Вице-спикер Госдумы Владимир Жириновский предложил законодательно начать борьбу с заимствованиями в русском языке. Интернет тут же отреагировал демотиваторами с Жириновским, который говорит на русском языке образца XIX века, а одна из петербургских газет выпустила статью про депутата на нарочито старорусском языке, с «ерами» и «ятями». О том, насколько русскому языку необходимо законодательное регулирование и откуда берутся заимствованные слова, «РР» поговорил с доцентом, кандидатом филологических наук СПбГУ Викторией Васильевой.
Насколько актуальна инициатива Жириновского?
Мне кажется, что Жириновский – такая фигура, которая способна любое дело, где есть рациональное зерно, свести к абсурду. А ведь, на самом деле, речь идет даже не о заимствованиях, а об англоязычной интервенции не только в наш язык, но и во все европейские. Этим озабочены и немцы, и австрийцы, и французы, причем еще с 60-х годов XX века. Можно, конечно, спорить о том, является ли годным для решения этого вопроса так называемый «языковой закон». Сможет ли он что-то реально исправить. О какой чистоте языка мы вообще говорим? Что мы хотим получить в результате? Может, нам нужно, чтобы, как у Шишкова (Александр Шишков, писатель XIX века, государственный деятель, глава литературного общества «Беседа любителей русского слова» – «РР-Онлайн»): «Хорошилище по гульбищу из ристалища…»? Скорее всего, нет. Нужен разумный подход.
То есть нужно регулировать язык?
Сложилась ситуация, при которой даже обычные люди стали чувствовать себя неуютно в языковой стихии. Они многого не понимают, им кажется, что их дурят – особенно при получении какой-то услуги, когда читают простейший договор, когда получают кредит в банке, с ними говорят на чужом языке. Все это узкоспециальная терминология: банковская, компьютерная.
На самом деле, инструкции мы плохо понимаем очень давно, но долгое время относились к этому с иронией. Но теперь мы чувствуем себя ущемленными, когда с нами говорят вроде бы на родном языке. И этим вопросом нужно заниматься. Как в свое время поступили французские терминологические комиссии еще в середине шестидесятых. Они предписывают употребление своего, родного франкоязычного термина, а не заимствованного английского. В 1972 году был издан специальный список терминов, по мере возможности образованных от французских слов. Были введены штрафные санкции за использование англицизмов в документообороте, когда существовали французские альтернативы.
Но тем не менее интервенция продолжается. И при больших штрафах стихия языка никуда не делась. И те франкоязычные термины, которые «победили», можно пересчитать по пальцам.
Но мы ведь не можем эту терминологию заменить, банковскую, к примеру?
На самом деле, аналоги надо искать. Элементарный пример – «самолет». Не «аэроплан». Кто-то его придумал – и оно прижилось. Сейчас за такие вещи должно отвечать журналистское сообщество.
Почему?
Сегодня всеми специалистами по языку доказано, что «кодификатором» языка является не только словарь, но и язык СМИ. Масс-медиа говорят обществу: «Смотрите, так можно говорить!» Если раньше, когда мы ориентировались на Центральное телевидение, и там были вышколенные дикторы, все потом рассуждали: «Ну по телевизору же так говорят!» И это был аргумент. Сейчас он нам даже не нужен. Потому что если что-то говорится, пишется, публикуется в газетах, на телевидении, в Интернете – значит, так говорят. И попробуйте доказать людям, что так говорить нельзя!
После перестройки изменились отношения простого человека и экономики. Мы ведь теперь следим за курсом валют, за ценой барреля. Мы следим за многими вещами, за которыми раньше не следили, потому что они нас не касались. Мы заключаем договоры, берем кредиты, открываем ИП и ЧП. Раньше мы просто ходили в кассы, получали зарплату, и на этом наша финансовая грамотность заканчивалась. Сейчас нам этого уже мало. А это огромные, тяжелейшие терминологические системы. И когда мы что-то запускаем в общий обиход, надо задумываться: нельзя ли найти более простую замену. Иначе элементарная аналитическая статья в какой-нибудь городской газетенке превращается в совершенно нечитабельный птичий текст. Когда говорят о заимствованиях, обычно речь идет, в первую очередь, о терминологии, а не о простых обиходных словах. Но и в обычную речь чужие языки проникают. Мы даже не замечаем, как и когда успели перейти на чужое слово. Простой пример — слово «контролировать». Этот глагол уже давно у нас укоренился. Фасмер говорит, что оно пришло к нам из немецкого еще в конце шестнадцатого века. Но обратите внимание, в каком значении! Еще совсем недавно в русском языке — так же как и в немецком, и во французском — оно означало «проверять». А в английском первое значение другое: «иметь власть над». И теперь для нас слово «контролировать» существует только в этом значении. Такое вот незаметное глазу заимствование!
Каков сейчас в русском языке процент заимствований?
На этот вопрос невозможно ответить. Понимаете, заимствования происходят постоянно, и процент разный в каждой из сфер. Надо понимать, про какую часть коммуникаций мы говорим. В обиходной он меньше, в общении на духовные и религиозные темы – практически вся лексика заимствована из греческого и старославянского. Нельзя сказать, какова средняя доля. Это все равно что если бы вы спросили о том, какой процент мяса у человека в рационе. Если кто-то будет утверждать, что, мол, заимствований в языке 31 процент, то эта цифра ничтожна – в юридическом смысле этого слова, то есть ничего не объясняющая.
Как появляются заимствования?
Заимствования – совершенно обычная языковая практика любого языка, если он, конечно, не находится в абсолютной изоляции, а это невозможно, разве что на необитаемом острове. Заимствования – результат контактов. Они происходили испокон веков, с тех пор как соседние деревни стали общаться друг с другом.
У заимствований есть причины внутренние и внешние. У лингвиста Леонида Крысина это впервые появилось. Внутренние причины идут от развития самого языка. Он ведь не может не развиваться. Часто заимствования выглядят завуалированно. Оно кажется нам русским, но там корневая часть является заимствованной, а уже потом мы прибавляем к ней наши суффиксы, приставки, окончания.
А есть примеры, совсем неочевидные для нашего уха?
Много, например, старославянизмы, которые мы вообще не воспринимаем как заимствования, а это не так. Допустим, «благодарить», «жизнь». Эти слова пришли из старославянского. А это не русский, это южная группа славянских языков. А у нас – восточная группа. И вот кто догадается, что слово «жизнь» – нерусское? Или, например, «предатель»…
Вообще в языке есть возможность заимствования, предпосылка к нему. Например, какое-нибудь наше исконное слово многозначно. И чтобы эти значения как-то разделить, мы одно из них заменяем каким-то другим, заимствованным, словом.
Или, к примеру, есть понятие, которое надо детализировать, уточнить. Слово заимствуется в тот момент, когда начинает работать внешняя причина. Например, слово «суши». Как могло это слово появиться до того, как их стали у нас готовить. Вот, появился предмет, довольно конкретный. И его надо как-то называть. А в языке у нас такого слова нет. Мы можем, конечно, сказать «рыбный рулет». Но у нас с этим словом совсем иные ассоциации. Во-вторых, не все суши с рыбой. Или слово «ролл». Оно сделано для того, чтобы уточнить понятие «рулета», чтобы отослать нас к другому типу кухни, к другой культурной реалии.
Или, например, есть понятие, которое называется длинным словосочетанием. А в чужом языке есть короткий аналог. Внутренней причиной тут является стремление языка к экономии усилий. Внешней причиной является появление примера в чужом языке, языковой контакт, который подсказывает другой вариант наименования.
Существует ли в языке какой-то естественный механизм «выдавливания» заимствований? Вещи, явления уходят, умирают.
Сами по себе уходят те слова, которые с очень большим трудом «обрусевают». Они не могут менять форму, к примеру. Ведь наш язык – язык грамматической формы. У нас слова должны приспосабливаться друг к другу в высказывании. Если заимствованное слово вообще не может изменяться, то оно очень плохо приживается. Нам неудобно, приходится употреблять с каким-нибудь предлогом, а с ним тоже не выходит. Тогда мы начинаем это слово искажать, приделывать к нему наши окончания, получается не всегда благозвучно.
Помимо тех случаев, когда грамматика не может справиться со словом, есть еще момент благозвучия. Для нас есть те слова, которые не могут красиво звучать. Например, у нас очень плохо приживались слова на «гё-» или на «гю-». Эти слова в итоге начинают или произноситься на наш манер, или уходят, так как неблагозвучны.
Николай Овчинников