Юрий Яковлев: «Строительство Нового Арбата я не пережил до сих пор»

«Ты пошто боярыню обидел, смерд?», «Танцуют все!», «Я требую продолжения банкета!», «Какая гадость эта ваша заливная рыба…», «Когда у общества нет цветовой дифференциации штанов, то нет цели!» — фразы, произнесенные неповторимым голосом любимого артиста, разлетелись по свету, стали афоризмами. Таланту Яковлева подвластны все жанры, все характеры и все возрасты.

25 апреля Юрию Васильевичу Яковлеву исполняется 85. Он по-прежнему — вот уже седьмой десяток лет — играет в родном Театре имени Евгения Вахтангова, живет в тихом арбатском переулке. Журналистов избегает. Тем более мы признательны Юрию Васильевичу за то, что для «Культуры» он сделал исключение.

культура: Когда я уговаривала Вас на интервью, Вы сказали, что хотите поговорить о родном городе. Начнем?

Яковлев: Люблю его беспредельно — его эклектику, старинные усадьбы и кривые переулочки.

Яковлев: По ним вошла однажды в меня довоенная Москва, так до сих пор и не отпускает. Но сколько грусти навевают утраты милого «старья», безжалостно сметаемого с лица земли. Я-то помню еще Страстной монастырь на Пушкинской площади — такой гордый, с пятиглавым храмом. Уничтожили многое, но, к счастью, не все. Стоит в Подсосенском переулке доходный дом с красивым декором, где я родился и начал ходить. Там дружно жила наша большая семья: мама, ее сестра и два брата. Один из них, мой любимый дядя Ами. Работа заставляла его скитаться по российским городам: Ростов, Таганрог, Москва — из столицы его забрали в Питер, в Ленинград, где он попал в объятия Сергея Мироновича Кирова и стал его помощником. Дядя-то и получил квартиру в Колобовском переулке, в двух шагах от Каретного ряда и садика «Эрмитаж», куда мы въехали всей семьей. Это был новый дом, построенный как филиал Дома на набережной. Там прошли мое детство и юность. Уехал из Колобовского я только в 1955-м, когда в первый раз женился.

культура: Что самое дорогое в переулках детства?

Яковлев: Дворы. Особая примета Москвы. Каждый двор — свой мир, маленькое хозяйство, отдельное государство, которому мы были преданы до самозабвения. Детское население каждого двора жило по своим законам и правилам. Напротив, наискосок от нашего дома № 8, в доме № 7, жили наши оппоненты — шаляпинцы.

культура: Оперой увлекались?

Яковлев: Что вы! Их предводитель носил фамилию Шаляпин. То была каста неинтеллигентных товарищей, в их государстве любили исподтишка напакостить. В открытые драки мы никогда не вступали, но отношения выясняли. Наш дом был населен ответственными советскими работниками, одно время там проживала семья Николая Булганина. В 37-м начались аресты, ночами раздавались шаги на лестнице и кого-нибудь забирали. В каждой семье гадали — за кем придут в следующий раз.

культура: Неужели помните?

Яковлев: Конечно, мне же было девять лет. А мамины бессонные ночи — разве можно их забыть? Она не могла спать, боялась ночных звонков в дверь. Дядю арестовали в 37-м и тогда же расстреляли. На нашей лестничной площадке жил некто Громов, у него была собака Грета — помню, как ночью она вдруг истошно залаяла на визитеров и тут же замолчала. Ее пристрелили.

Мама работала в Кремлевской поликлинике, диетсестрой в столовой на углу Воздвиженки и улицы Грановского. Она называла тех, кто там питался: Тухачевский — с ним дружил дядя, Межлаук, многие важные военные и государственные деятели. Когда начались аресты, главврач Александр Михайлович сказал: «Лелечка, вам лучше уволиться, а то заберут». И этим советом спас маме жизнь.

Лелечкой маму звали до последних дней жизни. В молодости она была хорошенькая, потом — красивая, всегда оставалась удивительно женственной, отзывчивой и жизнерадостной. Маму я любил до беспамятства. Отца толком не знал — родители развелись, когда мне исполнилось четыре года, у меня был «воскресный папа», навещал меня по четвергам. Жил в общежитии, только после войны получил комнату в коммуналке. Но так больше и не женился. И мама не вышла замуж.


культура: Вы — единственный ребенок?

Яковлев: Единственный, но существовала тайна, которую мама тщательнейшим образом скрывала. До меня был еще один, первенец — умер то ли при появлении на свет, то ли спустя несколько дней после рождения. Мама не любила об этом говорить, и мы не будем. Лучше вернемся к московским дворам.

Когда ломали старинные особняки, наш район — Трубную площадь, Петровские ворота, Петровку, «Эрмитаж», Каретный ряд — не тронули. К счастью, очерченная невидимой линией территория, где мы играли в казаков-разбойников, оказалась неприкосновенным местом. Бегая друг от друга, мы осмеливались добираться только до Каретного ряда — и то не по переулкам, а через дворы. Играли еще в штандер и двенадцать палочек.

культура: Штандер — это когда перепрыгивают через мяч, который отскакивает от стены?

Яковлев: Да, девчонки особенно любили, смысл игры крылся в виртуозности: не задеть мяч, прыгнуть выше, изящнее, быстрее, с поворотом, бросить мяч в стену через плечо или из-под ноги… А «двенадцать палочек» — вариация игры в прятки: на кирпич клали доску, на край доски — спички. Кто-то нажимал на другой край, спички взлетали вверх и рассыпались. Пока тот, кто водит, собирал палочки, все разбегались и прятались.

культура: Ваша взрослая жизнь связана с Арбатом, когда Вы там оказались?

Яковлев: На Арбат я попал, поступив в Щукинское театральное училище при Театре Вахтангова. Тогда по Арбату уже ходили троллейбусы, а я-то помню арбатские трамваи. Маршрут № 15.

культура: Как у Михалкова: «потому что до Зацепы водит мама два прицепа…»

Яковлев: На арбатском трамвае мы ездили в гости к маминой приятельнице Лидочке — вдове дипломата Юрия Вдовина. После его гибели она вышла замуж за Курта, сына Карла Либкнехта. Лидочка жила на Дорогомиловке, в доме, где до сих пор находится кинотеатр «Пионер». Ехали на двух трамваях: сначала «Аннушкой» по Бульварному кольцу, потом по Арбату на 15-м.

культура: Строительство Нового Арбата пережили с трудом?


Яковлев: Не пережил до сих пор. Жуткая катастрофа: ломали на глазах, очень быстро, сносили не дома — целый мир. Арбат был низкорослым, с цветными окошками — от абажуров. Когда пробивали новый проспект, сметая с лица земли старинный район, я уже в театре работал.

культура: А к новому — пешеходному — Старому Арбату привыкли?

Яковлев: Сейчас — да, но его тоже испортили страшно. Из окна моей квартиры видны уродливые здания, их построили не так давно, на месте особнячков. Напротив стоял трехэтажный старинный домик, во дворе я гулял с первой нашей собакой Тедди. И домик, и двор безжалостно снесли, чтобы возвести на их месте жуткого монстра — дом архивов МИДа.

Арбатские переулки знаю наизусть. Когда в первый раз женился, переехал к жене в Зачатьевский переулок, что бежит от Остоженки, тогда Метростроевской. Жили в одной комнате с ее родителями, в полуподвальном этаже. Окна выходили на уровень тротуара — несколько лет только и видел из них мелькающие ноги и нижний край ворот Зачатьевского монастыря. До Театра Вахтангова доходил минут за пятнадцать, но можно было добежать и за пять. Такое случалось, когда я просыпал и опаздывал на утренний спектакль. Бывало, звонок по телефону прерывал молодой сон: «Юрий Васильевич, в чем дело? У вас спектакль». Вскакивал и дул со страшной силой: с Зачатьевского на Лопухинский переулок, мимо Академии наук, Дома ученых, потом — Власьевский, Староконюшенный… Догадались, чей это путь? Булгаковская Маргарита летела примерно этим маршрутом над арбатскими переулками и Театром имени Вахтангова.

культура: Вы признавались в любви к Стиве Облонскому, которого сыграли в кино. Спустя четверть века в спектакле «Без вины виноватые» появился Ваш князь Дудукин. Не кажется ли Вам, что он — постаревший Стива?

Яковлев: Знаете, есть большая разница между героями, которых любит зритель, и теми, кто дорог мне. Общепринято вспоминать моих Мышкина, Ивана Васильевича, Буншу, Ипполита, а я-то люблю Стиву. Он для меня — воплощение дворянства из фамусовско-грибоедовской Москвы, из тех, кто умел жить с удовольствием, в полную силу. Московский барин, не петербургский — это важно. Степан Аркадьевич близок мне какой-то внутренней теплотой, мягкостью, добротой бесконечной. Не безгрешный — совсем наоборот. Нахулиганил довольно сильно — с чего и начинается роман «Анна Каренина». Конечно, грешен, батенька, всю жизнь грешил и каялся, грешил и каялся. Но как искренне! Истинно русская душа. Мне приятно жилось со Стивой, легко было с ним справляться. А господин Дудукин — из другой барской категории, из меценатской, которая обожала актерскую братию. Он нежно предан закулисью… Вы почти правы, когда говорите, что он — постаревший Стива Облонский. Поутихнувший Стива — мой Дудукин, они, конечно, одной породы. Оба близки мне.

культура: Как же так получилось, что Вас не приняли во ВГИК?

Яковлев: Набирали курс Герасимов и Макарова. Я сдал все экзамены, набрал необходимую сумму баллов. Оставалось последнее — собеседование и кинопроба. Собеседование прошло весьма благополучно, Сергей Аполлинариевич — с виду потрясающий, любопытствующий мужик — стал расспрашивать про старого французского лирика (уж забыл фамилию), чье стихотворение я читал. В отличие от Герасимова, Тамара Федоровна не задавала вопросов и, не мигая, в упор смотрела на меня холодными глазами. Я сразу отметил, что она очень интересная женщина, но интересна холодной красотой. Герасимов мной явно заинтересовался и сказал, потирая руки: «Ну что ж, будем работать!» Вопрос, казалось, был решен. Предстоящая кинопроба выглядела уже чистой формальностью.

культура: В чем она заключалась? Что-то сыграть?


Яковлев: Ни-че-го. В углу небольшой комнаты стояла кинокамера, и нужно было из другого угла пройти на нее, выйти на крупный план, повернуться: профиль один, профиль другой, посмотреть в объектив, улыбнуться. Зарубили. «Некиногеничен» — такой выдали вердикт. Понял, что кино закрыто для меня навсегда. Что делать? Испытывал чувства, похожие на те, что у Егора Глумова в пьесе Островского «На всякого мудреца довольно простоты», когда он говорит про полную панику и о том, что все валится в пропасть. Экзамены в театральные вузы завершены, куда податься? Какой-то студент-старшекурсник подходит: «Старик, не переживай. Еще прослушивают в Вахтанговское училище. Дуй туда». И я ничтоже сумняшеся «дунул». Конкурс в тот год был 600 человек на место, представляете, что творилось в крохотном Николо-Песковском переулке? Людское море. Меня прослушали и тоже не выразили особой охоты умножать мною студенческие ряды. Только Цецилия Львовна Мансурова воскликнула: «Как его можно не взять? Посмотрите, какие у него глаза!»

культура: Вы попали на мансуровский курс?

Яковлев: Да, особая глава моей жизни — Мансурова. Всегда неожиданная и непредсказуемая. Вела курсы всего дважды, ее педагогический опыт начался с нашего — 1948 года — набора. На второй ее набор, через четыре года, попал Вася Лановой. Нас набрали 13 человек — счастливое число, его любили и Вахтангов, и Рубен Николаевич Симонов. Сейчас осталось только трое: помимо меня — Галя Анисимова в Театре Маяковского и Инночка Дровосекова.

культура: Мансурова была терпелива? Ведь это в числе основных педагогических качеств.

Яковлев: Ее секрет был в настоящей любви к студентам.

Наша первая встреча — вступительная лекция — вместо отведенных полутора часов длилась три с половиной. Испытанный восторг остался в нас на всю жизнь. Цецилия Львовна была блестяще образованна — училась на юридическом факультете, пока театр ее не увлек. Сколько историй она знала, как рассказывала о старых вахтанговцах. И все это оседало в нас: заразительность, потрясающее женское обаяние и милое кокетство нашего педагога сражали наповал. Мы влюбились в Цецилию Львовну раз и навсегда, хотя потом, конечно, испытывали и некоторую снисходительность по отношению к ней, не буду скрывать. Могли с сомнительной отвагой залепить: «Целюша затрепалась!» Хотя приворожила она нас абсолютно.

Мало того, что я «сын» Мансуровой по моим университетам, так еще дважды становился ей сыном на сцене: в «Живом трупе» я играл Каренина, она — мою маму, в «Филумене Мартурано» тоже был одним из ее, Филумены, сыновей. А двух других играли Толя Кацынский и Миша Ульянов. Она — мать троих детей, а отцы у всех — разные. Как же страстно Рубен Симонов играл сцену, где старался определить, кто из нас его сын…

культура: Сколько лет Вы в театре? Откуда такая преданность вахтанговскому дому?

Яковлев: Пришел в 1952 году, когда труппа вновь переехала на Арбат после того, как восстановили разрушенное бомбой в самом начале войны здание. Идет уже 61-й сезон моей службы в театре. А если прибавить годы учебы, то получится число 65.

культура: Никогда не возникало желания поменять «место прописки»?

Яковлев: По природе своей я страшный и неисправимый консерватор. Терпеть не могу, когда меняют, например, мебель или обои. Как-то умудрился даже манкировать ремонтом — он был необходим, мы затапливали соседей, а под нами жил Тихон Николаевич Хренников, неудобно было. Жена с сыном все делали сами, а я переехал в квартиру Вахтангова на улице Веснина. Сейчас там музей Евгения Багратионовича.

культура: В самом деле жили в музее?

Яковлев: Да, и в распоряжении моей семьи оказались две комнаты и кухня. Только в вахтанговский кабинет нельзя было входить. Сейчас Ирочка, моя жена, директор Музея нашего театра, вместе с коллегами восстановила мемориальную квартиру — там очень интересно.

культура: А Вахтангов выходил из кабинета по ночам?

Яковлев: Думаю, да — какие-то странные звуки раздавались. По теории рукопожатий нас с Евгением Багратионовичем разделяет только одно: Мансурова — любимая ученица Вахтангова, а я — ее первый ученик.


Знаете, у меня был период в театре, когда я ничего нового не репетировал. Начались активные приглашения со стороны. Первым позвонил Олег Ефремов: «Юрка, я тебя жду, во МХАТ берем сразу, Чехов — твой». Предлагали Малый театр. Михаил Иванович Царев позвал на разговор: «Выбирайте все, что хотите. Наш репертуар у ваших ног». Думал, мучился, решал. В итоге сказал себе: «Нет, не будет этого. Не уйду».

культура: Ваш сын Антон — режиссер, гордитесь им?

Яковлев: Вы видели его спектакли?

культура: Только два — «Дуэль» и «Крейцерову сонату». Для меня ценно то, что он не подверстывает текст под свою концепцию, не стремится переиначить классику, а глубоко постигает автора. В Малом театре он сейчас ставит «Село Степанчиково и его обитатели». С Вами, наверняка, делится своими идеями?

Яковлев: Да, но о Фоме Опискине он сам расскажет…

культура: Уже немного рассказал, мы встретились у вашего подъезда.

Яковлев: Да? Антон настолько глубоко погрузился в «Село Степанчиково» сейчас — просто живет среди его обитателей. Погружение — вообще его свойство. С самого первого его спектакля я поражался, как он пробирается в самую суть. У Антона есть благоприобретенное свойство — он научился работать с актером, что и раньше-то мало кому давалось, а теперь и вовсе реликт. Скажу почти крамолу — даже прославленные режиссеры, чьи имена у всех на устах, не умеют работать с актером. Это катастрофа. А он — умеет. Может быть, потому, что сам бывший актер, и усвоил многие уроки на собственной шкуре? Он не деспот и не диктатор, с актером работает уважительно, но и требовательно, умеет добиваться своего. Какая замечательная роль у Пореченкова в «Крейцеровой сонате»! Я изумился, когда увидел. Актер взял и перевернул все свои сериальные роли и, к счастью режиссера, оказался очень податливым, «глинистым» — из таких артистов можно лепить… Я три раза смотрел: два — подряд, а третий — через полгода. Скажу Вам, что спектакль сильно набирает. И вот идет уже пятый год с аншлагами.

культура: Как Вам удалось в вахтанговской семье воспитать мхатовского режиссера? Может быть, имя определило — Вы ведь назвали младшего сына в честь Антона Павловича Чехова?

Яковлев: Он сам себя воспитал, мы удивились, когда он решил поступать в Школу-студию МХАТ. Хотя ничего неестественного в этом нет: мхатовская школа — основа вахтанговской. Они взаимосвязаны.

культура: Нам на театроведческом факультете рассказывали о «вахтанговском зерне», «вахтанговском начале», «вахтанговской сути». До сих пор помню несколько умных определений. И все-таки, в чем оно, «вахтанговское»? Только ли в яркой форме?

Яковлев: Понимаете, вахтанговская школа — это особая природа. Яркая форма? Конечно, она важна для меня, поскольку я по своей сути актер-лицедей. Но «вахтанговское» глубже одного только внешнего проявления. В каждой роли мне интересно быть другим, хотя мхатовское «что я на самом деле» все равно вылезает. И из этого я уже складываю вахтанговскую форму. Ту, которая делает наш театр нашим, но, в Художественном, скажем, выглядит неестественной. Взять, к примеру, «Без вины виноватые» Островского. У нас эту пьесу ставил Петр Наумович Фоменко. Он каким-то образом сразу уловил суть: специально форму не придумывал, но выбирал такие приспособления, которые органичны для вахтанговцев, отличают их от остальных. Смотрите, с чего он начал — с вахтанговской показухи. Мой Дудукин барственно проходит перед зрителями, демонстрируя себя: «Здрасьте, здрасьте…» При этом поет романс, чем сразу располагает к себе. Он хитрый, этот Дудукин, знает, что всеми любим, и ему это нравится, так как дает право доверительно общаться с людьми, которые пришли на спектакль. Дудукин хитрый, и Фоменко хитрый, и я тоже. Чтобы расположить публику сразу и безоговорочно, начинаем с внешнего представления, и только потом переходим к сути. Такое бы не могло пройти во МХАТе, в замечательном старом спектакле «Без вины виноватые» с Аллой Тарасовой и Виктором Станицыным. Театральность разная, разные актерские школы, время, наконец. Но суть персонажа — Дудукина — все та же, от Островского: обожание театра, сострадание и сочувствие актерской братии. Вот и получается, что определение вахтанговской эстетики как погружения во внутренний мир пьесы и героев при яркой театральной форме — верно. Только Вахтангов был разный — он же и «Гадибука» ставил, и «Каина» задумывал…

культура: Лицедейство вахтанговского толка не очень рифмуется с миром Чехова, которого Вы называете своим любимым писателем, не находите?

Яковлев: Чехов — не тот, каким нам его представляют — мягкий, добрый, почти нежный. Он не правдист, не бытописатель. Антон Павлович тоже лицедей. Жесткий лицедей. Еще какой жесткий и трагический — умеет схватить за горло. Врач, знающий цену жизни.

культура: Как отметите свой 85-летний юбилей?

Яковлев: Пройдет спектакль «Пристань», готовится выставка. Решили не представлять в экспозиции послужной список из сыгранных ролей, а взять фотографии домашние, бытовые, веселые, несерьезные — те, что никому, кроме членов семьи, неизвестны. Семья и соберется — театральная. Всех без исключения работников театра после спектакля буду ждать в Малом зале за накрытыми столами. Молодые готовят капустник. Никаких адресов, никакого официоза, никаких оркестров. И, заметьте, ни одного чужого человека.

Елена ФЕДОРЕНКО

Газета "Культура"

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе