«У нас очень сильная криминализация сознания, и это отражается в языке»

Издатель Ирина Прохорова о слове «духовность», опечатках в книгах и тюремной лексике

Ирина Прохорова: «Жестокое общество продолжает воспроизводить жестокий образ жизни и брутальный язык».

В нашей еженедельной рубрике «Слово и антислово» в рамках проекта «Русский язык» мы расспрашиваем известных людей о том, какие слова им нравятся, а какие вызывают отвращение. Сегодня наша собеседница — главный редактор издательства «Новое литературное обозрение» Ирина Прохорова.

© РИА Новости. Виталий Белоусов

— Какие слова вы назвали бы сейчас ключевыми?

— «Система ценностей». Социальный кризис, который мы сейчас наблюдаем, связан с неотрефлексированностью ключевого момента: какова та базовая система ценностей, на которой мы хотим возвести здание нового общества? Все эти разговоры о духовности, духоподъемности — они, как бы ни были смешны, возникают недаром. Общество окончательно растерялось: что мы строим? Государство, где человек — главная ценность, где все судопроизводство, вся система правоохранительных органов работает на защиту личности от насилия, от государственного произвола? Или, наоборот, государство, где человек — лишь средство достижения амбиций правящей верхушки?

Отношение к человеческой жизни — вот на чем базируются и чем различаются различные системы ценностей. И мне кажется, что этот разговор общество сознательно начинает только сейчас. Например, в чем суть патриотизма?

— Многие у нас называли его антисловом.

— Правильно, поэтому ему найден синоним. Теперь многие говорят не о патриоте, а о гражданине. И справедливо, потому что слово «патриот» было давно узурпировано тоталитарной идеологией. Патриотизм понимается как беспрекословная жертва личности, ее жизни и достоинства в угоду государства, вернее — правящей клике. С этой позиции, если ты пытаешься восставать против социальной несправедливости, ты не патриот, а предатель родины. В этой этической системе координат налицо тотальное неразличение понятий «режим» и «родина», между ними ошибочно ставится знак равенства.

А гражданин — это человек, который любит не конкретную власть, а свою страну и считает себя вправе бороться за более справедливую и гуманную жизнь в ней. И это уже совершенно другая система ценностей.

— Кроме «патриотизма», можете назвать еще какие-то антислова?

— Пожалуйста, «духовность» — ненавижу это слово. В императорской России была уваровская триада «православие–самодержавие–народность», в советское время она была перекодирована в «классовость–партийность–идейность». Кажется, так? Стала уже забывать былые напевы, а пора, наверное, их вновь вспоминать: похоже, навык может опять пригодиться. И вот эта самая духовность есть мерзкий коктейль из вышеперечисленных ингредиентов. Это расплывчатый идеологический конструкт, позволяющий расцветать беззаконию и репрессиям.

Когда человека спрашиваешь: «Как вы духовность определяете? Вы духовнее меня или нет?» — он начинает задумываться

— Делите ли вы людей на своих и чужих в зависимости от того, какие слова они употребляют? Если вы слышите от человека слово «духовность», вы относите его к чужим?

— Все-таки смотря кто это говорит. Когда подобными словами оперирует политик, для меня это безусловный знак его политической ориентации — ультраконсервативной; такой человек для меня чужой. Но часто люди употребляют слова, не очень задумываясь об их значении. И когда их спрашиваешь, о чем идет речь, оказывается, что они их интерпретируют совершенно по-разному. Иногда выясняется, что человек говорил действительно о каких-то нравственных категориях и ценностях. И когда его спрашиваешь: «Как вы духовность определяете? Вы духовнее меня или нет?» — он начинает задумываться. Надо с людьми разговаривать, чтобы понять, что они имеют в виду.

— Как вы относитесь к ошибкам в письменной речи? Можете ли читать книги с опечатками?

— Очень тяжело. Опечатки — большая проблема, потому что институт корректоров переживает у нас не лучшие времена. Мы в издательстве держим прекрасных корректоров, но многие коммерческие издательства частенько на них экономят. Это, конечно, плохо, потому что порождает ответную безграмотность. В советское время это была пусть не самая высокооплачиваемая, но все-таки уважаемая работа в издательстве. Это же очень тяжелый труд, и молодые люди сейчас не очень охотно идут в эту сферу. Поэтому тут очень важен статус профессии, который надо менять. Надо начинать заново готовить эту профессию, делать ее статусной и престижной.

— Есть ли слова, которые вы хотели бы изъять из языка? Вроде слова «духовность», о котором мы уже говорили.

— Я вообще не любитель что-нибудь изымать. Если кто-то провозглашает себя духовным — пожалуйста, на здоровье, главное, чтобы это понятие не превратилось в пропагандистский трюк, ведущий к погромным кампаниям.

— Но, может быть, есть слова, которые вас просто раздражают?

— Меня раздражают многие слова, но они скорее всего в этом не повинны. В конце концов это мое личное суждение вкуса. Знаете, у нас часто человек, получающий доступ к рычагу власти, начинает свои субъективные суждения возводить в ранг законов: не люблю этого писателя — мы его читать не будем; слово мне не нравится — давайте его уберем; буква «ё» нравится — давайте ее вернем.

Язык — это сложное образование, хотим мы или нет, он всегда меняется, и с этим ничего поделать невозможно. Вот уж подлинно народное творчество! Конечно, очень важно создавать языковые нормативы, чем, собственно, занимаются прежде всего литература и различные образовательные инстанции. Но язык невозможно целиком уложить в прокрустово ложе предписаний: это открытая система. Чем жестче правила, тем губительнее они для развития языка, поэтому я бы не вводила никакой системы жестких законодательных запретов.

Консервируя в людях криминальное сознание, невозможно требовать, чтобы они говорили «сэр» и «мерси»

Вот у нас приняли закон: всю нецензурную лексику изгнать из литературы. Это большое развлечение для огромной армии цензоров, которые много лет были без работы. Можно подумать, люди перестанут ругаться! Нет, я не сторонник мата в СМИ. Но другой вопрос: а можно ли говорить вещи типа «мочить в сортире»? Криминальная лексика — это нормально? У нас все так говорят, и депутаты первые так изъясняются, и им, похоже, невдомек, что они говорят на блатной фене. «Беспредел» уже фактически стал литературным словом.

— Значит, язык его адаптировал.

— Совершенно верно. Но в каком-то смысле и часть обсценной лексики почти адаптирована.

— Специалисты говорят, что это плохо: табуированная лексика должна оставаться табуированной, иначе теряется ее смысл.

— Кажется, Юз Алешковский говорил, что люди прекрасно разбираются в уместности или неправомерности подобных выражений. Ругаться матом в эфире — не лучшее дело, но смачный анекдот без соленого слова не расскажешь, и оно там к месту. Вводя ограничения, надо не забывать о здравом смысле. В некоторых книгах действительно часто употребляются эти слова. Но на моей памяти никто не научился ругаться матом, читая литературу.

— А не может быть так, что люди думают: почему в книжках можно, а мне в разговоре нельзя?

— Надо объяснять, воспитывать, повышать культурный уровень наших граждан. У нас очень сильная криминализация сознания, и это отражается в языке. Не работая с людьми, фактически консервируя в них криминальное сознание, невозможно требовать, чтобы они говорили «сэр» и «мерси». На каком языке будут говорить люди, которые на протяжении почти столетия регулярно пропускались сквозь концлагеря и тюрьмы? А как с ними разговаривает полиция, а представители власти? А что люди видят и слышат в СМИ? Послушав Жириновского и Проханова, невольно станешь ругаться матом. Давайте посмотрим печальной истине в глаза: жестокое общество продолжает воспроизводить жестокий образ жизни и брутальный язык, так что одним запретом проблему не решишь.

Наталья Коныгина

Московские новости

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе