За эти годы сложился круг зрителей, которые пересмотрели весь наш репертуар по несколько раз, – и у них накопились вопросы. Мы дорожим людьми, которые прожили с нами эти 10 лет. Поэтому возникло желание пообщаться. Но я не думаю, что это должно стать нормой и образом жизни театра.
- Вы говорили, что студия – это некая отправная точка, это временная история. Что же вам помогает все эти 10 лет быть вместе и сохранять «студийность»?
- Дело в том, что театр, как говорил Михаил Афанасьевич Булгаков, это очень сложный механизм, и работает он только когда сбирается компания людей, которые друг другу интересны, и когда помимо взаимного творческого интереса возникает желание пробовать, ошибаться, удивлять друг друга и удивляться самим. Иногда бывает, что все это уходит. Есть зарплаты, есть стены и зрители вроде есть. Но нет самого главного – желания заниматься сочинением спектакля. Пусть это будет называться словом «студийность», «мастерская», пусть будет слово «единомышленники», хотя единомыслия нет, люди мыслят по-разному – скорее, творческий сговор. За это нужно держаться.
Пока все молоды, есть желание быть вместе, но оно не стабильно, как и чувство любви между людьми. Наступает момент, когда все становится рутинным, когда не очень хочется идти на репетицию, встречать этих людей, с этим режиссером общаться. И многие коллективы, театры, дома живут с утерянным чувством любви. Но тогда теряется и смысл профессии, потому что театр – это образ жизни, а не просто времяпровождение.- За эти годы были расставания? Вы пытались людей удержать или не видели необходимости?
- Нет, это же не принудиловка. И когда ребята заканчивали ГИТИС, их никто не принуждал остаться вместе. Это была их внутренняя потребность. Волей случая здесь возникла уникальная история, образовалась своя компания людей. Но жизнь идет – и выясняется, что у каждого своя судьба. Никаких клятв друг другу – давайте теперь проживем счастливо под этой крышей 70 лет и умрем в один день – никто не давал. Никто не зарекался, что не будет искать на стороне своего режиссера, свой театр, свою среду.
Я уже это говорил, но повторюсь: есть исчерпанность отношений. Но есть и единый замес, большой кусок жизни, вместе прожитый, общие испытания, а они либо объединяют, либо разъединяют людей. Конечно, надеешься на лучшее. Пока это складывается. Театр для нас – продолжение учебы. Мы по мере сил сопротивляемся реалиям жизни и пытаемся сохранить живой учебный процесс.
- А как вы набираете студентов, как опознаете своих?
- На экзаменах я пытаюсь в ребятах разглядеть не просто задатки к тому, чтобы заниматься профессией, а способность развиваться в ней, способность меняться. Ну, а дальше каждый ищет свою компанию. Мы выбираем студентов, они выбирают нас. У меня уже четвертый курс и своя команда педагогов. Это и бывшие студенты: Александр Коручеков, Егор Перегудов. Это и мастер, который давно имеет право вести свой курс, – Юрий Николаевич Бутусов. Это и Сергей Григорьевич Кочанов, который учился со мной в одной режиссерской группе в ГИТИСе, и все эти годы мы работали вместе.
- Четыре поколения ваших студентов сильно расходятся во своих взглядах на жизнь, в понимании театра?
- Естественно, меняется время. И ребята, конечно, разные. Разница в четыре года ощущается. Меняется чувство правды на сцене, меняется мера раскованности. Но все «завязывается» на желании вместе сочинять театр.
- Новый поворот в жизни студии вы пытаетесь сейчас найти, задать новую траекторию движения?
- Она всегда существует, потому что каждый новая работа, новая режиссерская затея – это и есть новый способ игры. Допустим, у нас есть спектакль «Река Потудань». Проза – частый гость в театрах, но все равно мы нашли свой путь, свой формат для разговора в малом пространстве и в той атмосфере, которая встречает зрителей. Они едят горячую картошку, черный хлеб с куском сала, пьют из алюминиевой кружки горячий чай и слушают музыку 30-х, которую играет гармонист. И это все вместе настраивает их на сокровенный разговор.
- За последние несколько лет в вашем авторском фойе появилось много наших авторов и ни одного зарубежного.
- Выбор репертуара – очень сложный вопрос. Сейчас не то время, чтобы на 5-10 лет составить список произведений и этот план выполнять. Все складывается интуитивно, в зависимости от разных обстоятельств. Всегда находишься в живом процессе, ищешь, читаешь сегодняшнее – не всегда это нравится, не всегда можешь найти театральный ход.
Прежде всего, выбор произведения опирается на режиссерскую затею и ход художника. Но спектакль придумывается, замысел складывается, и когда есть люди, которые могут это реализовать. У нас небольшая труппа, и хочется кого-то не перегрузить, кому-то не дать повториться.
Есть театры, которые просчитывают успешность той или иной постановки, и, слава Богу, что они есть. Мы выбрали другой путь. Иногда начинаем репетировать, а работа может остановиться. У нас было несколько затей, которые мы объявили и не сделали, отложили, потому что не нашли того решения, которое нас бы удовлетворило.
- Ваши затеи скапливаются в режиссерском портфеле, есть творческий запас?
- Дело в том, что я ставлю не только здесь. Я тружусь в ГИТИСе и за эти годы работал в разных театрах – в Малом, в МХТ. Сейчас в Большом театре начинается работа. Это часть жизни, часть профессии – всегда нужно быть готовым к любому предложению. И всегда есть пьесы, проза, которая мерещится и хочет стать спектаклем, здесь ли, в другом ли месте.
Возникают иногда кризисные моменты, когда устаешь, когда хочется взять паузу, но все равно невольно продолжаешь крутить педали, чтобы ехать на велосипеде в горку, потому что стоит остановиться – и начнешь скатываться. Надо все время двигаться вперед: надо читать, надо придумывать. Театральные затеи имеют свойство исчезать, если ты их сразу не реализуешь. Они «перегорают». Потому все должно приходить вовремя.
- В Большом театре оперу планируете ставить?
- Да, с Владимиром Ивановичем Федосеевым и Александром Давидовичем Боровским сейчас затеваем спектакль по двум произведения П.И Чайковского. Первая часть – это сюита балет «Щелкунчик», а вторая – это опера «Иоланта».
В Театре на Малой Бронной я делал комическую оперу «Мельник – колдун обманщик и сват», с драматическими артистами. Но с оперой в чистом виде, с оперными артистами буду работать впервые.
- Что заставило вас изменить свои планы и обратиться к Эрдману? Текущий общественно-политический момент сказался на выборе?
- Я не буду говорить об общественно-политическом моменте. Я буду говорить о том, что сегодня волнует людей, потому что если театр не волнует, то зачем он нужен?
У нас уже была почти готовая композиция по Зощенко, но по мере того, как она складывалась, затея себя исчерпала. Показалось, что сегодня «Самоубийца» Эрдмана может прозвучать острее.
Николай Робертович – автор двух законченных пьес и множества сценариев для художественных и мультипликационных фильмов. Это в хорошем смысле злой на язык писатель, он мыслит афоризмами. Станиславский сравнивал талант Эрдмана с Гоголем, считал, что «Самоубийца» – это новый «Ревизор», очень хотел поставить. И Мейерхольд за эту пьесу боролся, и Театр Вахтангова. Все были ей восхищены, как и самим Эрдманом. Есенин и Маяковский считали даже, что он стихи писал лучше них.
- В одном из интервью вы говорили, что в работе самый интересный для вас момент, когда вы сочиняете с художником пространственный образ спектакля.
- Самое интересное, когда спектакль придумывается с артистами. Я говорил о том самом сокровенном моменте, когда еще нет ничего, кроме предчувствия замысла, и мы с Александром Давидовичем только начинаем «трепаться». Прирезки пространства – это самое начало. Если оно «заварится», если оно сложится, то и дальше работа «покатится». Сговор для меня – основа основ.
- Вы говорили, что нет успешных и не успешных спектаклей, а есть спектакли, которые являются драматическим искусством и которые им не являются. Как вы их разделяете?
- Я их не разделяю. Их разделяет время. Великие спектакли мирового театра не всегда принимали в день премьеры. Были провалы, были полупустые залы – а потом возникали легенды. Были спектакли, которых вообще никто не видел, как у Антонена Арто. Их сыграли один раз– и это стало переворотом театральной мысли. И сегодня есть спектакли, которые двигают профессию, двигают искусство театра, привносят новые идеи. Это, к сожалению, или к счастью, чувствуют не все.
Как без слуха музыкального нельзя заниматься музыкой, точно так же и без театрального слуха нельзя заниматься театром. Если я меломан, это не значит, что могу слушать все подряд. Наоборот, я буду более разборчив, буду слушать только то, что мне нравится. Я буду ходить в тот театр, который мне близок, смотреть те спектакли, о которых мне хочется размышлять.
В театре, к сожалению, как и в литературе, много «графоманства». Поставить спектакль сегодня может любой культурный человек, как и снять фильм на телефон или просто щелкать и думать, что он занимается фотографией. И во многих театрах каждый вечер идут спектакли, которые собирают зал, но это просто разведенные в пространстве люди, которые выучили текст, и их «подсветили». Зрители спустя два часа выходят и пожимают плечами. Один раз их заманили, но больше они не придут.
А дальше возникает уже массовый театр. И он должен быть. Нельзя, чтобы существовал только поисковый.
- В отличие от массового театра, к вам приходят не на имена, а на женовачей.
- Это неправда. Есть артисты, которых выделяют. Это и Маша Шашлова, и Леша Вертков, и Сергей Григорьевич Качанов. Сережа Аброскин, Андрей Шибаршин и другие ребята. У них есть свои зрители. Просто они приходят смотреть не отдельно на артиста, а на спектакль, что для нас дорого и важно. И в этом спектакле уже находят артистов, которых знают и любят.
- Как вам кажется, современный артист должен быть универсальным?
- Не совсем понимаю. Как универсальный солдат? Наверно, имеется в виду, что он может играть разные стили и жанры, быть пластичным, музыкальным. Но я знаю артистов, которые и слухом музыкальным не обладают, но вошли в историю драматического театра или кино. Здесь самое важное, чтобы у человека была своя тема. Что касается театрального артиста, то он должен уметь держать внимание, вести за собой зал. Бывает, у артиста и внешние данные обыкновенные, а он выходит на большую сцену, и от него глаз не оторвать. Эта сила притяжения – и есть загадка театра. Это и есть природа таланта. И никакие формулировки не помогут ее объяснить.