Учма. Место, где улыбается печаль
27 июня 2025 ● АРТГИД
Музей судьбы русской деревни в Учме Ярославской области — это выставочный комплекс, состоящий из нескольких экспозиций и проектов.
Учма.
Courtesy Елена Наумова
Возник он благодаря усилиям и энтузиазму Василия Смирнова и Елены Наумовой. Кураторские подходы, основанные на бережной и чувствительной работе с локальным контекстом, нашли отклик не только у местных жителей, но и у молодой аудитории, иногда преодолевающей сотни километров, чтобы прожить трогательный, человечный и трансформирующий опыт, а также отыскать ответы на свои жизненные вопросы. В этом материале, основанном на интервью с Еленой Наумовой и Алевтиной Бородулиной — куратором двух проектов Музея судьбы русской деревни, — Антон Вальковский пытается понять слагаемые успеха музея, ставшего местом настоящего паломничества.
Василий Смирнов родился в семье учемских колхозников и остался в родном селе, работая лесником. Красочная речь учемских бабушек и их истории подробно запечатлевались в исключительно цепкой памяти Василия. Примерно двадцать пять лет назад он перевез из соседней деревни амбар, в котором создал первый музей, чтобы поделиться знаниями, накопленными многими поколениями местных жителей. Елена Наумова до сорока лет жила в Москве и была абсолютно городским человеком с успешной карьерой — руководителем отдела по связям с общественностью в одном из московских банков. Посетив разные уголки страны и мира, она осознала, что самое интересное для нее — люди с их уникальным жизненным опытом. В 2006 году она переехала в Учму и создала с Василием семью. Так русская деревня стала частью ее судьбы. Как говорят местные, Учма помогает человеку осуществить то, о чем он мечтает больше всего. Даже если человек сам не знает, о чем именно мечтает.
Свою миссию Елена видела в том, чтобы помочь Василию и принести в музей собственную оптику и видение — фокус на человечные истории и персональные переживания, при помощи которых посетители могли бы лучше эмоционально подключиться к наследию места и сообщества.
Поливы памяти
Вероятно, первое, что видят посетители Учмы, — это идиллический и умиротворяющий ландшафт. Именно к нему они обращают свои переживания: широкий простор пейзажа становится паузой, выдохом, пространством для уединенного размышления, позволяющим справиться с волнением при переходе от одного затемненного амбара с экспозициями к другому. Но ландшафт не так однозначен — и именно благодаря музею (экскурсиям и выставке «История бывшей Кассиановой пустыни и ее людей») мы узнаем о его внутреннем измерении, его неестественной и болезненной природе.
Напротив Учмы — полуостров, отделенный заводью. Когда-то этой заводи, «поливы», как ее называют старожилы, не было. Она — геологическое свидетельство создания Рыбинского «моря», из-за которого потеряли дома жители разных населенных пунктов, но благодаря которому многие обрели новый дом. Именно так в Учме оказалась бывшая жительница Мологи, мать Василия и свекровь Елены — Лидия Петровна Смирнова. Травма инвазии в ландшафт сопровождалась и культурной утратой: заключенные Волголага разобрали храм на строительство хозяйственных построек.
Напротив музея, через поливу, на месте не дошедшего до наших дней огромного Успенского собора Василий установил часовню — абсолютно не функциональное строение: в ней нет дверей, и внутрь зайти невозможно. Это мемориальный объект, как воплощающий утрату и указывающий на отсутствие, так и демонстрирующий усилия по сохранению памяти.
Александр Калугин. Учма. 2009. Тушь, перо.
Источник: artkalugin.com
Елена не знает населенного пункта, интонационно похожего на Учму. За одним исключением: однажды, совершенно неожиданно для себя, она обнаружила близкое по атмосфере место во Вьетнаме — город Хюэ. Подобно родственнику последнего византийского императора Константину Мангупскому, свидетелю крушения Византийской империи, бежавшему в Учму, основавшему монастырь и принявшему постриг под именем Кассиана, вьетнамский правитель Ты Дык, чувствительный поэт и покровитель искусств, пережил захват своей империи и, не дожидаясь смерти, удалился в собственный мавзолей в Хюэ. Здесь, у пруда с лотосами, он писал стихи, а чай ему готовили из капель утренней росы. Для своей матери, супруги и наложниц он выстроил храмы и жилые помещения, гармонично сочетающиеся с природой. В название почти каждого из них он добавил слово «смирение». Впрочем, вся эта роскошь едва ли могла облегчить созерцательную тоску и оцепенение самоизгнания, замкнутости и разговора с самим собой. Возможно, именно тогда Ты Дык, как и Кассиан, обрел душеспасительное занятие и совершенно другие точки опоры. Хюэ и Ты Дыку посвящен документальный фильм «Город, где улыбается печаль». Когда Хыонг («Ароматная река») покрывается пеленой осенней дымки, Хюэ, как и Учму, сковывает меланхолия. Представляется, что почти ничего не изменилось с тех времен, как река вдохновила архитекторов на строительство этого поэтичного места.
Тема утраты, задаваемая ландшафтом Учмы, словно проходит через все проекты Музея («История бывшей Кассиановой пустыни и ее людей», «Один день из жизни деревни», «Своя лодка. Старухи о любви», «Охотинские. Мужской род», «АртБерег Учма», а также расположенный в трех километрах от деревни Музей дыр и заплат), каждый из которых, тем не менее, оставляет подсказки о том, как можно справиться с болью памяти. Кажется, что Музей продолжает и развивает наследие и метод преподобного Кассиана, связанные с поиском внутренней силы и самоукрепления. Ярче всего метод кураторов проявляется в Музее дыр и заплат, работающем с метафорами «починки» и «ремонта». Материальная основа экспозиции — предметы одежды и быта местных рыбаков и крестьян: сломанные, поврежденные, утратившие целостность, но восстановленные. Концепция и философия Музея строится вокруг единства дыры и заплаты: прорехи всегда сопровождаются попыткой их залатать. Авторы осознают, что травму — разрывы и зияния — невозможно обернуть вспять, а вещи — вернуть в первоначальное состояние. Французский художник Кадер Аттия в своей обширной работе о понятии repair («ремонт», «починка», «восстановление», «исправление») предлагает пересмотреть его и отвергнуть привычное понимание «исправления» как возвращения к некоему исходному положению: «В западном обществе вершиной восстановления стало стирание всех признаков травмы. В традиционных обществах всё наоборот: у них есть способы исправить травму, которые при этом делают ее видимой… Всякое восстановление переплетается с травмой — их нельзя разделить»[1]. Травмы и разрывы невозможно — и бессмысленно — утаивать, но их можно превратить из места уязвимости в пространство силы и самоутверждения. Этот тезис красноречиво иллюстрируют два предмета одежды, сопоставленные в Музее: в одном видно намерение выполнить заплату максимально незаметно, скрывая повреждение текстуры, во втором же она создана из нарочито яркой ткани. Вероятно, все экспозиции Музея судьбы русской деревни о том же самом — о том, как Музей может быть агентом терапевтического внимания, утешения и исцеления, не пытаясь идеализировать, маскировать и ретушировать боль, стоящую за судьбами героев.
На выставке «История бывшей Кассиановой пустыни и ее людей» присутствует еще один примечательный экспонат: береза, пробившаяся сквозь руины, насадила на ветки оконную решетку от взорванного храма. Пока дерево росло, все выше и выше взбиралась по ветвям решетка, настойчиво напоминая о сложном прошлом места. Утрата остается видимой — как и заплата, но в природе не существует безвозвратных «разрывов» и «переломов»: жизнь адаптивна, она преодолевает невзгоды и пробивается через препятствия, находя способы своего продолжения и воплощения. Это дерево невольно встает перед глазами, пока мы слушаем в Музее истории старух и мужиков.
Фрагмент экспозиции выставки «История бывшей Кассиановой пустыни и ее людей». Courtesy Елена Наумова
Фрагмент экспозиции Музея дыр и заплат.
Courtesy Елена Наумова
«Один день из жизни деревни»
После создания первой экспозиции Музея местные жители стали приносить личные вещи, а вместе с ними — свои истории и воспоминания. В то же время «История бывшей Кассиановой пустыни и ее людей» требовала значительных усилий по экскурсионному обслуживанию. Возникла логичная идея не только комментировать и объяснять, но и обратиться к памяти сообщества и представить его голоса в отдельной экспозиции, напрямую связывая зрителя с носителями опыта. Так появилась выставка «Один день из жизни деревни».
Важной задачей стала работа по выстраиванию доверия. Во время записи свидетельств обитатели деревни еще относились к Елене достаточно подозрительно. Доверие возникло не в процессе интервью, а уже после открытия — в тот момент, когда герои увидели и услышали себя в экспозиции. Они приняли Музей в первую очередь как место, где их истории могут быть представлены максимально бережно и тактично, со всей степенью уважения и почтения к их опыту. Одна из героинь на следующий день принесла двести рублей, зажатые в кулачке, — в знак признательности и желания внести вклад в развитие Музея.
Оказавшись в экспозиции «Одного дня из жизни деревни», посетитель может сесть на завалинку и, лузгая семечки, послушать двадцать минут воспоминаний старожилов. Поначалу счастливые и улыбающиеся лица на фотографиях диссонируют с историями. Надтреснутые и хрипловатые пожилые голоса говорят о нелегкой жизни: «Вся моя жизнь — вся в тяжелом труде», «Жизнь прошла по-собачьему…», «Адская работа. Адская», «Нецветно я прожила, нецветно». Но каждый раз, вспоминая о прошедшем и подводя итог собственной жизни, мужчины и женщины вторят друг другу: «Раньше весело жили», «Ну все равно весело и хорошо было», «Я никогда не унывала, я всегда веселая была», «Я не унываю».
Посетитель сразу обращает внимание на зазор между самоописанием судьбы и характеристикой собственного пережитого опыта. Именно этот диссонанс создает ощущение онемения. Одна посетительница рассказывала, как вышла из музея, села на лавочку, смотрела на воду чуть вдалеке и плакала. Ностальгия героев по-человечески понятна: они говорят о времени своей молодости, наполненной надеждами и мечтами, когда вся жизнь — впереди. И другой жизни у них не было. Возможно, это способ самотерапии, при котором тяжесть прошлого и связанные с ним чувства вытесняются и заменяются в воспоминаниях преувеличенно положительной оценкой.
Одна из местных жительниц рассказывала Елене: когда ее отец ушел на войну, ее младшая сестра решила, что Папу обратила в Солдата колдунья по имени Война. И для того, чтобы из Солдата опять превратить его в Папу, нужна добрая волшебница по имени Победа. А чтобы привлечь Победу, нужно веселиться, не унывать и играть на музыкальных инструментах. Победа любит музыку и смех. Даже если нет сил, как хочешь, но нужно веселиться.
Фрагмент экспозиции выставки «Один день из жизни деревни».
Courtesy Елена Наумова
По мысли героев, если приободрять себя, жизнь, действительно, становится легче: «Ну а что унывать-то? Кто может помочь тебе, если ты сам себе не поможешь?» Как отмечает Елена, «пока играешь на балалайке, ожидая Солдата, который должен превратиться в Папу, или тащишь невод с 27 тоннами рыбы, а потом вечером, даже когда совсем нет сил, идешь на лавочку на вечернюю “беседу”, где пели песни и танцевали, — кокетничаешь, вспоминаешь, скандалишь, завидуешь, ревнуешь, радуешься, улыбаешься, пляшешь, — то живешь. Люди не выгорали во многом благодаря этим посиделкам на лавочках».
Воспоминания героев свидетельствуют о тех способах и формах самоукрепления, которые помогали им справиться с жизненными невзгодами, а характеристика собственного опыта становится символическим возвращением контроля над прошлым и в конечном итоге — манифестом и утверждением жизни. Эта мысль наиболее сильно и убедительно звучит из уст Екатерины Васильевны Кокоревой — одной из героинь выставки «Своя лодка. Старухи о любви»: «Вся моя жизнь, вся жизнь — вся в горести… Свое горе я просто сама в себе убивала. Все мое горе…»
«Своя лодка. Старухи о любви»
Вводный текст выставки «Своя лодка. Старухи о любви» обращается к зрителю: «Что мы знаем о том, как любили наши бабушки?.. Как же понимали и ощущали любовь в советской деревне?»
Идея проекта родилась из очень конкретной истории: однажды Елена спросила жительниц деревни, что такое любовь. Они заговорили все разом. Гул стоял такой, что ничего нельзя было разобрать. Позже Елена взяла интервью у каждой из них. В этот же приводящий в замешательство гул сначала попадает и зритель, переступив порог амбара. Только заходя в «комнаты», он может услышать каждую историю в отдельности.
В общем-то, звук — это и есть самое главное в экспозиции: обнимающие все пространство мягкие голоса героинь создают эффект доверительного и глубоко интимного разговора. Будто они — здесь, рядом и говорят с нами напрямую. Как отмечает Елена, фонограмма со свидетельствами — «основной комментарий к экспозиции, ее связующая нить, она наполняет смыслами предметно-пространственную среду и является бесценным источником памяти»[2].
Перед просмотром кажется, что эта выставка — про вспышки и редкие моменты счастья, озаряющие мучительное бремя повседневности. Но в некоторых историях нет даже и этого. Экспозиция скорее не про любовь, а про глубокую недолюбленность. Про зависимость и привычку. Про компромиссы. Про то, как тяжелые условия труда и фоновая усталость ограничивают возможности проявления заботы. В одном из сюжетов Екатерина Васильевна Кокорева, изможденная работой, возвращается домой, а свекровь говорит, что муж Николай валяется пьяный в канаве в снегу. Екатерина Васильевна отказывается идти за ним, потому что остатки сил нужно потратить на уход за коровой и теленком.
Фрагмент экспозиции выставки «Своя лодка. Старухи о любви».
Courtesy Елена Наумова
Обволакивающие выставку голоса героинь сопровождаются другими элементами подлинности — их персональными вещами. Например, в разделе Прасковьи Ильиничны Малявкиной — ее ночная рубашка, вышитый крестиком коврик. Другие предметы часто являются субститутами — типологическими вещами, поддерживающими повествование: например, помада и духи (Прасковья Ильинична единственная в Учме ходила с накрашенными губами). В этом плане, «Свою лодку» и другие выставки Музея можно назвать идеальным воплощением предложения Франсуа Верже о «музее без объектов»[3]. Она описывает его как музей, где предметы являются лишь одним из элементов подлинности среди других. Он материализует отсутствие недорепрезентированных голосов и воспоминаний, собирает чувства, истории, мысли, которые до сих пор не собирались, не архивировались и не предъявлялись. Экспозиция уходит от классической «музейности», освобождаясь от витрин, выставочных подиумов, этикетажа, больше напоминая тотальную инсталляцию.
Свидетельства «старух» на уровне темпоритма выстроены куратором Алевтиной Бородулиной настолько искусно и изящно, что их в совокупности можно сравнить с музыкальной пьесой. Диминуэндо рассказа о повседневности внезапно прерывается тацетом — паузой тишины, после которой звучит аритмичный пульс вопросов интервьюера за «кадром», будто прорывающих «четвертую стену»:
«Бывает любовь? Есть любовь? Нет любви?»
«Любовь… Она существует?»
«А Вас любили?»
В этой точке захватывает дыхание. Мы замираем, понимая, что сейчас услышим самое главное. То, ради чего пришли. Результатирующую эмфазу. Крещендо выстраданного годами ответа.
«Прожили 25 лет. Почем я знаю?»
«Да кто его знает? Не очень, наверное…»
«Ну, я скажу, у меня не было такой любви. Просто, как вроде, привычка».
«Я думаю, нет любви. Просто люди привыкают друг к дружке».
«Привыкаешь к человеку, и всё. Была ли любовь, нет ли? Как к скотине вот привык… Вот привыкла ты к собаке, значит, всё она тебе. Также вот и тут… Я не поняла этого ничего. Любовь ли. Нелюбовь ли. Привыкла к человеку — и все… У меня даже слезины не выпало — [когда муж] помер».
Во дворе перед Музеем стоят качели в виде лодки. Ее трудно раскачать одному — внутри должны оказаться два человека, — но если раскачать, то потом невозможно легко остановить и выйти. В экспозиции ты понимаешь, что это метафора и любви, и несчастливого брака: и там и там не выбраться. И куда прыгать, если внизу камни? Выставка — словно та же лодка. И когда она «качается» в очередной раз, в комнате одной из старух на вопрос «Есть ли любовь?» мы наконец-то слышим — обнадеживающее: «Есть! Есть. Я считаю, есть!»
Мы так же жадно хотим счастья для героинь, как и для наших бабушек и матерей. Как и для самих себя. Музей призывает и к этому — «задать вопрос себе, что значит любовь для каждого из нас».
Часть зрителей, пройдя через экспозицию, приходила к осознанию важных моментов в отношении собственной семейной жизни. Елена рассказала об отзыве двух посетительниц: одна призналась, что если бы пережила опыт выставки пять лет назад, то незамедлительно развелась бы со своим супругом. Она жила без любви, но тогда ей казалось, что можно что-то исправить. Другая же сказала, что ей надо немедленно вернуться домой, чтобы наладить отношения с мужем. На следующий год супруги приехали вместе, и она сообщила, что все получилось.
Фрагмент экспозиции выставки «Своя лодка. Старухи о любви».
Courtesy Елена Наумова
В этом плане Музей можно отнести к тому типу музеев, которые специалист в области музейной педагогики Джордж Хайн назвал «конструктивистскими»[4]: они не предъявляют посетителю какую-то готовую объяснительную модель, не производят заявления или беспристрастного знания, не содержат однозначно определенную версию и интерпретацию событий. Ни одна из этих историй, ни одно из принятых героинями решений не является правильным или, наоборот, неверным. Кураторы призывают лишь к одному — к внимательному слушанию, свободному от оценки и осуждений. Те знания, которые мы получаем, — не объективны, а конструируются внутри посетителя и помогают ответить, в первую очередь, на его потребности и запросы. Экспозиция предлагает пережить и примерить шесть различных жизней, поняв что-то о своей собственной. Сополагая жизненный опыт с этими историями, посетитель может найти ответы на актуальные для себя вопросы. С какими-то историями он себя идентифицирует, от каких-то категорически дистанцируется. Но эмпатия, возникающая в процессе этого внимательного слушания, производит то, что в греческой эстетике обозначается словом «анагноризис» — неожиданное «узнавание», ясность в отношении вещей, понимание чего-то о себе, которое приводит к подчас ошеломительному в своей неожиданности катарсису и откровению. В одной из комнат висит зеркало — зритель в любом случае неотвратимо и буквально столкнется с самим собой.
Подобный подход изначально предполагался Алевтиной Бородулиной: «Задача его [Музея] экспозиций — не столько помочь в познавании, сколько стимулировать узнавание. И в этом смысле он очень современен как медиа, где главный тренд — relatable content, то есть такое содержание, с которым зритель может легко соотнести личный опыт… Посетитель и есть главный герой, и по законам драматургии он переживает внутреннюю трансформацию»[5]. Этот тезис разделяет и Елена: «Мы хотим помогать людям что-то понимать о себе и решать свои вопросы».
Как отмечает Алевтина, «эта экспозиция — возможность поговорить о чем-то очень сокровенном, задать очень глубокие вопросы и получить, может быть, не самые простые ответы, включая те, которые могут вам не понравиться… Чья-то боль откликнется сильнее, и так посетитель больше поймет про свою боль. Одна из историй — про то, что в конце жизни ты, может, будешь сожалеть о том, как ее прожил…» Сходным образом о Музее говорит искусствовед Анатолий Голубовский: «Удивительное ощущение: чужой опыт и травмы здесь воспринимаются как свои. Потому что они, конечно, общие для всех… Музейные амбары в деревне Учма на берегу Волги — вроде реанимации. Здесь приходишь в себя и начинаешь потихоньку дышать… Истинным спасением оказываются разговоры о любви, важнее которых нет ничего…»[6]
Фрагмент экспозиции выставки «Своя лодка. Старухи о любви».
Courtesy Елена Наумова
Елена констатирует, что со «Старухами» аудитория Музея помолодела. Гостями бывают и пары, и одиночные посетители. Вероятно, у каждого из них есть свои внутренние вопросы и потребности, которые мотивируют пересекать подчас сотни километров, чтобы пережить опыт выставки. Может быть, она так востребована, потому что становится своеобразным замещением разговора с нашими родственниками. Иногда нам не хватает времени спросить их о самом главном. Иногда мы не успеваем спросить, и горько сожалеем об этом. Или нам неловко задавать столь личные вопросы. Мы не привыкли и не научены разговаривать с родными. Проект во многом дарит осознание опыта самых близких нам людей и примиряет с историями наших семей. Этот опыт межпоколенческого понимания в «Старухах о любви» присутствует в рассказе Надежды Михайловны Голиковой, рассуждающей о своей свекрови и муже: «У них ни одного ребенка мать, наверное, не приласкала. Потому что она в такую кабалу попала сама: только дети, дети, дети шли… Она говорит: “Я их всех заживо прокляла”. Вот. И он [муж Надежды Михайловны] был очень злой».
Героини проекта признавались, что впервые так откровенно говорили о своих чувствах, задумывались о любви или о том, чего лишились, не поняв и не испытав ее. Никто никогда раньше не спрашивал их, были ли они счастливы в браке: это не обсуждалось и не проговаривалось в семье. И потому им не так просто ответить, любили ли они и любили ли их.
Отдельным вызовом для кураторов стала необходимость отбора и редактуры свидетельств (длительность каждого ограничена шестью минутами): как бабушки отнесутся к своей репрезентации? Предварительные просмотры экспозиции с героинями разрешили сомнения: они подтвердили, что это именно то, что они и хотели выразить, и проявляли признательность, что были правильно поняты и представлены.
В конце выставки есть специально отведенное место для записи интервью, где зритель может ответить на вопрос о том, что такое любовь, что она значит в нашей жизни и поделиться своими переживаниями. Так прокладывается еще один мостик к посетителю. Некоторые радовались тому, что их бабушка еще жива и они могут с ней поговорить, пока есть возможность, или сожалели, что не успели этого сделать. Выставка буквально активизирует в посетителях интерес к собственной семейной истории. Основываясь на опыте Музея, исследовательница Олеся Авраменко призывала записывать истории своих «старух» и делиться ими в социальных сетях, используя хештег #старухилюбви.
«Охотинские. Мужской род»
Проект «Охотинские. Мужской род» также был инспирирован конкретной историей. У Василия сломалась машина, и ее не получалось починить. Тогда он подошел к соседу, своему однокласснику Сергею. Тот тоже не смог разобраться, в чем дело, и предложил позвонить другому их товарищу — Александру, который живет за сорок километров от Учмы. Саша объяснил, что нужно делать, и машина завелась. Так возникла идея проекта о силе мужского сообщества: о взаимной поддержке и заботе, о людях, которые учились в одной школе и работали в одном колхозе. Сегодня ни школы, ни колхоза уже не существует.
Мужчины, герои проекта — наши современники, умеющие починить трактор, сложить печь, почистить колодец, наколоть дров. Это умельцы, благодаря которым деревня «дышит». Их дети уехали в другие города, поэтому они называют себя «последними из могикан». В колхозном прошлом они как минимум два раза в год собирались на празднования за общим столом: после посевной и после уборки урожая. Как говорит бывший председатель колхоза, не у всех дома было все в порядке, но на этих праздниках все объединялись. Застолье как совместное действие становилось жестом солидарности и ритуалом, в котором воплощалась и воспроизводилась групповая сплоченность сообщества. Подобная же сопричастность – телесно и кинестетически — моделируется авторами проекта: зрители словно садятся с мужчинами за одним столом и едят вместе с ними. Гастрономическое наследие деревни в данном случае выступает триггером воспоминаний, представленных в том числе в сопровождающей проект «Поваренной книге деревенских мужиков». В этих памятных рецептах нашли место истории о том, что готовили бабушки героев; об обработке и приготовлении пищи во время охоты; о том, что они ели, когда были молодыми. Книга, будучи частью театрального проекта, в частности, отражает и перформативность приемов пищи: так, «хлеб до гулянки» («домой забежишь, хлеб с молоком дернешь и — гулять на весь день») и «хлеб после гулянки» («придешь после гулянки, хлеб с молоком дернешь и — спать») — это один и тот же хлеб. Разве что один из них гораздо вкуснее.
Фрагмент экспозиции выставки «Охотинские. Мужской род».
Courtesy Елена Наумова
Посетители выставки «Охотинские. Мужской род».
Courtesy Елена Наумова
Застолья продолжают играть важную роль не только в рамках проекта. Существенным вкладом Елены и Василия в жизнь деревни стала инициатива по возобновлению празднования Иванова дня (7 июля), дня Иоанна Предтечи, в честь которого Преподобный Кассиан возвел храм. Эта традиция была активна и в советские годы, но постепенно прервалась. Музей, при отсутствии клуба, стал местом празднования как способа соучастия и объединения людей. Жители приходили со своей едой, садились за общий стол, пели песни и частушки. Так, в глазах жителей Музей стал не только пространством сохранения памяти сообщества, но и «третьим местом», способствующим поддержанию и развитию социальных связей деревни. После того как многие старожилы ушли из жизни (сейчас на три деревни остались две бабушки), эту традицию совершенно неожиданно подхватили внуки: теперь инициатива по организации праздников исходит от них, а Елена и Василий оказываются на них приглашенными гостями: «Мы приходим к себе как в гости. Это совершенно потрясающее ощущение, что это востребовано и кому-то нужно, кроме нас самих».
«Не уходи отсюда»
В документальном фильме об Учме «Не уходи отсюда» Елена и другие герои говорят о том, как деревня теряет жителей: часть из них уехала, а часть — как почти все старухи из «Своей лодки» — ушли из жизни. Новыми обитателями становятся дачники. В этом контексте Музей является способом подключения к наследию территории, пространством производства любви и сопричастности. В конце интервью я спрашиваю Елену об образах будущего и о том, остается ли надежда. Может ли деревня стать домом для новых жителей, как в истории Преподобного Кассиана и переселенцев из Мологи? Елена считает, что деревня уходит, исчезает, а деревенский уклад не восстановить, что у деревни нет будущего и несколько человек не могут ничего изменить.
В настоящий момент Музей реализует проект «Хождение по свету», поддержанный Благотворительным фондом Владимира Потанина и посвященный контексту судьбы Кассиана. Проект стремится связать историю и современность, приблизить героев далекого прошлого и показать их как понятных нам людей, испытывающих те же чувства и эмоции. Ведь то, как мы чувствует и переживаем, — это то немногое, что остается неизменным. «Надежда остается в том, что, может быть, наши осколки, руины и черепки тоже будут кому-то интересны», — завершает Елена. Со слегка печальной улыбкой.
____________________
Примечания
^ Kader Attia. Kader Attia and Ralph Rudoff in Conversation // Kader Attia: The Museum of Emotion. London: Hayward Gallery Publishing, 2019. P. 19.
^ Наумова Е.А. Миска и две ложки как экспонат музея // Сборник материалов Всероссийской конференции «Инновационные направления деятельности музеев под открытым небом». Шушенское, 2019.
^ Vergès F. Museum Without Objects // The Postcolonial Museum: The Arts of Memory and the Pressures of History. London: Routledge, 2016.
^ Hein G. The Role of Museums in Society: Education and Social Action // Curator. 2005. № 48(4); Hein G. Learning in the Museum. Oxon: Routledge, 2000.
^ Бородулина А. Соучастие как основа развития музея: село Учма, Ярославская область // Практики соучастия в музеях. Материалы виртуальной экспертной сессии / Под ред. М.Б. Гнедовского. М., 2023. С. 129, 133.
^ Голубовский А. Отзыв в социальных сетях. 8 августа 2019 г.
Courtesy Елена Наумова
Возник он благодаря усилиям и энтузиазму Василия Смирнова и Елены Наумовой. Кураторские подходы, основанные на бережной и чувствительной работе с локальным контекстом, нашли отклик не только у местных жителей, но и у молодой аудитории, иногда преодолевающей сотни километров, чтобы прожить трогательный, человечный и трансформирующий опыт, а также отыскать ответы на свои жизненные вопросы. В этом материале, основанном на интервью с Еленой Наумовой и Алевтиной Бородулиной — куратором двух проектов Музея судьбы русской деревни, — Антон Вальковский пытается понять слагаемые успеха музея, ставшего местом настоящего паломничества.
Василий Смирнов родился в семье учемских колхозников и остался в родном селе, работая лесником. Красочная речь учемских бабушек и их истории подробно запечатлевались в исключительно цепкой памяти Василия. Примерно двадцать пять лет назад он перевез из соседней деревни амбар, в котором создал первый музей, чтобы поделиться знаниями, накопленными многими поколениями местных жителей. Елена Наумова до сорока лет жила в Москве и была абсолютно городским человеком с успешной карьерой — руководителем отдела по связям с общественностью в одном из московских банков. Посетив разные уголки страны и мира, она осознала, что самое интересное для нее — люди с их уникальным жизненным опытом. В 2006 году она переехала в Учму и создала с Василием семью. Так русская деревня стала частью ее судьбы. Как говорят местные, Учма помогает человеку осуществить то, о чем он мечтает больше всего. Даже если человек сам не знает, о чем именно мечтает.
Свою миссию Елена видела в том, чтобы помочь Василию и принести в музей собственную оптику и видение — фокус на человечные истории и персональные переживания, при помощи которых посетители могли бы лучше эмоционально подключиться к наследию места и сообщества.
Поливы памяти
Вероятно, первое, что видят посетители Учмы, — это идиллический и умиротворяющий ландшафт. Именно к нему они обращают свои переживания: широкий простор пейзажа становится паузой, выдохом, пространством для уединенного размышления, позволяющим справиться с волнением при переходе от одного затемненного амбара с экспозициями к другому. Но ландшафт не так однозначен — и именно благодаря музею (экскурсиям и выставке «История бывшей Кассиановой пустыни и ее людей») мы узнаем о его внутреннем измерении, его неестественной и болезненной природе.
Напротив Учмы — полуостров, отделенный заводью. Когда-то этой заводи, «поливы», как ее называют старожилы, не было. Она — геологическое свидетельство создания Рыбинского «моря», из-за которого потеряли дома жители разных населенных пунктов, но благодаря которому многие обрели новый дом. Именно так в Учме оказалась бывшая жительница Мологи, мать Василия и свекровь Елены — Лидия Петровна Смирнова. Травма инвазии в ландшафт сопровождалась и культурной утратой: заключенные Волголага разобрали храм на строительство хозяйственных построек.
Напротив музея, через поливу, на месте не дошедшего до наших дней огромного Успенского собора Василий установил часовню — абсолютно не функциональное строение: в ней нет дверей, и внутрь зайти невозможно. Это мемориальный объект, как воплощающий утрату и указывающий на отсутствие, так и демонстрирующий усилия по сохранению памяти.
Александр Калугин. Учма. 2009. Тушь, перо.
Источник: artkalugin.com
Елена не знает населенного пункта, интонационно похожего на Учму. За одним исключением: однажды, совершенно неожиданно для себя, она обнаружила близкое по атмосфере место во Вьетнаме — город Хюэ. Подобно родственнику последнего византийского императора Константину Мангупскому, свидетелю крушения Византийской империи, бежавшему в Учму, основавшему монастырь и принявшему постриг под именем Кассиана, вьетнамский правитель Ты Дык, чувствительный поэт и покровитель искусств, пережил захват своей империи и, не дожидаясь смерти, удалился в собственный мавзолей в Хюэ. Здесь, у пруда с лотосами, он писал стихи, а чай ему готовили из капель утренней росы. Для своей матери, супруги и наложниц он выстроил храмы и жилые помещения, гармонично сочетающиеся с природой. В название почти каждого из них он добавил слово «смирение». Впрочем, вся эта роскошь едва ли могла облегчить созерцательную тоску и оцепенение самоизгнания, замкнутости и разговора с самим собой. Возможно, именно тогда Ты Дык, как и Кассиан, обрел душеспасительное занятие и совершенно другие точки опоры. Хюэ и Ты Дыку посвящен документальный фильм «Город, где улыбается печаль». Когда Хыонг («Ароматная река») покрывается пеленой осенней дымки, Хюэ, как и Учму, сковывает меланхолия. Представляется, что почти ничего не изменилось с тех времен, как река вдохновила архитекторов на строительство этого поэтичного места.
Тема утраты, задаваемая ландшафтом Учмы, словно проходит через все проекты Музея («История бывшей Кассиановой пустыни и ее людей», «Один день из жизни деревни», «Своя лодка. Старухи о любви», «Охотинские. Мужской род», «АртБерег Учма», а также расположенный в трех километрах от деревни Музей дыр и заплат), каждый из которых, тем не менее, оставляет подсказки о том, как можно справиться с болью памяти. Кажется, что Музей продолжает и развивает наследие и метод преподобного Кассиана, связанные с поиском внутренней силы и самоукрепления. Ярче всего метод кураторов проявляется в Музее дыр и заплат, работающем с метафорами «починки» и «ремонта». Материальная основа экспозиции — предметы одежды и быта местных рыбаков и крестьян: сломанные, поврежденные, утратившие целостность, но восстановленные. Концепция и философия Музея строится вокруг единства дыры и заплаты: прорехи всегда сопровождаются попыткой их залатать. Авторы осознают, что травму — разрывы и зияния — невозможно обернуть вспять, а вещи — вернуть в первоначальное состояние. Французский художник Кадер Аттия в своей обширной работе о понятии repair («ремонт», «починка», «восстановление», «исправление») предлагает пересмотреть его и отвергнуть привычное понимание «исправления» как возвращения к некоему исходному положению: «В западном обществе вершиной восстановления стало стирание всех признаков травмы. В традиционных обществах всё наоборот: у них есть способы исправить травму, которые при этом делают ее видимой… Всякое восстановление переплетается с травмой — их нельзя разделить»[1]. Травмы и разрывы невозможно — и бессмысленно — утаивать, но их можно превратить из места уязвимости в пространство силы и самоутверждения. Этот тезис красноречиво иллюстрируют два предмета одежды, сопоставленные в Музее: в одном видно намерение выполнить заплату максимально незаметно, скрывая повреждение текстуры, во втором же она создана из нарочито яркой ткани. Вероятно, все экспозиции Музея судьбы русской деревни о том же самом — о том, как Музей может быть агентом терапевтического внимания, утешения и исцеления, не пытаясь идеализировать, маскировать и ретушировать боль, стоящую за судьбами героев.
На выставке «История бывшей Кассиановой пустыни и ее людей» присутствует еще один примечательный экспонат: береза, пробившаяся сквозь руины, насадила на ветки оконную решетку от взорванного храма. Пока дерево росло, все выше и выше взбиралась по ветвям решетка, настойчиво напоминая о сложном прошлом места. Утрата остается видимой — как и заплата, но в природе не существует безвозвратных «разрывов» и «переломов»: жизнь адаптивна, она преодолевает невзгоды и пробивается через препятствия, находя способы своего продолжения и воплощения. Это дерево невольно встает перед глазами, пока мы слушаем в Музее истории старух и мужиков.
Фрагмент экспозиции выставки «История бывшей Кассиановой пустыни и ее людей». Courtesy Елена Наумова
Фрагмент экспозиции Музея дыр и заплат.
Courtesy Елена Наумова
«Один день из жизни деревни»
После создания первой экспозиции Музея местные жители стали приносить личные вещи, а вместе с ними — свои истории и воспоминания. В то же время «История бывшей Кассиановой пустыни и ее людей» требовала значительных усилий по экскурсионному обслуживанию. Возникла логичная идея не только комментировать и объяснять, но и обратиться к памяти сообщества и представить его голоса в отдельной экспозиции, напрямую связывая зрителя с носителями опыта. Так появилась выставка «Один день из жизни деревни».
Важной задачей стала работа по выстраиванию доверия. Во время записи свидетельств обитатели деревни еще относились к Елене достаточно подозрительно. Доверие возникло не в процессе интервью, а уже после открытия — в тот момент, когда герои увидели и услышали себя в экспозиции. Они приняли Музей в первую очередь как место, где их истории могут быть представлены максимально бережно и тактично, со всей степенью уважения и почтения к их опыту. Одна из героинь на следующий день принесла двести рублей, зажатые в кулачке, — в знак признательности и желания внести вклад в развитие Музея.
Оказавшись в экспозиции «Одного дня из жизни деревни», посетитель может сесть на завалинку и, лузгая семечки, послушать двадцать минут воспоминаний старожилов. Поначалу счастливые и улыбающиеся лица на фотографиях диссонируют с историями. Надтреснутые и хрипловатые пожилые голоса говорят о нелегкой жизни: «Вся моя жизнь — вся в тяжелом труде», «Жизнь прошла по-собачьему…», «Адская работа. Адская», «Нецветно я прожила, нецветно». Но каждый раз, вспоминая о прошедшем и подводя итог собственной жизни, мужчины и женщины вторят друг другу: «Раньше весело жили», «Ну все равно весело и хорошо было», «Я никогда не унывала, я всегда веселая была», «Я не унываю».
Посетитель сразу обращает внимание на зазор между самоописанием судьбы и характеристикой собственного пережитого опыта. Именно этот диссонанс создает ощущение онемения. Одна посетительница рассказывала, как вышла из музея, села на лавочку, смотрела на воду чуть вдалеке и плакала. Ностальгия героев по-человечески понятна: они говорят о времени своей молодости, наполненной надеждами и мечтами, когда вся жизнь — впереди. И другой жизни у них не было. Возможно, это способ самотерапии, при котором тяжесть прошлого и связанные с ним чувства вытесняются и заменяются в воспоминаниях преувеличенно положительной оценкой.
Одна из местных жительниц рассказывала Елене: когда ее отец ушел на войну, ее младшая сестра решила, что Папу обратила в Солдата колдунья по имени Война. И для того, чтобы из Солдата опять превратить его в Папу, нужна добрая волшебница по имени Победа. А чтобы привлечь Победу, нужно веселиться, не унывать и играть на музыкальных инструментах. Победа любит музыку и смех. Даже если нет сил, как хочешь, но нужно веселиться.
Фрагмент экспозиции выставки «Один день из жизни деревни».
Courtesy Елена Наумова
По мысли героев, если приободрять себя, жизнь, действительно, становится легче: «Ну а что унывать-то? Кто может помочь тебе, если ты сам себе не поможешь?» Как отмечает Елена, «пока играешь на балалайке, ожидая Солдата, который должен превратиться в Папу, или тащишь невод с 27 тоннами рыбы, а потом вечером, даже когда совсем нет сил, идешь на лавочку на вечернюю “беседу”, где пели песни и танцевали, — кокетничаешь, вспоминаешь, скандалишь, завидуешь, ревнуешь, радуешься, улыбаешься, пляшешь, — то живешь. Люди не выгорали во многом благодаря этим посиделкам на лавочках».
Воспоминания героев свидетельствуют о тех способах и формах самоукрепления, которые помогали им справиться с жизненными невзгодами, а характеристика собственного опыта становится символическим возвращением контроля над прошлым и в конечном итоге — манифестом и утверждением жизни. Эта мысль наиболее сильно и убедительно звучит из уст Екатерины Васильевны Кокоревой — одной из героинь выставки «Своя лодка. Старухи о любви»: «Вся моя жизнь, вся жизнь — вся в горести… Свое горе я просто сама в себе убивала. Все мое горе…»
«Своя лодка. Старухи о любви»
Вводный текст выставки «Своя лодка. Старухи о любви» обращается к зрителю: «Что мы знаем о том, как любили наши бабушки?.. Как же понимали и ощущали любовь в советской деревне?»
Идея проекта родилась из очень конкретной истории: однажды Елена спросила жительниц деревни, что такое любовь. Они заговорили все разом. Гул стоял такой, что ничего нельзя было разобрать. Позже Елена взяла интервью у каждой из них. В этот же приводящий в замешательство гул сначала попадает и зритель, переступив порог амбара. Только заходя в «комнаты», он может услышать каждую историю в отдельности.
В общем-то, звук — это и есть самое главное в экспозиции: обнимающие все пространство мягкие голоса героинь создают эффект доверительного и глубоко интимного разговора. Будто они — здесь, рядом и говорят с нами напрямую. Как отмечает Елена, фонограмма со свидетельствами — «основной комментарий к экспозиции, ее связующая нить, она наполняет смыслами предметно-пространственную среду и является бесценным источником памяти»[2].
Перед просмотром кажется, что эта выставка — про вспышки и редкие моменты счастья, озаряющие мучительное бремя повседневности. Но в некоторых историях нет даже и этого. Экспозиция скорее не про любовь, а про глубокую недолюбленность. Про зависимость и привычку. Про компромиссы. Про то, как тяжелые условия труда и фоновая усталость ограничивают возможности проявления заботы. В одном из сюжетов Екатерина Васильевна Кокорева, изможденная работой, возвращается домой, а свекровь говорит, что муж Николай валяется пьяный в канаве в снегу. Екатерина Васильевна отказывается идти за ним, потому что остатки сил нужно потратить на уход за коровой и теленком.
Фрагмент экспозиции выставки «Своя лодка. Старухи о любви».
Courtesy Елена Наумова
Обволакивающие выставку голоса героинь сопровождаются другими элементами подлинности — их персональными вещами. Например, в разделе Прасковьи Ильиничны Малявкиной — ее ночная рубашка, вышитый крестиком коврик. Другие предметы часто являются субститутами — типологическими вещами, поддерживающими повествование: например, помада и духи (Прасковья Ильинична единственная в Учме ходила с накрашенными губами). В этом плане, «Свою лодку» и другие выставки Музея можно назвать идеальным воплощением предложения Франсуа Верже о «музее без объектов»[3]. Она описывает его как музей, где предметы являются лишь одним из элементов подлинности среди других. Он материализует отсутствие недорепрезентированных голосов и воспоминаний, собирает чувства, истории, мысли, которые до сих пор не собирались, не архивировались и не предъявлялись. Экспозиция уходит от классической «музейности», освобождаясь от витрин, выставочных подиумов, этикетажа, больше напоминая тотальную инсталляцию.
Свидетельства «старух» на уровне темпоритма выстроены куратором Алевтиной Бородулиной настолько искусно и изящно, что их в совокупности можно сравнить с музыкальной пьесой. Диминуэндо рассказа о повседневности внезапно прерывается тацетом — паузой тишины, после которой звучит аритмичный пульс вопросов интервьюера за «кадром», будто прорывающих «четвертую стену»:
«Бывает любовь? Есть любовь? Нет любви?»
«Любовь… Она существует?»
«А Вас любили?»
В этой точке захватывает дыхание. Мы замираем, понимая, что сейчас услышим самое главное. То, ради чего пришли. Результатирующую эмфазу. Крещендо выстраданного годами ответа.
«Прожили 25 лет. Почем я знаю?»
«Да кто его знает? Не очень, наверное…»
«Ну, я скажу, у меня не было такой любви. Просто, как вроде, привычка».
«Я думаю, нет любви. Просто люди привыкают друг к дружке».
«Привыкаешь к человеку, и всё. Была ли любовь, нет ли? Как к скотине вот привык… Вот привыкла ты к собаке, значит, всё она тебе. Также вот и тут… Я не поняла этого ничего. Любовь ли. Нелюбовь ли. Привыкла к человеку — и все… У меня даже слезины не выпало — [когда муж] помер».
Во дворе перед Музеем стоят качели в виде лодки. Ее трудно раскачать одному — внутри должны оказаться два человека, — но если раскачать, то потом невозможно легко остановить и выйти. В экспозиции ты понимаешь, что это метафора и любви, и несчастливого брака: и там и там не выбраться. И куда прыгать, если внизу камни? Выставка — словно та же лодка. И когда она «качается» в очередной раз, в комнате одной из старух на вопрос «Есть ли любовь?» мы наконец-то слышим — обнадеживающее: «Есть! Есть. Я считаю, есть!»
Мы так же жадно хотим счастья для героинь, как и для наших бабушек и матерей. Как и для самих себя. Музей призывает и к этому — «задать вопрос себе, что значит любовь для каждого из нас».
Часть зрителей, пройдя через экспозицию, приходила к осознанию важных моментов в отношении собственной семейной жизни. Елена рассказала об отзыве двух посетительниц: одна призналась, что если бы пережила опыт выставки пять лет назад, то незамедлительно развелась бы со своим супругом. Она жила без любви, но тогда ей казалось, что можно что-то исправить. Другая же сказала, что ей надо немедленно вернуться домой, чтобы наладить отношения с мужем. На следующий год супруги приехали вместе, и она сообщила, что все получилось.
Фрагмент экспозиции выставки «Своя лодка. Старухи о любви».
Courtesy Елена Наумова
В этом плане Музей можно отнести к тому типу музеев, которые специалист в области музейной педагогики Джордж Хайн назвал «конструктивистскими»[4]: они не предъявляют посетителю какую-то готовую объяснительную модель, не производят заявления или беспристрастного знания, не содержат однозначно определенную версию и интерпретацию событий. Ни одна из этих историй, ни одно из принятых героинями решений не является правильным или, наоборот, неверным. Кураторы призывают лишь к одному — к внимательному слушанию, свободному от оценки и осуждений. Те знания, которые мы получаем, — не объективны, а конструируются внутри посетителя и помогают ответить, в первую очередь, на его потребности и запросы. Экспозиция предлагает пережить и примерить шесть различных жизней, поняв что-то о своей собственной. Сополагая жизненный опыт с этими историями, посетитель может найти ответы на актуальные для себя вопросы. С какими-то историями он себя идентифицирует, от каких-то категорически дистанцируется. Но эмпатия, возникающая в процессе этого внимательного слушания, производит то, что в греческой эстетике обозначается словом «анагноризис» — неожиданное «узнавание», ясность в отношении вещей, понимание чего-то о себе, которое приводит к подчас ошеломительному в своей неожиданности катарсису и откровению. В одной из комнат висит зеркало — зритель в любом случае неотвратимо и буквально столкнется с самим собой.
Подобный подход изначально предполагался Алевтиной Бородулиной: «Задача его [Музея] экспозиций — не столько помочь в познавании, сколько стимулировать узнавание. И в этом смысле он очень современен как медиа, где главный тренд — relatable content, то есть такое содержание, с которым зритель может легко соотнести личный опыт… Посетитель и есть главный герой, и по законам драматургии он переживает внутреннюю трансформацию»[5]. Этот тезис разделяет и Елена: «Мы хотим помогать людям что-то понимать о себе и решать свои вопросы».
Как отмечает Алевтина, «эта экспозиция — возможность поговорить о чем-то очень сокровенном, задать очень глубокие вопросы и получить, может быть, не самые простые ответы, включая те, которые могут вам не понравиться… Чья-то боль откликнется сильнее, и так посетитель больше поймет про свою боль. Одна из историй — про то, что в конце жизни ты, может, будешь сожалеть о том, как ее прожил…» Сходным образом о Музее говорит искусствовед Анатолий Голубовский: «Удивительное ощущение: чужой опыт и травмы здесь воспринимаются как свои. Потому что они, конечно, общие для всех… Музейные амбары в деревне Учма на берегу Волги — вроде реанимации. Здесь приходишь в себя и начинаешь потихоньку дышать… Истинным спасением оказываются разговоры о любви, важнее которых нет ничего…»[6]
Фрагмент экспозиции выставки «Своя лодка. Старухи о любви».
Courtesy Елена Наумова
Елена констатирует, что со «Старухами» аудитория Музея помолодела. Гостями бывают и пары, и одиночные посетители. Вероятно, у каждого из них есть свои внутренние вопросы и потребности, которые мотивируют пересекать подчас сотни километров, чтобы пережить опыт выставки. Может быть, она так востребована, потому что становится своеобразным замещением разговора с нашими родственниками. Иногда нам не хватает времени спросить их о самом главном. Иногда мы не успеваем спросить, и горько сожалеем об этом. Или нам неловко задавать столь личные вопросы. Мы не привыкли и не научены разговаривать с родными. Проект во многом дарит осознание опыта самых близких нам людей и примиряет с историями наших семей. Этот опыт межпоколенческого понимания в «Старухах о любви» присутствует в рассказе Надежды Михайловны Голиковой, рассуждающей о своей свекрови и муже: «У них ни одного ребенка мать, наверное, не приласкала. Потому что она в такую кабалу попала сама: только дети, дети, дети шли… Она говорит: “Я их всех заживо прокляла”. Вот. И он [муж Надежды Михайловны] был очень злой».
Героини проекта признавались, что впервые так откровенно говорили о своих чувствах, задумывались о любви или о том, чего лишились, не поняв и не испытав ее. Никто никогда раньше не спрашивал их, были ли они счастливы в браке: это не обсуждалось и не проговаривалось в семье. И потому им не так просто ответить, любили ли они и любили ли их.
Отдельным вызовом для кураторов стала необходимость отбора и редактуры свидетельств (длительность каждого ограничена шестью минутами): как бабушки отнесутся к своей репрезентации? Предварительные просмотры экспозиции с героинями разрешили сомнения: они подтвердили, что это именно то, что они и хотели выразить, и проявляли признательность, что были правильно поняты и представлены.
В конце выставки есть специально отведенное место для записи интервью, где зритель может ответить на вопрос о том, что такое любовь, что она значит в нашей жизни и поделиться своими переживаниями. Так прокладывается еще один мостик к посетителю. Некоторые радовались тому, что их бабушка еще жива и они могут с ней поговорить, пока есть возможность, или сожалели, что не успели этого сделать. Выставка буквально активизирует в посетителях интерес к собственной семейной истории. Основываясь на опыте Музея, исследовательница Олеся Авраменко призывала записывать истории своих «старух» и делиться ими в социальных сетях, используя хештег #старухилюбви.
«Охотинские. Мужской род»
Проект «Охотинские. Мужской род» также был инспирирован конкретной историей. У Василия сломалась машина, и ее не получалось починить. Тогда он подошел к соседу, своему однокласснику Сергею. Тот тоже не смог разобраться, в чем дело, и предложил позвонить другому их товарищу — Александру, который живет за сорок километров от Учмы. Саша объяснил, что нужно делать, и машина завелась. Так возникла идея проекта о силе мужского сообщества: о взаимной поддержке и заботе, о людях, которые учились в одной школе и работали в одном колхозе. Сегодня ни школы, ни колхоза уже не существует.
Мужчины, герои проекта — наши современники, умеющие починить трактор, сложить печь, почистить колодец, наколоть дров. Это умельцы, благодаря которым деревня «дышит». Их дети уехали в другие города, поэтому они называют себя «последними из могикан». В колхозном прошлом они как минимум два раза в год собирались на празднования за общим столом: после посевной и после уборки урожая. Как говорит бывший председатель колхоза, не у всех дома было все в порядке, но на этих праздниках все объединялись. Застолье как совместное действие становилось жестом солидарности и ритуалом, в котором воплощалась и воспроизводилась групповая сплоченность сообщества. Подобная же сопричастность – телесно и кинестетически — моделируется авторами проекта: зрители словно садятся с мужчинами за одним столом и едят вместе с ними. Гастрономическое наследие деревни в данном случае выступает триггером воспоминаний, представленных в том числе в сопровождающей проект «Поваренной книге деревенских мужиков». В этих памятных рецептах нашли место истории о том, что готовили бабушки героев; об обработке и приготовлении пищи во время охоты; о том, что они ели, когда были молодыми. Книга, будучи частью театрального проекта, в частности, отражает и перформативность приемов пищи: так, «хлеб до гулянки» («домой забежишь, хлеб с молоком дернешь и — гулять на весь день») и «хлеб после гулянки» («придешь после гулянки, хлеб с молоком дернешь и — спать») — это один и тот же хлеб. Разве что один из них гораздо вкуснее.
Фрагмент экспозиции выставки «Охотинские. Мужской род».
Courtesy Елена Наумова
Посетители выставки «Охотинские. Мужской род».
Courtesy Елена Наумова
Застолья продолжают играть важную роль не только в рамках проекта. Существенным вкладом Елены и Василия в жизнь деревни стала инициатива по возобновлению празднования Иванова дня (7 июля), дня Иоанна Предтечи, в честь которого Преподобный Кассиан возвел храм. Эта традиция была активна и в советские годы, но постепенно прервалась. Музей, при отсутствии клуба, стал местом празднования как способа соучастия и объединения людей. Жители приходили со своей едой, садились за общий стол, пели песни и частушки. Так, в глазах жителей Музей стал не только пространством сохранения памяти сообщества, но и «третьим местом», способствующим поддержанию и развитию социальных связей деревни. После того как многие старожилы ушли из жизни (сейчас на три деревни остались две бабушки), эту традицию совершенно неожиданно подхватили внуки: теперь инициатива по организации праздников исходит от них, а Елена и Василий оказываются на них приглашенными гостями: «Мы приходим к себе как в гости. Это совершенно потрясающее ощущение, что это востребовано и кому-то нужно, кроме нас самих».
«Не уходи отсюда»
В документальном фильме об Учме «Не уходи отсюда» Елена и другие герои говорят о том, как деревня теряет жителей: часть из них уехала, а часть — как почти все старухи из «Своей лодки» — ушли из жизни. Новыми обитателями становятся дачники. В этом контексте Музей является способом подключения к наследию территории, пространством производства любви и сопричастности. В конце интервью я спрашиваю Елену об образах будущего и о том, остается ли надежда. Может ли деревня стать домом для новых жителей, как в истории Преподобного Кассиана и переселенцев из Мологи? Елена считает, что деревня уходит, исчезает, а деревенский уклад не восстановить, что у деревни нет будущего и несколько человек не могут ничего изменить.
В настоящий момент Музей реализует проект «Хождение по свету», поддержанный Благотворительным фондом Владимира Потанина и посвященный контексту судьбы Кассиана. Проект стремится связать историю и современность, приблизить героев далекого прошлого и показать их как понятных нам людей, испытывающих те же чувства и эмоции. Ведь то, как мы чувствует и переживаем, — это то немногое, что остается неизменным. «Надежда остается в том, что, может быть, наши осколки, руины и черепки тоже будут кому-то интересны», — завершает Елена. Со слегка печальной улыбкой.
____________________
Примечания
^ Kader Attia. Kader Attia and Ralph Rudoff in Conversation // Kader Attia: The Museum of Emotion. London: Hayward Gallery Publishing, 2019. P. 19.
^ Наумова Е.А. Миска и две ложки как экспонат музея // Сборник материалов Всероссийской конференции «Инновационные направления деятельности музеев под открытым небом». Шушенское, 2019.
^ Vergès F. Museum Without Objects // The Postcolonial Museum: The Arts of Memory and the Pressures of History. London: Routledge, 2016.
^ Hein G. The Role of Museums in Society: Education and Social Action // Curator. 2005. № 48(4); Hein G. Learning in the Museum. Oxon: Routledge, 2000.
^ Бородулина А. Соучастие как основа развития музея: село Учма, Ярославская область // Практики соучастия в музеях. Материалы виртуальной экспертной сессии / Под ред. М.Б. Гнедовского. М., 2023. С. 129, 133.
^ Голубовский А. Отзыв в социальных сетях. 8 августа 2019 г.