двадцать как классику играют в пиджаках — Верди, Чайковского, Шекспира, да что угодно. Современный подход! Зритель, видимо, так тоскует по пиджакам, что, завидев на сцене исторические костюмы, станет рычать и требовать обратно деньги за билет. Такого безобразия когорта модных режиссёров, воцарившаяся на козырных сценах, допустить не может.
Но вот что удивительно — года три тому назад образовался у нас фильм-спектакль
В. Мирзоева «Борис Годунов» с М. Сухановым в заглавной роли, и там идея тотального осовременивания пьесы уже была использована на всю катушку. Были и трансляции речей царя Бориса с Красной площади по телевизорам, возле которых сидел народ и жевал, были бояре с мобилами и Самозванец на танке. А спектакль в Ленкоме начинается с того, что агрессивная девушка-ведущая некоего краковского ТВ расспрашивает эмигранта Гаврилу Пушкина о положении дел в Москве (взяты фрагменты пушкинского текста, беседа Шуйского и Воротынского в начале пьесы). Позволительно ли так, извините, тырить у коллеги? Правда, К. Богомолов может заявить, что никакого мирзоевского «Бориса Годунова» он и в глаза не видел. Зная невежество и самодовольство многих наших режиссёров, я охотно поверю и этому, и тому, что Богомолов не видел вообще никаких достижений современной сцены — ни Додина, ни Женовача, ни Гинкаса, ни Бутусова, ни Карбаускиса…
Помните, в «Бесприданнице» Островского мелкий чиновник Карандышев приглашает на свой жалкий и претенциозный обед всю знать городка, включая миллионера Кнурова? Бывалая мамаша «бесприданницы» Ларисы объясняет поведение наглеца следующим образом: «Он никогда и не видывал, как порядочные люди обедают. Он ещё думает, что удивил всех своей роскошью…» А между тем, если что и заслуживает удивления, так это профессиональная беспомощность режиссёра Богомолова.
Он уже обзавёлся собственными штампами, и «Годунов» в Ленкоме мало чем отличается от «Идеального мужа» в МХТ. Скучное серо-белое пространство — коробка. Чёрные кресла. Мониторы с якобы смешными титрами. Фонограммы советских песен, под которые персонажи внезапно разевают рты. Кривлянье как основной способ существования актёра на сцене. Грубая отсебятина вперемешку с авторским текстом. И полное отсутствие творческого освоения времени и пространства. Персонажи постоянно толкутся на авансцене, не занимая ни высоты пространства, ни глубины. Таких тупых фронтальных мизансцен я не видела в самых консервативных театрах — ни в Малом, ни в МХАТе имени Горького!
С виду спектакль неталантлив и некрасив, но, может, в нём каким-то чудом угнездился огонь актуального смысла? Действительно, в руках у режиссёра как будто есть мешочек с хаханьками, не очень туго набитый, который он время от времени развязывает и опрокидывает в зал. То герои бубнят пушкинский текст, стараясь не увлекаться его красотой, то начинают пороть вульгарную чепуху. Например, царь Борис (несчастный А. Збруев в сером пиджаке) орёт на свою сестру (несчастная М. Миронова в седом парике): «Сволочь! Сука!» и тут же душит её. Понятно, что это не царь Борис и не его сестра, а клоунский номер, но он ничем не обогатил пушкинский сюжет и, как говорила королева Виктория, «мы не позабавлены». Или: перед тронной речью Годунова на мониторах появляются титры «Народ — тупое быдло». Гаснут. Снова появляются. Гаснут. Появляются…и эдак двенадцать раз. Зрители, конечно, начинают хихикать особенным нервным смешком, частым на современных спектаклях. Как если бы публика пришла на детский утренник, а ей внезапно стали показывать мягкое порно.
Несмотря на агрессивную, нарочитую «модернизацию», связи богомоловского «Годунова» и современного положения дел в России не просматривается. Видно, что режиссёр тужится и пыжится, пытаясь высказать какое-то недовольство чем-то. Но чем он недоволен, постичь не удалось. Фактом существования Кремля, о реальной жизни которого режиссёр очевидно не имеет понятия? Я помню, как в одном романе Проханова, где описывались кремлёвские оргии ельцинских времён, на столе «алела сёмга и лежала красная икра на половинке яйца». Ладно, алела сёмга (хотя если сёмга алеет, перед вами тунец), но образ роскоши в виде красной икры на яйце убедительно доказывает, что круче закуски в буфете ЦДЛ писатель ничего не видал. Вот и якобы сатирический образ власти у Богомолова примерно как «икра на яйце» — наглые козлы-начальники в пиджаках, генерал в лампасах, жарящий шашлык, советские песни хором. Марина Мнишек, конечно, польская поп-певица. А Гришка Отрепьев (трижды несчастный И. Миркурбанов) говорит с «бандитскими» интонациями распальцовщика 90-х. «Скучища неприличнейшая», как говорит чёрт у Достоевского.
В Петербурге и других крупных театральных городах России публика бы встала и ушла после 10—15 минут этой, как выражалась Ахматова, «петрушки». Действительно, после первого акта очередь в гардероб выстроилась нешуточная и для Ленкома — беспрецедентная. Однако две трети зала осталось поглазеть, вдруг ещё что-то осталось в богомоловском мешочке с хаханьками. Неужто в современной театральной Москве зритель — тупое быдло, а СМИ, которые неистово пиарят Богомолова, — повелители жизни? Но чем же тогда недоволен режиссёр, чья профессиональная оснастка была бы ещё десять лет назад забракована как непригодная для плаванья? Что он губы надувает и всё вынимает да вынимает из кармана свою скучную маленькую фигу? Престарелым театральным «царям-борисам» недолго осталось править, скоро повсюду явятся «самозванцы», и пойдёт шарлатанский пир на весь мир. Да он уже идёт.
Текст: Татьяна Москвина