Столыпинская, 50, квартира 2

Рыбинский художник, историк и краевед Владимир Шпрангер в далёком 1967 году провожал Аркадия Исааковича, приехавшего в Рыбинск с концертом, на улицу Дзержинского, ныне Румянцевскую, а в далёком 1916-м – Столыпин­скую, – туда, где за зданием нынешнего ФСБ стоял двухэтажный деревянный дом под номером 50, в котором и остановились рижские беженцы во времена Первой мировой. Почему Райкины выбрали именно Рыбинск, ведь здесь у них не было родственников? Как вспоминал сам Аркадий Исаакович, это был выбор отца, который работал лесным бракером в Рижском морском порту. Выбор был продиктован деловыми расчётами отца, его лесоторговыми связями. Так или иначе, но в самом Рыбинске ему не удалось поступить на службу; работу он нашёл только за чертой города, на лесопильном производстве.

Первое время жили трудно, спали на полу. В то время в семье Исаака Давидовича и Елизаветы Борисовны Райкиных было трое малышей. Старший – пятилетний Аркадий, трёхлетняя Софья и Белла, которой не было и года. Но выжить помогал комитет помощи евреям-беженцам, который выделял семье продуктовые пайки и вещи. Когда отец получил работу на лесопильном производстве под Рыбинском, стало легче. Рыбинский историк Владимир Рябой отыскал в архивах книгу учёта спроса работодателей и предложений работоискателей-беженцев, в которой 17 февраля 1917 года появилась запись: «Райкин, ул. Столыпинская, дом 50, кв. 2, одну прислугу, со стиркой, на 5 человек. Жалованье 10 – 12 рублей».

Отец, чьё имя в 1918 году значилось в списках жителей города, лишённых льгот и отсрочек от службы в армии и обязанных явиться на призывной пункт, каким-то чудом избежал призыва. В своих воспоминаниях Аркадий Райкин напишет: отец, с отрочества узнавший, что такое самому заработать кусок хлеба, и не просто запомнивший эту науку на всю жизнь, но и на всю жизнь оставшийся в её плену, так и не сумел подняться над её сугубо «хлебной» философией. Дети редко видели отца: работая не покладая рук, он постоянно находился в разъездах. А когда приезжал, донимал детей нравоучениями.

«Если бы не скрытое, почти бессловесное сопротивление мамы (она умудрялась выгораживать нас, не переча ему), было бы и вовсе невесело. Достаточно сказать, что в нашей семье не имели обыкновения отмечать дни рождения детей. У нас почти не было игрушек. Нас не фотографировали (считалось дорогим удовольствием). Впрочем, как я понял позднее, не всегда это зависело от отца. В пору гражданской войны и военного коммунизма (а это ведь тоже моё детство), он был вынужден на детское «хочется» отвечать «перехочется». Как бы то ни было, мы привыкли ничего не просить и не ждали сюр­призов» – вспоминает Райкин.
Склонность к лицедейству – от отца

И всё же артист уверен: совершенно очевидно, что склонность к лицедейству унаследована им от отца: «Его импровизаторский актёрский дар был бесспорен, притом что к театру он относился как к пустой забаве. Думаю, этот дар не угас в нём лишь потому, что известная степень актёрства требовалась, как ни парадоксально, самой его профессией. Он должен был завлекать своих клиентов, а иногда и отвлекать их от сути дела, отвечая на прямо поставленный вопрос какой-нибудь притчей, каким-нибудь анекдотом. В этом смысле профессиональной можно было назвать и его жестикуляцию, и вообще способность менять манеру поведения в зависимости от «предлагаемых обстоятельств». Когда отец бывал в настроении, он рассказывал нам – весьма выразительно, артистично – множество разнообразных баек, исполненных сочного, хотя и грубоватого юмора. Правда и выдумка перемешивались в них так искусно, что никогда нельзя было с уверенностью определить, что же здесь принадлежит реальному жизненному опыту отца, а что является сочинительством».

Аркаше было шесть лет, когда отец повёл его на цирковое представление. «Прежде я видел лишь ярмарочных «индусов», демонстрировавших способность ложиться обнажённой спиной на утыканную острыми гвоздями доску. Этот фокус удивил меня, но удивление было на грани испуга. В цирке было по-другому. Там возникало чувство праздника, там я открыл для себя какой-то неведомый, загадочный и заманчивый мир, неизмеримо более яркий, чем тот, который окружал меня повседневно».

Особенно понравился мальчишке клоун, ужимкам которого Аркаша подражал, стоя перед зеркалом. Как-то за этим занятием его застал отец и был чрезвычайно разгневан. Не чувствуя за собой вины, мальчик пробовал ему объяснить, что не просто кривляется, а «выступает». Но отец в неописуемом ужасе закричал: «Что?! Быть клоуном?! Еврею! Никогда!»
Путешествия на лесопилку

Как-то раз отец взял сына на лесопилку. До места добирались полтора часа поездом, который состоял из одного-единственного вагона, прицепленного к паровозику-«кукушке». «Паровозик шёл бойко, старательно пыхтел и время от времени вопил для порядка. И от этого – невесть почему – на душе становилось весело и легко».

На лесопилке сильные загорелые рабочие, уверенно и ловко орудуя крючьями и баграми, обрабатывали поваленные деревья и, очистив их от сучьев, подталкивали к грохочущему конвейеру. Отсюда стволы попадали под механические пилы и превращались в гладкие, аккуратные доски. Наблюдая за этим, мальчишка давал волю воображению, представляя лесопилку огромным живым существом, заглатывающим брёвна и выплёвывающим доски. Отец давал распоряжения, и, хотя голос его тонул в адском лязге и скрежете, все понимали его с полуслова, с полувзгляда, с полужеста. Его деловитость, сосредоточенность, увлечённость так не были похожи на «домашнего» отца.

«Помню ещё, как удивительно пахло вокруг: опилками, смолою, летним лесным дождём, нахлынувшим и отхлынувшим внезапно, будто специально для того, чтобы придать свежесть разгорячённым работой людям» – вспоминает Аркадий Исаакович.
Мамины уроки

Дома семилетний старший брат рассказал о путешествии сёстрам и решил показать им эту сказочную лесопилку. Улучив момент, дети улизнули из дома и отправились на вокзал, где беспрепятственно проникли в тот самый вагон, прицеплённый к «кукушке». Без всяких приключений доехали они до нужной станции. Сторож рассказал, что отец работает на другом участке, но разрешил детям посмотреть лесопилку. Райкин вспоминает: «Но преж­него удовольствия уже не было. Напротив, с каждым мгновением росла моя тревога: я вдруг со всей отчётливостью почувствовал неизбежность наказания за своё самовольство. К тому же сестрёнки устали, проголодались, конвейер им совсем не понравился. И услышав, что он может нас распилить, они заревели от страха.

Как я их ни успокаивал, они продолжали реветь в течение всего обратного пути от лесопилки до станции. Младшую я нёс на руках, а старшая плелась рядом. Когда мы, наконец, добрались до железной дороги, уже смеркалось. Но тут-то меня подстерегала ещё одна неожиданность: последний поезд на Рыбинск уже ушёл. Уехать можно было только на следующее утро. Легко вообразить моё отчаяние. Что делать? Где ночевать? (Денег у меня не было, к тому же я весьма смутно представлял себе, как ими распоряжаться.) А что подумают родители?! Они же просто сойдут с ума!..

Если бы я оказался в таком положении один, то, наверное, растерялся бы, тоже заплакал. Но чувство ответственности за сестёр сделало меня в тот час взрослее своих семи лет. Увидев единственный на станции паровоз, я подбежал к кабине машиниста. Машинист кончил смену и собрался уходить. Но я, буквально преградив ему дорогу, стал умолять его довезти нас до города. Озадаченный машинист вполне разумно сослался на расписание: пускаться в путь по железной дороге когда тебе заблагорассудится никак нель­зя. Однако сцена, по всей видимости, была душераздирающей, и он всё-таки повёз нас».

Мама, уже не чаявшая увидеть детей живыми и здоровыми, встретила их молча. «Сил на упрёки у неё не осталось. А отец – вот везение! – в тот вечер вернулся ещё позднее нас, завернув куда-то по дороге с вокзала. Дома он застал обычную картину: мы безмятежно спали в своих кроватках, а мама ждала его с ужином. Конечно, она не выдала нас, и наутро, когда я проснулся с неприятным осадком в душе, с предчувствием неминуемой выволочки, мама сделала вид, будто вчера ничего необычного не произошло».
Когда объявили НЭП…

Семья Райкиных отнеслась к революции лояльно. Когда установилась советская власть, Исаак Райкин в отличие от многих людей его круга не метался в поисках иного существования. Трудиться в поте лица было ему привычно, а капиталов, с которыми было бы жаль расставаться, у него никогда не было. Впрочем, родители были далеки от революционных настроений, о политике в доме не говорили. Зато в памяти артиста навсегда осталось время военного коммунизма. Однажды Елизавета Борисовна купила, или, скорее всего, выменяла на базаре несколько фунтов сливочного масла. «Это было большим событием, вызвавшим подъём духа у всех домочадцев. Даже малявки Белла и Софья прониклись торжественностью момента. Дождавшись, когда отец вернётся с работы (чтобы и он участ­вовал в торжестве), мы приготовились смотреть, как мама разрежет масло. Вот она взяла большой кухонный нож, примерилась и... Каково же было наше огорчение, когда оказалось, что там внутри – картошка!».

Аркадий Исаакович вспоминает: «Когда объявили НЭП, то буквально в течение суток витрины магазинов заполнились разнообразными товарами. Мы ходили от витрины к витрине и любовались этим изобилием, не веря своим глазам. Ведь мы уже привыкли довольствоваться одной затирухой. Особенно поразили меня шоколад, торты, пирожные! Глыбы шоколада! Раньше мы могли это видеть только на картинках».

Райкин пишет, что в 1921 году пошёл в школу сразу в третий класс, где был не очень ретивым учеником, не сильно себя утруждал. Запоминал то, что сразу ложилось в голову. По его словам, учился он в первой рыбинской школе, которая располагалась в здании бывшей женской Мариинской гимназии. Однако этот факт, рассказывает Владимир Рябой, пока не нашёл своего документального подтверждения. В списках учеников первой школы того времени нет Аркадия Райкина. По некоторым данным, он мог учиться в частной еврейской религиозной школе на Волжской набережной – такие школы, как правило, работали на дому у учителя. Возможно, – считает историк, – Аркадий Исаакович не захотел упоминать об этом в своей книге, потому что не хотел подчёркивать свою национальность. Когда он писал эту книгу, он был, как Чарли Чаплин, гражданином мира…
Первые шаги к сцене

«Рыбинск» – так озаглавлена одна из небольших частей в книге воспоминаний: «В этом российском захолустье, каким был тогда Рыбинск, протекала своя культурная жизнь. В двухъярусном Зимнем театре постоянно выступали гастролёры – сказывалась близость Ярославля, города с давними театральными традициями. Кроме того, был Летний театр, он именовался Городской дачей.

Здесь в мою бытность состоялся концерт Фёдора Ивановича Шаляпина. Имя Шаляпина гремело по России. Он был больше, чем артист: он был живая легенда. К тому же легенда эта среди рыбинских зрителей произрастала на почве волжского патриотизма (Шаляпин ведь волгарь), так что его приезд стал для них событием из ряда вон выходящим. Мои родители тоже пошли на концерт и даже взяли меня с собой: запомни, мол, такое не каждый день происходит. В результате я запомнил не столько Шаляпина, сколько сам факт, что слушал и видел его и что этому факту следовало придать большое значение».

Этот факт из книги Райкина рыбинский историк Владимир Рябой также ставит под сомнение. Действительно, концерт Шаляпина был бы для Рыбинска событием вселенского масштаба, о нём должны были написать газеты, и не только местные, но и губернские.

О том, что был Шаляпин проездом в Ярославле, вместе с художником Коровиным гостил на даче у директора императорского театра Теляковского под Рыбинском, провёл несколько часов на берегу Волги в городе Романове, пел в саду городского училища свои любимые русские песни, был в Угличе в 1915 году, в Ростове… И об этом немало упоминаний. Одно из них – в воспоминаниях Коровина, который рисовал портрет Фёдора Ивановича. Но о рыбинском концерте Шаляпина – ничего!

Семья Райкиных стала свидетелем истории старого Рыбинского театра на тогдашней Театральной, а ныне Советской площади, построенного в 1877 году по проекту петербургского архитектора Шретера с интересным названием «Капля в море». Он сгорел в 1920 году, когда Райкины жили в Рыбин­ске. После этого, пишет Аркадий Исаакович, спектакли перенесли в помещение синематографа (нижний снимок), пригодное, скорее, для какого-нибудь склада. Обитые железом массивные ворота, ведущие с улицы прямо в зал...

Однажды он повёл сестёр на вечернее представление пьесы Эдмона Ростана «Шантеклер». В зал им удалось проникнуть с помощью соседского мальчика Вити Голохвастова. В доме напротив, где жил Витя, квартировали две артистки, и когда заезжей труппе, в которой они подвизались, понадобился юный исполнитель, они посоветовали взять его. Вся его роль в «Шантеклере» заключалась в том, что он должен был молча сидеть на сцене и строгать палочку. Но, узнав об этом, Аркаша ещё до премьеры восторгался юным артистом и очень ему завидовал. Впрочем, к тому времени и сам он уже «хлебнул отраву публичности», выходя на сцену «театра», устроенного более старшими его друзьями в сарае. В пьесе из жизни разбойников Аркаша Райкин изображал убитого купца, лёжа на сцене с кинжалом под мышкой. В том спектакле был постановочный эффект, до которого ни один взрослый режиссёр никогда бы не додумался. В финале над горящей свечой подвешивался боевой винтовочный патрон – исполнители разбегались кто куда, публика в страхе замирала, и, наконец, патрон оглушительно взрывался.

Спектакль начался в семь, а в девять отец вернулся с работы и, обнаружив, что детей нет дома, ринулся на поиски. Кто-то подсказал ему, что дети в театре. «И вот он у входа в бывший синематограф что есть силы колотит в железные ворота руками и ногами. Когда он ворвался в зал, актёры вынуждены были прекратить представление. Зрители возмущались и хохотали одновременно. Он схватил детей мёртвой хваткой и со свирепым видом вывел вон. «Смешно и грустно: мы, маленькие, чув­ствовали, что это позор, а он – нет» – читаю в воспоминаниях Райкина.
И снова в Рыбинске – бороться с кулаками

В 1922 году семья Райкиных переехала в Ленинград, где к тому времени обосновались их родственники, призывая и Райкиных последовать их примеру. Глава семьи был уверен – где как не в Питере можно по-настоящему развернуться человеку такой энергии и такой предприимчивости…

Чтобы поступить в театральный институт, нужно было иметь год рабочего стажа. И Райкин пошёл работать лаборантом на Охтинский химзавод. В те времена судьба вновь занесла его на Рыбинскую землю. Вместе с другими рабочими завода он приехал в Рыбинский район бороться с кулаками.

Райкин вспоминает: «Вместе с другими рабочими и служащими завода я ездил в Ярославскую область (знакомые места: недалеко от Рыбинска) бороться с кулаками. Это было страшно. Одного из наших ребят убили. Я тогда увидел много горя. Видел, как человек был запряжён в плуг. Точно такую же картину мне довелось наблюдать ещё один раз – сразу после войны».

О Райкине в Рыбинске до сих пор ходят легенды. Одна из них, это та, что якобы в 30-х годах он приезжал в Рыбинск ещё раз, чтобы устроиться на работу в городской театр артистом. Будто бы, его прослушал тогдашний режиссёр театра и отказал ему, посчитав его актёрские способности незначительными, неяркими.

Будучи уже знаменитым артистом, Райкин посетил Рыбинск с концертом в конце января 1967 года. Вот тогда вместе с Владимиром Шпрангером он пройдёт от парка на Советской до того места на бывшей Столыпинской, где когда-то стоял его дом… И упомянет об этом в своих воспоминаниях.


Благодарим Владимира Ивановича Рябого за предоставленные фотографии.
Северный край