Что есть фольклор и как сегодня изобретаются традиции.
Откуда взялись русское гостеприимство, самовар, широта души и матрешки, и как все это соотносится с пословицами о народной любви к коммунистической партии?
T&P публикуют текст лекции филолога Константина Богданова о фольклоре и о том, как в разное время в истории России к нему прибегали противники модернизации для формирования нужных пропагандистам «народных скреп».
Константин Богданов - доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института русской литературы РАН
Биографически оговорюсь, что по своему университетскому образованию я не фольклорист, а филолог-классик: учил древнегреческий и латынь, историю античной литературы. Фольклористом я стал позже — в аспирантуре Института русской литературы Академии наук, где позднее защитил кандидатскую, а потом и докторскую диссертацию. Но это произошло позже, а пока я учился в аспирантуре, я, признаюсь, зачастую форменным образом страдал. После Софокла, Еврипида, Катулла и прочих гениев античной культуры устное народно-поэтическое творчество — таким словосочетанием в те времена определялся фольклор — казалось мне, мягко сказать, куда менее захватывающим. Помню даже, что однажды я встретил своего преподавателя древнегреческого и в отчаянии признался ему, что читать и перечитывать все эти повторяющиеся фольклорные тексты просто-таки мучительно. Но в ответ услышал следующее: так это же потому и интересно, что это не высокая и элитарная, а массовая словесность, живущая по своим законам и обнаруживающая свои закономерности. Сегодня я понимаю всю правоту этих слов.
Фольклор достоин пристального внимания, чтобы, не восторгаясь им бездумно, отдавать себе отчет в причинах его долговечности и устойчивости. Для меня это не предмет восторга, а предмет изучения. Обычно под фольклором понимается некий предсказуемый порядок жанров и произведений: от былин до духовных стихов, от сказок до частушек. Но фольклор — это не только тексты, но и то, что за ними стоит, и это всегда социально коллективизирующие ценности. Фольклор принадлежит всем и вместе с тем никому в отдельности. Напомню, что сам термин «фольклор» уже по своему происхождению изначально обозначал разные вещи: народную мудрость, народное знание. Но вот вопрос, на каком слове в этих случаях нужно ставить акцент в первую очередь? Это было тогда и по сей день остается не столь очевидным. Схоластические споры, что же в фольклоре важнее, сами тексты или те, кому эти тексты принадлежат, ведутся по сей день. Собственно, и само английское слово folklore указывает на такую сферу смысла (lore), которая репрезентируется множеством (folk), но существует в порядке индивидуальной рецепции. Ситуация эта может быть названа шизофренической и прекрасно передается стихотворением Дмитрия Александровича Пригова:
Народ с одной понятен стороны
С другой же стороны он непонятен
И все зависит оттого, с какой зайдешь ты стороны —
С той, что понятен он, иль с той, что непонятен
Кстати, стихотворение это я в свое время услышал от самого Пригова в Норильске, где как раз читал доклад о предмете фольклористики и разбирал схоластические дискуссии на тему «народности». Я думаю, что оно лучше многих научных рассуждений выражает престранную ситуацию, когда поиск народа выражается в со- и противопоставлении этого самого народа и кого-то еще.
В самом деле, всегда есть кто-то, кто продуцирует или репрезентирует собой фольклор, и кто-то, кто указывает на тех, для кого подобный фольклор жизненно важен. Есть очень много определений для понятия «фольклор», но есть определения и для того, что им притворяется. Один из таких терминов принадлежит американскому фольклористу Ричарду Дорсону: сферу поддельного, неаутентичного фольклора он назвал фейклором (fakelore), то есть буквально фальшивым фольклором, фальшлором. По Дорсону, мы всегда в состоянии отделить настоящий фольклор от ненастоящего, подлинный от ложного. Но так ли это?
Вот художественная самодеятельность, которая была так распространена в Советском Союзе, — это фольклор или не фольклор? Позднее, в 1980–1990 годы, ученые стали говорить, что фольклор бывает разным: деревенским и городским, устным и письменным, детским и еще каким-нибудь. Во всех этих случаях важным, однако, остается следующее: фольклор всегда полагается относящимся к традиции. В общем виде это действительно так: любой фольклор традиционен, но проблема в том, что не все традиции фольклорны. Так что же считать фольклорными традициями?
Мой ответ следующий: если перед нами традиция, делегирующая коллективу или некой группе людей общие ценности, то такая традиция, скорее всего, может породить и нечто вроде фольклора или хотя бы фейклора. Такие коллективные ценности могут мыслиться позитивно или негативно, но главное, что они а) коллективные и б) обнаруживают кого-то, кто смотрит на них со стороны.
Например, возьмем характерную иллюстрацию из книжки конца XVIII века, где речь идет о пользе гигиены, лекарств и правильного питания. Нам она интересна вот такой картинкой: маленькие фигурки бородатых крестьян перед великорослым и потому как бы отечески наставляющим их помещиком в треуголке. Симптоматичный патерналистский образ. В этой иллюстрации нет негативной оценки крестьянской и народной культуры. Но есть иное: вот, как бы свидетельствует она, есть народ, и есть те, кто выступает по отношению к нему в роли опекуна, патрона. Эта традиция складывается в конце XVIII века, но народ отныне — это не только крестьяне и простонародье, но нечто большее и при этом менее определенное. Столь же неопределенное, как понятие «народность» в знаменитой триаде Уварова, включенное им в свой министерский циркуляр в 1833 году: «Православие, самодержавие, народность». И тогда, и после и сама эта триада, и понятие «народность» в особенности стимулирует схоластические споры: кто выражает эту самую народность, квинтэссенцией чего она является? Как связаны с народностью простонародье и сословия, элитарная и массовая культура? Свой вклад в эти дискуссии внесли и фольклористы, окончательно запутавшие возможность осмысленного ответа на вопрос, каким образом ценности народной культуры связаны с ценностями культуры элитарной. Проще отделаться мантрой, которая у нас повторялась с тех пор по поводу и без: «Лучшее в Пушкине — это не от Пушкина, а от той «народной» культуры, в которой он вырос».
Впрочем, в истории фольклористики есть контекст, который если не решает, то по меньшей мере позволяет поставить проблему о связи элитарных и народных ценностей в границах одной культуры. Он принадлежит Гансу Науману, предложившему в начале XX века понятие «затонувших культурных ценностей» (gesunkenes Kulturgut) как определения культурного наследия, порожденного ценностями элитарной культуры, спустившейся в нижние популяционные слои. Но сухой остаток примитивной и народной культуры — это не только то, что изначально было элитарным, но и то, что продолжает подпитывать собой ценности высокой культуры. От шизофрении это не спасает, но позволяет с нею смириться: фольклор — это и, наше и «их», «наше» — это и Пушкин, и былины. Любой разговор о традиции и традициях обязывает к различению культуры и культур, которые, уж конечно, не делятся исключительно на армянские, русские, еврейские и так далее. Культуры классифицируются сложно и по разным — не только национальным и этническим — критериям. С традициями дело обстоит схожим образом — как в теории, так и на практике.
Общепринято считать, что подлинно фольклорной является такая традиция, которая обладает эстетической привлекательностью и этической общеобязательностью для некоего «народа». Но очевидно, что эстетическая привлекательность фольклора — в различии всех его жанров — не является величиной постоянной. Говорить о таком постоянстве можно только на уровне некоторых обобщений и абстракций. В глазах публицистов XIX века таким обобщенным понятием русской народной культуры служило, в частности, понятие восторга. Восторг, по их мнению, это нечто, что равно связует русских при столкновении с собственной «народностью». При этом такой восторг не может быть понят иностранцами. Русская «народность» и русский фольклор в частности — это источник веселья и грусти, красоты и умиления, несказанно прекрасного и душеспасительного и так далее. Покойный писатель-деревенщик Василий Белов характерно назвал свою книжку о русской деревне и крестьянской культуре словом «Лад». «Благорастворение на воздусях и во человецех благоволение». Восторг, одним словом.
В публицистике и фольклористических исследованиях XIX века представление о таком восторге и «ладе» старинной русской жизни во многом было связано с идеологией славянофильства, идеализировавшего русское прошлое, — пусть эта идеализация, замечу попутно, и примирялась с крепостным правом. Таков уж странный исторический парадокс: тогда как западники ратуют за отмену крепостного права, славянофилы, превозносящие русское прошлое, полагают, что крепостничество этому прошлому никак не противоречит.
Итак, еще одно достаточно общее различение обязывает видеть традиции идеологически приемлемые и неприемлемые. Здесь, конечно, возникает простор для разговора о конструировании традиций как таковых с отсылкой к знаменитой работе Эрика Хобсбаума «Изобретение традиции». Фольклористика к такому изобретению имеет непосредственное отношение. Более того, говоря с нажимом, можно утверждать, что история фольклористики (как, собственно, и история любого «народоведения») является историей изобретения традиций. Так обстоит дело и в России — возьмем ли мы самовары, валенки, матрешки или балалайки: там и тогда, когда они связываются с представлением о русской «народности» и народной культуре, они выступают предметами идеологического спроса/предложения, продуктами импортозамещения.
Очень многое из того, что кажется нам само собой разумеющимся для русского фольклора и русской этнографии, является либо заимствованным (как сделанные по китайским образцам русские самовары или завезенная из Японии матрешка), либо изобретенным — как лаковая миниатюра Палеха. Фольклорные тексты — во многом пример того же рода. Чего стоят сборники советского фольклора с былинообразными текстами о Ленине и Сталине или песнями и пословицами о народной любви к коммунистической партии. Не случайно вместе с тем, что и тогда, и в наши дни политпропагандисты, претендующие на то, чтобы выступать от имени народа, очень любят ссылаться на фольклор как на кладезь общеобязательных мудростей. Так, характер народа якобы легко обнаруживается из чтения фольклорной классики. Но так ли это? Достаточно взять в руки сборники русских пословиц и поговорок, полистать словарь Даля, чтобы убедиться, сколь разному они учат. Какая поговорка лучше представляет русский народ: «Без труда не вытащишь и рыбку из пруда» или «Работа не волк, в лес не убежит»? Что можно сказать о толерантности русского народа на основе поговорок «незваный гость хуже татарина», «что русскому хорошо, то немцу смерть» и т. д.?
Фольклорные тексты позволяют составить выборку абсолютно взаимоисключающих суждений и морально-нравственных высказываний, которые никак не поддаются непротиворечивой эстетической и этической унификации. Но это делалось и делается снова. Результат предвосхищается попросту тем, что выкидывается все лишнее и неудобное. Так, в частности, сегодня работают многие отечественные этнолингвисты или, лучше сказать, лингвокультурологи, складывающие из таких подтасовок всевозможные «концепты», «константы», «языковые картины мира» и прочие маркеры, призванные охарактеризовать исключительные или (в лучшем случае) доминантные особенности русской культуры. Вот тогда и выявляется, что русское гостеприимство — самое гостеприимное гостеприимство, русская любовь — всем любовь, и т. д. Таких работ, увы, много, и, судя по изоляционистским тенденциям современной политической пропаганды, их будет еще больше.
Те же из филологов, кто оценивает изучаемый ими материал без предвзятости, не могут не считаться с тем, что фольклор — это не свод этически непротиворечивых правил, а особый тип говорения, дискурс, важный прагматическими особенностями обнаруживаемой им коммуникации. Изучение фольклора позволяет судить не столько о том, что плохо и хорошо, а о том, как и почему он функционирует в том или ином коллективе. Важна прагматика. Зачем кого-то обманывать, говоря, что каждое фольклорное произведение красиво? Услышав народную песню, мы понимаем, что она как-то связывает нас воедино. Давно замечено, что народные песни зачастую не допеваются до конца именно потому, что для их застольного, коллективного исполнения достаточно зачина и пары куплетов. Важно не содержание песни, а то, что ее исполнение объединяет тех, кто ее исполняет. То, что этот пример не является случайным, доказывается многочисленными наблюдениями как собственно лингвистического, так и социально-психологического свойства. Одно из них принадлежит отечественному лингвисту Льву Якубинскому, заметившему еще в 1920-е годы, что наше взаимопонимание правильнее описывать не в содержательных, а в формальных терминах коммуникативной прагматики. Такую прагматику он назвал «шаблонной»: мы понимаем друг друга не буквально, но приблизительно, и такая приблизительность не мешает нам общаться. В качестве примера Якубинский описывал разговор двух глуховатых старух: они встречаются по дороге с базара и обмениваются репликами, которые со стороны могут показаться никак не согласованными. Тем не менее они понимают друг друга, потому что те же реплики согласованы прагматически: важен не разговор, но встреча и видимость разговора.
Фольклорная традиция противостоит модернизации, потому что последняя по определению призвана к разрушению традиции. В отличие от традиции, модернизация указывает на возможность и настоятельность перемен. Но перемены психологически тревожны. Лукман и Бергер писали об этом как о ситуации экзистенциального беспокойства. И фольклорная традиция, и модернизация характеризуются по степени избегания неопределенности. В первом случае она высокая, во втором — низкая. Кстати, вот еще одно различение культур, которое принято в антропологии: культуры различаются по степени избегания неопределенности. Есть культуры, которые открыты неопределенности, а есть более закрытые. Так, например, можно думать, что перед лицом смерти цыганская культура, не знающая развитой погребальной обрядности и однотипных кладбищ, мирится с неопределенностью посмертного будущего. Зато культуры, в которых похоронная обрядность предельно усложнена, напротив, от нее всячески защищаются.
Неудивительно, что в качестве арсенала и средства антимодернизации фольклор издавна использовался теми, кто стремится «подморозить» социальную действительность, избежать перемен и вызовов будущего. В русской истории таковых было много. Взять хотя бы обер-прокурора Святейшего синода Константина Победоносцева или писателя-философа Константина Леонтьева, охотно рассуждавших о том, что если России что и угрожает, то это опасность возможных перемен. Столь же естественным было обращение к фольклору в сталинскую эпоху. Показательно, что в 1920-е годы, когда сталинская идеология еще только набирала силы консервирующего насилия, прежняя фольклорная традиция расценивалась в целом негативно. Но все меняется: с середины 1930-х годов в народно-поэтическом творчестве снова отыскиваются истоки народности, духовности, державности, государственности. Сегодня эта тенденция переживает новый расцвет.
Словосочетание «духовные скрепы» я предлагаю рассматривать с учетом именно этой — консервативной и изоляционистской — тенденции, отражающей суть антимодернизационных настроений нынешних властей. В 2012 году в обращении к Федеральному собранию президент России Владимир Путин сказал фразу, удивившую очень многих: «Мне больно сегодня об этом говорить, но сказать я об этом обязан. Сегодня российское общество явно испытывает нехватку духовных скреп». По его мнению, «духовными скрепами» являются «поддержка, сострадание, милосердие — дефицит того, что нас всегда делало крепче, чем мы всегда гордились». В администрации президента сказанное было воспринято настолько всерьез, что «духовные скрепы» стали не просто своеобразным слоганом официального медиапространства (и ироничным мемом неофициальных соцсетей), но и темой тендера, предложенной для практической реализации.
Такой тендер, призванный послужить работе по обнаружению маркеров «духовных скреп» и их государственно-значимому использованию был выигран исследовательской группой Института социологии РАН во главе с доктором политических наук Марией Мчедловой, позднее предсказуемо поведавшей в своем интервью, как она представляет себе прошлое и будущее российского общества: «духовные скрепы» — понятие, открывающее возможности для возвращения отнятых у России духовных ценностей. Со своим пониманием, что же такое духовные ценности и что с ними делать, выступили и другие ревностные сторонники текущей политики президента. Патриарх Московский и всея Руси Кирилл в день памяти святителя Ионы, митрополита Московского, заявил, что «духовной скрепой» в России всегда была церковь — «это линия самоидентификации нашей нации, это та общность, разрушив которую мы разрушим свое Отечество». В других выступлениях и рассуждениях о «духовных скрепах» к церкви добавились армия и сам президент — теперь уже не только как гарант Конституции, но и духовности.
Стоит заметить интересную особенность пропагандистского контекста, вызванного к жизни тиражируемостью президентского высказывания: патетический акцент на «духовности» «духовных скреп» выразился в невольном противопоставлении гражданско-правовых и морально-нравственных основ социального мироустройства. В этом контексте духовные ценности противостоят европейским. Если «наши» скрепы суть скрепы духовные, то европейские скрепы — что бы под ними ни понимать — суть скрепы бездуховные и вредные, равно включающие в себя и пресловутую толерантность, и однополые браки, и милитаризм, и многое другое. При этом сама сфера права и духовности на этом основании оказывается руководительно разной — разной настолько, что председатель Конституционного суда России Валерий Зорькин в статье, напечатанной в «Российской газете» 23 марта 2015 года, рассуждал о том, что «Столетиями и даже тысячелетиями Россия была скрепляема высшими духовными скрепами, называвшимися по-разному в разные времена. Будучи скреплена этими скрепами, она могла относиться к скрепам правовым с большим или меньшим пренебрежением».
Удивительное рассуждение Зорькина (сделанное им в контексте легитимации присвоения Россией Крыма) — это и примета идеологии, но также знак общей тенденции к фольклоризации сферы социального опыта. В свое время Айн Рэнд, знаменитый американский философ, рассуждала о том, что можно определить различия обществ по степени декларируемых ими ценностей жертвенности, коллективности, рациональности и индивидуальности. Она говорила, что там, где начинаются разговоры о жертвенности и коллективности, все пути ведут к авторитаризму, сколь бы патетически он при этом ни превозносился не только в качестве политической, но и духовной силы. На мой взгляд, еще одним поводом задуматься над этими словами стал раздел о культуре подписанного президентом Указа от 31.12.2015 «О стратегии национальной безопасности Российской Федерации»: «К традиционным российским духовно-нравственным ценностям относятся приоритет духовного над материальным… <…> Угрозами национальной безопасности в области культуры являются размывание традиционных российских духовно-нравственных ценностей». Фольклорная традиция искушает видеть в ней арсенал тех же деклараций. Перед лицом социальных и экономических проблем такие декларации понятны и, возможно, даже эффективны. Будущее покажет, примирит ли моих соотечественников с такими проблемами «приоритет духовного над материальным», но можно предположить, что пока такие проблемы остаются нерешенными и нерешаемыми, разговор о «духовных скрепах» будет продолжен.