К тому времени мы уже ощущали, что времена меняются. Прошел апрельский 1985 года пленум ЦК, была провозглашена политика гласности. Из политбюро стали выводить замшелых партийных ретроградов, известных своим мракобесием. За 1985—1986 годы Горбачев на две трети обновил состав политбюро, сменил 60 процентов секретарей обкомов, 40 процентов членов ЦК. Сперва на закрытых просмотрах, а потом и на широком экране появился великий антисталинский фильм «Покаяние» Тенгиза Абуладзе…

И все-таки так прямо, не прячась, называть вещи своими именами, публично защищать Сахарова, Солженицына, Любимова, произносить запретные слова «Катынь» и «секретные протоколы к пакту Молотова—Риббентропа», и не у себя на кухне, а на людях, в большой аудитории, тогда, в 1986 году, еще мало кто мог себе позволить.

Зал Дома кино в тот вечер то и дело взрывался бурными аплодисментами. А у выхода, в коридоре, Натана ждал белый как полотно директор дома, спросил: «Натан Яковлевич, за что же вы меня так?» Говорят, назавтра директора вызвали в райком и устроили ему хорошую взбучку.

Однако не прошло и двух недель после доклада Натана, как в горьковской квартире Сахарова установили телефон, и 16 декабря ему позвонил Горбачев, сказал, что Андрей Дмитриевич может вернуться в Москву. Еще через некоторое время приехал Юрий Любимов, ему было возвращено советское гражданство, потом стали печатать Александра Солженицына, ему тоже восстановили гражданство.

Друзья говорили Эйдельману: «Признайся, у тебя ведь заранее была информация. А ну-ка раскрой свои источники». Мы смеялись.

«Речь сытого человека со стороны»

Горбачев не торопится или даже не в состоянии обуздать консервативные силы в политбюро — считали тогда многие. Но я готов был согласиться с Натаном Эйдельманом, остерегающимся скоропалительных выводов. «Я не верю в лозунг: кто не с нами, тот против нас, — говорил Натан, — я в любом случае за расширение диалога». В своем дневнике, приведя слова философа Зиновьева о том, что он отказывается участвовать в этом «спектакле», в перестройке, потому что ему «все равно Горбачев или Лигачев», ибо «пока не изменится система, с ними нельзя иметь дело», Натан записал: «Мне активно не нравится речь Зиновьева. Она построена на парадоксах, это речь сытого человека со стороны».

А если «не со стороны» и «не сытого», то во всех упреках Горбачеву Натан все равно ощущал какую-то неблагодарность, несправедливость, готовность забыть все, чем мы Горбачеву обязаны. 

В это время Натан как раз закончил свою, к великому сожалению, последнюю книгу «Революция сверху в России». Перед сдачей в издательство он показал мне рукопись. Она завершалась обращением к сегодняшнему дню. «В случае (не дай бог!) неудачи, — писал Натан, — в случае еще 15—20 лет застоя, если дела не будут благоприятствовать «свободному развитию просвещения», страна, думаем, обречена на участь таких «неперестроившихся» держав, как Османская Турция, Австро-Венгрия; обречена на необратимые изменения, после которых, пройдя через тягчайшие полосы кризисов, огромные жертвы, ей все равно придется заводить систему обратной связи — рынок и демократию… Мы верим в удачу — не одноразовый подарок судьбы, а трудное движение с приливами и отливами, — но все же вперед. Верим в удачу: ничего другого не остается…»

Мне очень хотелось с ним согласиться.

Секретные протоколы

4 сентября 1988 года «Московские новости» под шапкой «В поисках заблудившейся истины» отдали две полосы проблеме, которая тогда очень волновала всех нас и, конечно, Натана: «секретные протоколы» к «пакту Молотова—Риббентропа», подписанного в Москве в августе 1939 года, тайный сговор Сталина и Гитлера о разделе Восточной Европы. В своем редакционном комментарии газета писала: «Наша страна только начинает всерьез знакомиться с нашим прошлым, сживаться с ним, постигать его… В обществе уже достигнуто единодушие по вопросу о том, что ликвидация белых пятен необходима. Работа началась».

Эти оптимистические строки очень рассердили Натана: «Единодушие? Началась работа? Ты посмотри, сколько защитников у этих самых «белых пятен», насмерть стоят, чтобы кто-то не докопался до истины. Ничего себе — единодушие».

Сам он такие упорно воздвигаемые препятствия как мог расчищал, разгребал: о «секретных протоколах» говорил в своих докладах, писал в периодике.

В сентябре 1988 года Эйдельман собрался в Польшу на конференцию, посвященную советско-польским отношениям. Перед поездкой польский режиссер Анджей Минко снял о нем телефильм, Натан в нем подробно рассказывал и о «секретных протоколах», и о расстреле польских военнопленных в Катыни в 1940 году, настаивал: уже сегодня можно утверждать, что видна здесь страшная сталинская рука.

По рассказам Натана я знаю, о чем он говорил на конференции в Варшаве. (О докладе Натана записала в своем дневнике и его жена Юлия Мадора, ездившая с ним в Польшу.) Натан сказал, что к некоторым событиям и лицам у разных народов может и не быть единого отношения, но всегда должен быть интеллигентный, разносторонний подход. Вспомнил своего отца (назвал: «Один советский офицер, еврей»), в 1944 году его наградили орденом Богдана Хмельницкого, но он отказался от награды, объяснив, что не будет носить орден, названный в честь человека, уничтожившего десятки тысяч его соплеменников. Хотя признавал, что для Украины Богдан Хмельницкий сделал немало. Или взять известный спор Пушкина с Мицкевичем. В своем знаменитом «Отрывке» Мицкевич справедливо ополчился на некоторых вчерашних друзей, Пушкин многое принял и на свой счет, был взбешен и в черновике начал грубо отвечать автору «Отрывка», но затем титаническими усилиями сумел преодолеть себя и, хотя по-прежнему не во всем соглашался с Мицкевичем, кое-что все-таки признал. Вот такая позиция «спор-согласие» и отличает интеллигентный спор по самой острой теме. Беспощадная правда о себе и о других, говорил Натан, есть великая школа общественной нравственности. Только правда, лестная и нелестная как для поляков, так и для русских может привести к плодотворному диалогу между нашими государствами. Закончил Натан словами Герцена: «Мы с Польшей, потому что мы за Россию. Мы со стороны поляков, потому что мы русские. Мы хотим независимости Польше, потому что хотим свободы России».

Зал проводил Натана шквалом аплодисментов.

До горбачевской перестройки Эйдельман практически был невыездным. Он знал о богатых пушкинских архивах во Франции, ему передали, что, приехав, получит к ним доступ, однако пробить железный кагэбистский запрет было не под силу. Известно, что возможность выезжать он получил благодаря Александру Николаевичу Яковлеву. И активные поездки начались. Франция, Швейцария, Германия. В апреле 1989 года почти на два месяца он отправился в США. Долгая поездка по стране, библиотеки, архивы, чтение лекций, встречи с покинувшими СССР друзьями… Легендарный Первый съезд народных депутатов СССР, когда все мы часами не отрывались от экрана телевизора, проходил в отсутствие Натана, он еще был в отъезде.

Через четыре месяца после съезда, в сентябре 1989 года, «Московские новости» снова вернулись к разговору о советско-германских контактах 1939 года. Эйдельман, возвратившийся из поездок, собрал и прокомментировал множество документов и газетных публикаций того времени. Привел телеграмму, которую германский посол Шуленбург 19 августа 1939 года отправил в Берлин. По словам посла, на переговорах он торопил Молотова поскорее заключить пакт между двумя странами, однако тот не спешил. «Его, очевидно, не трогали мои возражения», — посетовал Шуленбург. Но вдруг что-то изменилось. Едва ли не через полчаса после завершения беседы, докладывал он, Молотов срочно его разыскал и сказал, что он уполномочен вручить послу проект пакта о ненападении. «Молотов не объяснил мне причины резкого изменения своей позиции, я допускаю, что вмешался Сталин».

Допускает? А иначе разве могло быть?

Разумеется, не обошел Натан и тему «секретных протоколов» к пакту Молотова—Риббентропа. Главный аргумент тех, кто не хотел признать их существование, был один: подлинники протоколов не найдены. Председатель правления АПН Валентин Фалин говорил: все попытки обнаружить не копии, а оригиналы «секретных протоколов» не увенчались успехом ни у нас, ни на Западе. «Обнаружатся оригиналы — им будет дана соответствующая оценка. А до тех пор с «копиями копий» следует, по опыту, обращаться предельно осторожно».

С этим решительно не соглашался Эйдельман. «Споры об этом документе последние годы идут непрерывно, — писал он. — Однако, на мой взгляд, никаких проблем, кроме специфически научных, здесь нет… Никто не может оспаривать существование секретного договора, если о нем говорится в десятках документов как до, так и после подписания договора; если на него ссылались при осуществлении разных практических действий 1939—1941 годов». Есть негативы микрофильмов, снятых по приказу Риббентропа начиная с 1943 года. Они были переданы англо-американской группе, попали в Лондон, на имя Черчилля был подготовлен специальный доклад. Позитивы хранятся в Национальном архиве США. «Как видим, — продолжал Натан, — «спорный документ» существует в куда более бесспорной форме, чем большинство документов мировой истории. Догматическое требование в каждом случае предъявлять подлинник могло бы легко «отменить» договоры Рима с Карфагеном, русского князя Олега с Византией и тысячи других сохранившихся в копиях или копиях с копий и тем не менее удостоверенных солидной исторической критикой». Да и вообще — «нелепо говорить о подделке секретного документа». Натан заканчивал так: «В истории любого государства существуют как героические, так и стыдные страницы — но самое стыдное умалчивать или похваляться тем, чего следует стыдиться».

Сколько лет прошло, но эти слова Эйдельмана не потеряли своей остроты.

Катынь

Бессовестная ложь, окружавшая и другое страшное сталинское преступление — расстрел в 1940 году пленных польских офицеров в Катыни, — Эйдельмана тоже очень волновала. Собирал документы, выстраивал хронологию: летом 1942 года поляки, работавшие в составе рабочей команды «Тодт», узнали от местных жителей, что в Катынском лесу погребены польские военнопленные, расстрелянные НКВД; в феврале 1943 года могилами заинтересовалась немецкая полиция; 29 марта начались раскопки; 30 мая Международная комиссия экспертов датирует расстрел весной 1940 года, то есть до немецкой оккупации; 24 января 1944 года опубликовано «Сообщение» советской комиссии во главе с академиком Н. Бурденко: поляков-де расстреляли немцы осенью 1941 года; первого и второго июня 1946 года Международный трибунал в Нюрнберге допросил свидетелей по Катыни и из приговора немцам катынское убийство исключил.

Позже, уже после смерти Натана, были обнародованы документы, раскрывшие всю правду и о Катыни. Выяснилось, что в начале марта 1940 года нарком внутренних дел СССР Берия написал письмо в ЦК ВКП (б) на имя Сталина с просьбой разрешить НКВД СССР расстрелять поляков, содержащихся в лагерях для военнопленных и тюрьмах в западных областях Украины и Белоруссии. На письме — подписи Сталина, Ворошилова и Молотова, ниже пометки: «Калинин — за», «Каганович — за». Расстрелы начались 26 октября 1940 г. Берия издал приказ о награждении работников НКВД СССР, УНКВД Калининской, Смоленской и Харьковской областей за успешное выполнение специальных заданий. 

Ничего этого Натан, понятно, не знал, до публикации этих документов, он, увы, не дожил. Но не случайно тогдашнее утверждение «Московских новостей», будто «в обществе уже достигнуто единодушие по вопросу о том, что белые пятна в истории необходимо ликвидировать», вызвало у него едкую иронию. Сопротивление тех, кому правда мешала, Натан много раз испытывал и на себе самом. За два месяца до смерти, в сентябре 1989 года, он написал: «О страшных делах в Польше и вокруг нее правда нужна нам не меньше, а, может быть, больше, чем полякам». Умер Натан 29 ноября 1989 года, а в декабре 1989-го Второй съезд народных депутатов подтвердил «факт существования секретного протокола», спустя еще несколько месяцев, в апреле 1990-го, были названы и настоящие палачи Катыни. 

А я пытаюсь представить, как бы Натан отнесся ко всей этой эквилибристике, затеянной вокруг трагических событий нашей истории. Ополчился бы на Горбачева, который долго скрывал правду о Катыни? Наверное, ополчился бы, это Натан умел. Но, думаю, не все тут так просто. О какой бы исторической личности Натан ни писал, он брал, исследовал эту личность во всей сложности тогдашних исторических обстоятельств. А уж какими непростыми они были у Михаила Сергеевича, мы хорошо знаем и помним. Помощник Горбачева Анатолий Черняев в своих дневниках пишет: «Стало совершенно ясно, что великая и благородная идея — увести страну из сталинского тоталитаризма и построить новое, действительно народное общество — оказалась невостребованной… Горбачев метался в поисках альтернатив, компромиссов, «оптимального» сочетания прежних и новых методов руководства и управления. Были здесь промахи, ошибки, просчеты, опоздания… Но не в них причина начавшегося… разложения общества и государства. Оно было неизбежно по самой природе совершенно уникального в мировой истории перехода общества, закомплексованного и развращенного долгой диктатурой, к свободе…» Анатолий Черняев, верный Михаилу Сергеевичу человек, лучше, чем кто-либо, видя и понимая «ошибки», «просчеты» Горбачева, с болью воспринимает обвинения, нередко звучащие в его адрес. Пишет: «С исторической точки зрения, бессмысленно заниматься поиском персонально виноватых, чем, увы! до сих пор занимаются наши… демагоги и дилетанты, обрушивая главную (а то и единственную) вину на Горбачева».

Нет, персонально виноватые, вероятно, есть всегда, и называть их надо. В чем-то виноват, наверное, и Горбачев. Только, что правда, то правда, вину его невозможно рассматривать вне тех исторических условий, в которых он оказался, вне той великой исторической заслуги, которая ему принадлежит.

Я думаю, доживи Натан до Второго съезда народных депутатов СССР и до правды, сказанной о катынской трагедии, признавая «метания» Горбачева, он так бы именно о нем и говорил — не только как о своем современнике, но и как об огромной исторической фигуре.

Сегодня, в наши дни, многое вызывало бы у Эйдельмана тревогу и решительный протест. Но даже в самых непростых ситуациях он любил повторять: «Пессимистом быть пошло». Я уверен, что этому своему убеждению он не изменил бы, несмотря ни на что. Как бы и нам научиться всегда следовать этому мудрому эйдельмановскому правилу?

Александр Борин

Новая газета