В мае этого года исполнилось бы 85 лет Владимиру Яковлевичу Лакшину - литературному критику, филологу, прозаику, мемуаристу.
Без него невозможно представить литературных процессов 60-х годов, времен "Нового мира" А. Т. Твардовского, ближайшим соратником которого был В. Я. Лакшин.
Я удивился: они были ровесниками с Андреем Вознесенским. Лакшин родился 6 мая 1933 года, а Вознесенский - 12 мая. Но поэт-"шестидесятник" Вознесенский легко представляется мне молодым задиристым бунтарем, а вот критик и филолог Лакшин в это представление ну не укладывается. Кажется, он пришел в литературу уже зрелым человеком со сложившимся характером, типом поведения. И не только фундаментальную книгу "Толстой и Чехов" , но и статью о Солженицыне "Иван Денисович, его друзья и недруги" в 1963 году писал не тридцатилетний сотрудник "Нового мира" (опубликована в январском номере журнала за 1964 год), а умудренный опытом журнальный стратег, понимающий, что стоит на самом деле за публикацией повести Солженицына и кто стоит за ее "недругами".
Собственно, так и было: не только Твардовский, но и его сотрудники по журналу принимали в публикации этой вещи непосредственное участие и прекрасно знали, как трудно проходила она в печать, сколько в это было вложено редакционной политики, как Твардовскому приходилось убеждать вышестоящее начальство, что повесть вполне советская, вполне в духе последних решений КПСС.
Владимир Лакшин и Игорь Виноградов - два главных, "титульных" критика "Нового мира", безусловно, были не только критиками, но и стратегами, знавшими, как можно произведение использовать для более широкого разговора и для косвенного влияния на тех, кто там, "наверху", принимает решения.
Моему литературному поколению, входившему в жизнь в 90-е годы, это кажется чем-то странным, даже немного смешным. Мы твердо знаем, что ничего непосредственно в жизни, особенно огромной страны, литературой - а уж тем более критикой! - изменить нельзя.
Мухи отдельно, котлеты отдельно.
Критик работал как своего рода переводчик с литературного языка на общественный
Да, но возникает вопрос: что - мухи, а что - котлеты? Новомирская критика прямо наследовала традиции русской критики XIX столетия, которая никогда не была сугубо эстетической. Она всегда работала на перехват темы для более весомого разговора. Писатель (Тургенев) писал о несчастной любви ("Ася"), а критик (Чернышевский) на материале этой повести писал, почему крепостное право обречено. Критик работал как переводчик с литературного языка на общественный, поэтому и читалась тогда критика с таким вниманием, поэтому и были критики едва ли не популярнее писателей. Так же и статьи Лакшина в "Новом мире" зачитывались до дыр. Как точно заметила Наталья Иванова: Лакшин не был диссидентом, но и не было ни одного диссидента, которой бы не читал Лакшина.
Например, главнейшим тезисом новомирской критики был тезис о правде в литературе. Но этот тезис было необходимо вписать в общую тему социалистического строительства. Лакшин доказывал это как бы даже "по-детски": неправда нехороша не тем, что она неправда, а тем, что нарушает правильные общественные связи. "Литература может, скажем, помочь министру доподлинно представить себе, как живет, о чем думает простой рабочий, - такого знания не дают никакие отчеты и сводки, а рабочему в свою очередь - как живет, чем бывает озабочен на службе и дома министр, о котором он знает лишь по официальным газетным отчетам. Вот почему еще наша литература должна быть безусловно правдива: она не имеет права лгать хотя бы с помощью идеализации или умолчания - иначе она нарушает важные связи в обществе".
На самом деле за этим читалось: нужно рассказать правду о лагерях, правду о войне. А условный министр с условным рабочим были совершенно ни при чем. Критика использовала "эзопов язык" едва ли не в большей степени, чем литература. Но ее "эзопов язык" был прозрачнее, буквальнее, и если критик произносил слово "недруги", все понимали, о ком идет речь.
Но это уже все-таки история нашей литературы и нашего общества. А вот что имеет непреходящую ценность, это филологические "штудии" Лакшина.
Он был филологом до мозга костей. Начиная с его первой книги "Толстой и Чехов" 1963 года (тогда же, когда он сражался с "недругами" Ивана Денисовича) и заканчивая удивительной книгой "Интервью и беседы с Львом Толстым" (1985), где он впервые показал нам яснополянского отшельника "глазами газет", он сделал для русского литературоведения и просветительства так много, что если когда-нибудь задумали бы поставить памятник Филологу, то на этом постаменте я вижу фигуру именно Лакшина.
Фигура Лакшина, и как критика, и как филолога, и как неустанного просветителя, видится огромной и неповторимой
Его статьи и книги о Чехове, Льве Толстом, А.Н. Островском, Михаиле Булгакове были событиями культурной жизни, не только литературной. И здесь Лакшин выступал не как стратег, а как рыцарь культуры, о которой у него были отчетливые представления как о важнейшей составляющей жизни. Мне кажется, что религиозный пафос Льва Толстого, а уж тем более его культурный анархизм, вытекавший именно из мысли, что Бог дал, Бог взял, и нечего человеку свой огород городить, был ему чужд, а вот культурный атеизм Чехова, понимавшего, что никто кроме самого человека не устроит на земле человеческую жизнь, был ему глубоко по сердцу.
Фигура Лакшина, и как критика, и как филолога, и как неустанного просветителя (вспомним его потрясающие программы на ТВ о русских классиках), сегодня видится огромной и неповторимой. Такого масштаба любителя русской словесности, наверное, больше не будет...