А как появляется настроение?

Например, я посмотрела фильм Люка Бессона «Леон». И, наблюдая, как развиваются отношения киллера средних лет и маленькой девочки, стала думать: а вот интересно, как могли бы развиваться отношения пожилой, битой жизнью старухи и молодого безбашенного наркомана? В итоге получилась книга «Имя потерпевшего — Никто».

А вам нужно было прочувствовать эту коллизию самой?

Как это? 

Мне недавно рассказывали, что Януш Вишневский ездил на кладбище, на могилу погибшей знакомой, чтобы проникнуться трагизмом. Вроде бы это было нужно ему для книги.

А, вот как… Нет, мне для этого хватает собственной фантазии. То есть специально я себе таких переживаний не устраиваю. Потому что женщины вообще гораздо больше актрисы, чем мужчины. Даже мужчины-актеры. Женщины истероидны по своей природе. Не истеричны, а именно истероидны.

То есть?

Ну, истероидность — это потребность в демонстрации собственных эмоций, причем эмоций преувеличенных, театральных. То есть мы, женщины, все рождены для театра изначально, нам всем очень легко придумать ложь, в нее поверить и начать демонстрировать эмоции, с этой ложью связанные. Это и есть истероидность. Женщине гораздо проще вжиться в образ, просто закрыв глаза, представить себя в чужой шкуре, понять, что тут можно почувствовать, — гораздо проще, чем мужчине. 

Откуда же тогда берутся плохие актрисы, да еще в таком количестве? 

Именно потому, что женщины от природы наделены актерским даром, им кажется, что у них все и так получится. Просто так, и учиться-то не надо. 

Полина Дашкова училась в Литературном институте. Дарья Донцова закончила факультет журналистики МГУ. Татьяна Устинова работала на телевидении и в президентской пресс-службе. И только Александра Маринина пришла в литературу, специально нигде литературе не учась — из милиции, с юрфака. 

Маринина — единственная из нынешних популярных детективщиц, кому удалось сделать карьеру на собственной вполне конкретной профессии. Не имея литературного образования и писательского опыта, она сделала ставку на свой житейский опыт, который оказался интересным для всей страны: милиция с человеческим лицом стала трендом беллетристики 1990?х, а Маринина — одним из немногих наших писателей, которые пишут о том, в чем разбираются.

При этом ее вклад в формирование российской массовой литературы и, таким образом, массового сознания противоречив. Она беллетризировала неприятную и даже грязную сферу жизни — мир криминала, «ментов» и коррупции. В ее исполнении мир этот оказался довольно уютным — и не потому, что Маринина защищала криминал или коррупцию, а потому, что в этом мире она выбрала себе в герои рыцарей без страха и упрека. 

И Каменская, и Дорошин — воплощение мечты среднестатистического гражданина об идеальном милиционере. Вроде бы и тот и другая ходят по одним улицам с майором Евсюковым, но никогда не встретятся. В романах Марининой читатель может чувствовать себя надежно защищенным от ментовского произвола.

— Мне все равно, чем писать. Что под рукой есть, тем и пишу. Если есть компьютер, печатаю на компьютере, нет его — пишу от руки в тетрадке, в блокнотах, на листках — на чем придется. Могу и карандашом… Я член комиссии по помилованию и регулярно хожу на заседания. Вот на одном из последних заседаний, когда мы уже все дела обсудили, проголосовали и аппарат пошел готовить решение, возникла пауза, минут 10–15. В это время нам, членам комиссии, делать было нечего. Ну, обычно народ между собой общается. Но я там мало с кем знакома, поболтать не получалось — я взяла листок бумаги и начала писать карандашом. Потом пришла домой и набрала все это на компьютере.

Вы в комиссии как деятель культуры или как эксперт-криминалист?

Даже не знаю. Меня туда пригласили, и я не стала спрашивать, чем они руководствовались. Наверное, меня туда пригласили, почитав мои книги и поняв, что, скажем так, мое мировоззрение, моя юридическая и нравственная позиция годятся для комиссии.

А можно поподробнее о мировоззрении? Как вы относитесь к смертной казни?

Очень плохо.

С юридической точки зрения или с общечеловеческой? 

С любой. Смертная казнь — это вообще неправильно. Ведь мало того что убивать — плохо, это еще и проявление двойной морали, а я принципиально против этого. Если убивать нельзя, то уж никому. С какой стати государство, которое должно являть пример для своих граждан, говорит: «Вот вам убивать нельзя, а мне можно»? 

Кроме того, любое уголовное наказание должно выполнять несколько задач. Во-первых, покарать, во-вторых, изолировать от общества, в-третьих, ; перевоспитать. Ни одной из этих задач, ну, кроме изоляции от общества, смертная казнь не выполняет. Но изолировать преступника от общества можно в местах лишения свободы и при пожизненном заключении. Кроме того, смертной казнью мы причиняем невыразимые и абсолютные незаслуженные страдания огромному количеству людей — близким и родным наказанного. Они-то за что должны страдать?

Тема смертной казни в последнее время широко обсуждается, а вы в этих дискуссиях не участвуете. Но ведь известно, что в России у писателя традиционно есть авторитет и от него, писателя, ждут высказываний по важным для общества вопросам. Вы так не считаете? 

Я ничего не считаю. Все, что я хочу сказать, я говорю в своих книгах.

« — Правильно, — кивнула она. — А в службу собственной безопасности сообщать противно было. Мы не приучены на своих стучать. Да и потом, Юр, мы же с тобой не дети, мы прекрасно понимаем, что это не единичный случай и не только у нас. Это происходит всюду. И такие ископаемые, как мы с тобой, которые на своих стучать не могут, уже большая редкость. Наверняка в службе собственной безопасности тонны материалов лежат на таких вот Симаковых и Дуненко по всей российской милиции. Лежат, пылятся и не реализуются. Думаешь почему? 

— Чего тут думать-то? Потому что команды “фас” нет. А без команды работать нельзя, можно без головы остаться. 

— Ну правильно. А команды почему нет? Почему ее сверху не дают? Вон на каждом углу кричат о необходимости борьбы с коррупцией, комитет специальный создали, а команду “фас” не дают. Почему? Потому что нет политической воли. Декларации есть, а настоящей воли нет. А нет этой воли потому, что деньги, которые внизу берут, наверх уходят». 

(Александра Маринина. «Городской тариф», 2006) 

Вы не участвуете в общественных дискуссиях, потому что это бесполезно? 

Потому что мне это не нужно. Я совершенно не ставлю перед собой задачу изменить людей к лучшему. Я ставлю перед собой только одну задачу — хоть кому-то принести пользу, хоть кому-то принести облегчение, хоть кому-то дать в руки инструмент для решения собственных проблем, хотя бы одному человеку. И для этого пишу книги. А менять общество к лучшему не моя задача, да и вообще не задача писателя. Эта идея, что писатель в России больше, чем писатель, а поэт — больше, чем поэт, — это тоже миф, который когда-то был придуман, и все ему слепо верят. Потому что считать человека, который пишет книги, знатоком во всех областях знания только потому, что он пишет книги, — это полная глупость. Даже великий Пушкин был, наверное, очень хорошим поэтом, но очень-очень средним человековедом. 

Ну, вы-то в людях разбираетесь хорошо. По крайней мере, такой вывод можно сделать, читая ваши книги.

В чем я разбираюсь?

В людях.

Ну, не знаю. Как умею. 

Просто мне кажется, что секрет популярности ваших романов именно в том, что вы точно описываете человеческую психологию.

Я не знаю, честно говоря, в чем секрет популярности. Просто не знаю. 

И никогда не пытались выяснить? Не задавались этим вопросом?

У меня есть только одно объяснение: я достаточно среднестатистична. Притом что у меня есть, конечно же, какие-то особенности, как у каждого человека, в большинстве своих проявлений я средняя. Я пишу то, что мне интересно. Но поскольку я средняя, то, что мне интересно, оказывается интересным большинству людей.

Вы правда считаете себя средней?

Это единственное объяснение, которое я могу дать в ответ на вопрос, почему мои книги читает такое большое количество людей. Потому что в этих книгах есть то, что им интересно. А мне было интересно это писать — наши интересы совпали.

Ваши книги пользуются популярностью за границей. Вы не пытались узнать, что тамошние люди в них находят?

Про какие-то страны я знаю. Итальянцы в основном интересуются проблемами организованной преступности, мафиозных группировок. Испанцам нужна психология — межличностные отношения, всяческие самокопания. Немцам, особенно восточным, хочется прочесть про людей, которые выросли при советском строе, а теперь живут при капиталистическом: как это у нас происходит, как мы думаем, чувствуем. Ну а французы — у них такой проблемы нет, но им просто любопытно, наверное. Помню, когда в Париже у меня была встреча с журналистами, посвященная выходу книги «Украденный сон», один из них спросил: «Скажите, а что, у вас и правда бывают такие объявления в газете: “Вытрезвляю, выезжаю на дом”?»

По данным Книжной палаты за 2008 год, российские типографии напечатали 1,111 млн книг Александры Марининой. Причем на тот момент писательница уже полтора года не выпускала новых книг, что для массового детективщика непозволительно долго: такой результат дали переиздания ее старых романов. По суммарному тиражу в 2008 году Маринина находилась на 12?м месте, опережая на российском рынке создательницу «Гарри Поттера» Джоан Роулинг.

— Я себя писателем до сих пор не чувствую. Есть огромное количество людей, которые на страницах уважаемых изданий рассуждают на тему, что такое писатель, кто у нас писатель, а кто не писатель, кто творец, а кто халтурщик, у кого высокая литература, а у кого низкая. Это люди, которые считают себя специалистами. Возможно, вполне обоснованно считают. Я не считаю себя вправе рассуждать на эту тему, поэтому я не знаю, кто писатель. Я просто автор. Потому что как только я назову себя писателем, на меня тут же обрушатся вот эти самые люди и начнут говорить, что я слишком много о себе понимаю.

Что вы вкладываете в понятие «автор»?

Это человек, который что-то создает. Может быть автор скульптуры, автор музыки, автор текста.

Но почему тогда не писатель? Что для вас это слово означает?

Для меня — совершенно ничего. Понимаете, вы все время пытаетесь заставить меня занять какую-то очень «высоколобую» позицию. А моя позиция только одна: не подставляться. Как только я назову себя писателем, я подставлюсь. Зачем? Я не хочу вступать ни в какие дискуссии с людьми, которые меня пинают. Мне вполне достаточно той критики, которая уже есть. Поэтому я очень осторожна и аккуратна в выборе выражений и в проявлении собственной позиции.

И как давно у вас эта позиция? 

С детства. Жить очень аккуратно. Не подставляться. Я с детства приучена, что, прежде чем что-то сказать родителям, надо как следует подумать, какую это может вызвать реакцию, чем может в итоге обернуться разговор. И если последствия могут оказаться неприятными, лучше вообще не говорить. Или хорошенько подумать, какие выражения использовать, чтобы избежать негативной реакции. 

В своих романах вы тоже любите докапываться до детства героев. 

Когда я еще занималась криминологией и изучала личность осужденных — чем больше я с ними разговаривала, тем больше понимала, что объяснение всему можно найти в детстве. Все родом из детства, там есть ответы на все вопросы. Чтобы понять человека, сколько бы лет ему ни было, нужно обязательно знать, как он воспитывался и что там в его детстве происходило. 

И в своем детстве вы тоже копаетесь? 

Конечно. Допустим, я нахожу в своем характере некоторые черты, про которые я не понимаю, откуда они взялись. Начинаю вспоминать какие-то случаи из своего детства. И понимаю, что да, вот тогда был первый удар, тогда был первый щелчок по носу, я это запомнила, я переживала, и это меня изменило. А какие-то другие свойства характера я, как ни силюсь, объяснить не могу. Не могу про них вспомнить. Наверное, это было совсем в раннем детстве, я их забыла, не зафиксировала. Но я до сих пор к этому возвращаюсь, пытаюсь понять, откуда это. Потому что, как только я это пойму, я смогу с этими чертами бороться. Если, конечно, они меня не устраивают. 

Как получилось, что вы начали писать детективы? С детства их любили? Или все-таки работа в милиции повлияла?

Думаю, что, даже если бы я работала кем-нибудь другим, я бы все равно стала писать детективы. Когда я писала первую книгу, то была уверена, что меня никто никогда не опубликует. Так что делала я это для собственного удовольствия и потом просто отнесла рукопись в журнал «Милиция». Я с ними до этого уже несколько лет сотрудничала, и там ко мне хорошо относились. Принесла папку и сказала: «Посмотрите — может, это на что-то сгодится». Мне позвонили через какое-то время и сказали: «Опубликуем, ты молодец, давай пиши дальше, у тебя все получится». И я с удовольствием стала писать дальше.

Не знаю, как живут криминалисты в России, но у писателя наверняка тяжелая работа. 

Тяжелая.

Издательство давит…

Нет, боже сохрани!

Условия вашего контракта вы, конечно, не афишируете? 

Тут я ничем не могу вам помочь (улыбается). И хотя работа и правда тяжелая, но издательство — со мной, во всяком случае, — ведет себя очень корректно. Я знаю, что есть авторы, у которых действительно договоры на пять лет — по три романа в год, по четыре, по пять… Я такого рода договоров никогда не подписывала. Издательство пыталось предложить мне похожий контракт — по-моему, на пять романов в год. Это был 1995 или 1996 год: я тогда была на подъеме. И действительно, в 1995?м написала пять романов, в 1996?м — шесть. И у издательства сложилось ощущение… 

…что в 1997?м вы напишете семь.

Ну, что я могу работать в таком темпе. Они предложили мне такой договор, я от него отказалась, потому что в то время еще служила. И тот факт, что за один год я написала пять романов, а в следующем — уже шесть, был связан просто с тем, что я имела возможность в шесть часов уходить с работы, у меня были свободные выходные, отпуск. Но в любую минуту могло случиться все что угодно. Все-таки 1991 и 1993 годы были еще живы в памяти. Что-то происходит — нас моментально переводят на режим: ты сидишь с девяти утра и до приказа, а приказ может поступить в десять вечера.

А на службе писать нельзя? 

Можно, но сложно: люди же заходят. Впрочем, я и на службе писала. Хорошо, если мы с коллегами сидим в кабинете, а если пошлют патрулировать, по улицам ходить? Поэтому я и сказала, что не могу дать никаких гарантий. Так что у меня с издательством договор только один, долгосрочный: все, что я пишу, я должна в первую очередь принести им, и только если они откажутся, если по каким-то причинам им это не подойдет — только тогда я вольна отнести рукопись в другое издательство. Других ограничений нет. Во всяком случае, после выхода в свет романа «Все не так» и до того момента, как я опубликовала новую книгу, прошло два с половиной года. 

И что, вас не торопили? 

Ну, они, конечно, нервничали. Но не давили. Только иногда в очень аккуратной форме интересовались, как я себя чувствую, нет ли у меня планов каких-нибудь ближайших, могут ли они на что-то рассчитывать к выставке. Я говорила: «Нет». «Хорошо, хорошо, хорошо», — отвечали мне. 

И тем не менее долгие годы ваши романы выходили аккурат к московским книжным ярмаркам. 

Был период, когда мне удавалось писать по два романа в год. Это был очень комфортный для меня режим, я все успевала сделать нормально. То есть я заканчивала роман в середине января и уезжала отдыхать, отдав в издательство, — к мартовской ярмарке он был готов. Я возвращалась из отпуска, начинала писать новый, к концу июля его заканчивала, уезжала на месяц отдыхать. Приезжала — и к ярмарке он выходил. Но потом произошел сбой, и я два года ничего не писала.

Что за сбой?

Я вообще ничего не писала. 

Почему?

Ну, так.

Надоело?

Сбой произошел, я же сказала.

Понятно. Про продакт плейсмент вы, наверное, не ответите. 

А вы знаете, отвечу. 

В одном романе о Дорошине была пара страниц про макароны «Макфа»… 

Макароны «Макфа» — это была моя глупость. Точно так же, как кофе «Нестле». Был единственный кофе в то время — «Нестле». Никакого продакт плейсмента, тогда даже слов таких не знали. И я сдуру в одном из романов — по-моему, это была книга «Шестерки умирают первыми» — написала диалог. «У вас хороший кофе», — говорят Каменской. «Это не у меня, — отвечает Настя, — а у фирмы “Нестле”». И меня обвинили в продакт плейсменте, хотя никакой рекламы там не было. Что же касается макарон «Макфа» — меня действительно попросили о них написать. И я с дурна ума согласилась, о чем страшно пожалела. После этого было еще несколько попыток что-то такое предложить — я посылала в грубой форме. Практически в нецензурной.

Все ключевые герои у вас положительные. И все они милиционеры. 

Герой всегда должен быть положительным. Иначе он не будет героем, не вызовет симпатии у читателей. 

История литературы доказывает обратное: герой не должен быть всегда хорошим. 

Он вообще ничего не должен. Уберите из своего лексикона слово «должен». Мне интересно писать о герое с кучей недостатков, но при этом с какими-то яркими привлекательными чертами.

Преступник, например, не может стать вашим героем. 

Моим? Нет. Потому что мне он неинтересен как герой.

А раскаивающийся благородный разбойник?

Преступник может быть хорошим, просто такой персонаж мне неинтересен. Вот и все.

Но не слишком ли у вас хорошие милиционеры? Участковый Дорошин кажется идеальным. Что, если лет через 50, когда через массовую литературу будут реконструировать наше время, кто-то подумает, что все участковые именно такими и были? 

Ну, я очень надеюсь, что через 50 лет люди все-таки будут вменяемые, здравомыслящие. И они поймут, что литературный герой — это не точный портрет всего населения. Мы же, когда читаем «Войну и мир», не думаем, что все дворяне были как Андрей Болконский, правда? Или возьмем «Преступление и наказание» — там нет других студентов, кроме Раскольникова, но ведь никому не приходит в голову, что Раскольников — это типичный представитель русского студенчества? 

Не скажите. Достоевский довольно точно показал безумные взгляды, которые царили в головах студентов тех лет. 

Хорошо, мой Дорошин любит красиво одеваться, он ездит на дорогой машине, любит рок-музыку. Что в нем такого? 

Все участковые ездят на дорогих машинах? Это наша реальность? 

Нет. Но не у всех участковых папы — всемирно известные баритоны. И я не пишу про реальность. С чего вы взяли, что я пишу про реальность?

А про что вы пишете? 

Я пишу истории. Например, о человеке, который сумел стать абсолютно свободным от мнения родителей. Сумел, оставаясь любящим и преданным сыном, наплевать на родительскую точку зрения. Он свободен от мнения руководства, от мнения коллег, он живет только собственным умом. Чтобы показать такого человека, мне, конечно, нужно было поставить его в такие условия, когда никто его не понимает и все порицают. И он себя отлично чувствует: ему на все упреки наплевать, потому что он твердо убежден в том, что поступает правильно. Он умеет быть свободным. Вот что мне было в нем интересно. И я не слушаю время. Я слушаю себя. 

Автор: Константин Мильчин, автор «Эксперт Online»

Эксперт