— Где же теперь обитает ваш домовой?

— За стеной, по соседству. Чтобы всегда быть рядом.

— Неужели и дверь между кабинетами открыта?

— Заперта. Вход к Антоновой с другой стороны. Но это не мешает нашему постоянному общению и сотрудничеству. Объем работы невероятный, ее с лихвой хватает на всех. И каждый у нас — домовой... Да, проблем много. Носимся как заведенные, параллельно занимаемся текущими делами и думаем о будущем музея. Ответственность нечеловеческая, важно не ошибаться, принимать правильные решения.

— Как вы разделили обязанности с Антоновой?

— Специального распределения не было, все сложилось естественным путем. Некоторые темы Ирина Александровна ведет исторически. Например, «Декабрьские вечера». Часть спонсоров, меценатов музея завязаны непосредственно на нее. Антонова ездит в зарубежные командировки, встречается с иностранными партнерами… Словом, идет нормальная, не конфронтационная работа.

— Но двоевластие — штука опасная, обоюдоострая.

— Мне это не мешает. Вот совсем! Абсолютно нет времени, чтобы заниматься самоанализом, рефлексировать. Надо решать гораздо более сложные вопросы.

— Говорите так, словно перед вами авгиевы конюшни.

— Мы имеем дело с очень старым музеем, у которого много обременений самого разного свойства.

— Сто лет — разве возраст для подобного рода заведений?

— Здание не реконструировалось все это время. Когда его строили, никто не рассчитывал на то количество посетителей, которое оно принимает сегодня. Но ведь не только театр начинается с вешалки. У нас нет ни нормального гардероба, ни, пардон, туалета… Пушкинский — сложное технологическое пространство, его надо грамотно организовать.

— И как уместиться в прокрустовом ложе?

— Выход один: провести полномасштабную реконструкцию.

— Очередную.

— Нет. Первую.

— А что же было раньше? Мне казалось, Ирина Антонова с Норманом Фостером одну уже затевали…

— По ряду причин предыдущая попытка оказалась неудачной, лишив нас права на ошибку. Мы должны делать точные, выверенные шаги. Это усложняет задачу. Отсюда повышенное напряжение и нервозность. Тем не менее порядок действий уже определен. Приглашенные нами профессионалы сейчас заняты осмыслением архитектурной концепции. В логике развития музейного квартала надо учесть множество параметров — маркетинговые, транспортные, градостроительные, социальные…

— Кто эти эксперты?

— Мы выбирали из четырех крупных консалтинговых компаний, в итоге остановились на авторитетной французской фирме, которая называлась Lordculture, а теперь переименована в Avesta. Ее специалисты, к слову, консультировали и Фостера на проекте с Пушкинским музеем.

— Вы проводили конкурс?

— Это отняло бы много времени. Но выбор был сделан абсолютно осмысленно. Учитывалось, что французы уже знакомы с ГМИИ, провели здесь большой объем предварительных работ и глубокий анализ.

— Сожалеете, что Фостер вышел из проекта?

— Безусловно. Однако жить только мыслью об упущенном шансе непродуктивно, хотя это и в русском характере. Надо двигаться дальше, вырабатывать в себе позитивные эмоции. Мы с оптимизмом смотрим в завтра.

— Новый архитектор тоже будет иностранцем?

— Нет, россиянином. Но, разумеется, он сможет пригласить к сотрудничеству тех зарубежных коллег, в чьих услугах возникнет необходимость. Обязательное условие — высокий профессионализм и достаточный практический опыт. Хорошо бы позвать молодых и талантливых архитекторов, но, повторяю, мы лишены возможности экспериментировать. Выбор должен быть безошибочным. Надо максимально застраховаться от любых неожиданностей и сюрпризов. Тем более что многие процессы уже запущены, часть из них находится на финальной стадии. В марте 2014 года завершится двухлетняя работа по прокладке подземных коллекторов на глубине двадцати шести метров. Они опояшут главное здание по периметру, соединятся с другими коммуникациями, в итоге возникнет мощная инженерная конструкция, позволяющая нормально функционировать музейному кварталу. Следом начнем наводить порядок в усадьбе Вяземских — Долгоруких в Малом Знаменском переулке. Это огромное пространство, спроектированное еще при помощи Фостера. Там двадцать шесть тысяч квадратных метров, четыре подземных этажа. Таким богатством надо распорядиться с умом. В здании разместятся хранилище и большая экспозиция — от Византии до начала девятнадцатого века, предусмотрены музейные магазины, образовательные аудитории, рестораны, кафе… Работа займет три-четыре года. Одновременно подаем на экспертизу проект реставрации дома Стуловых, где еще восемь тысяч «квадратов». В этом памятнике архитектуры прекрасно сохранились интерьеры, витражи, потолки, расписанные Нивинским… Ждем, пока подыщут новое помещение для Института философии РАН, который должен освободить находящееся на балансе ГМИИ здание. Оно важно как временное хранилище экспонатов и место, где расположатся сотрудники музея, пока не будут построены два, может, самых важных для нас сооружения — современный депозитарий и новый выставочный корпус. После чего главный дом на Волхонке закроется на реконструкцию. Это случится в последнюю очередь. Но готовиться к предстоящему событию начинаем уже сейчас. Надеюсь, теперь понимаете, почему я говорила, что предстоит невероятный, нечеловеческий объем работ…

— Когда планируется закрытие основного здания музея?

— Еще нескоро. Думаю, лет пять у нас есть. Но реконструкция жизненно необходима. Сегодня тут крайне неудобно посетителям. Прекрасно это вижу, искренне жалею людей, приходящих к нам. Вместо атмосферы расслабленности и комфорта, которая должна царить в музее, часто возникает обратное — напряжение и раздражение.

— Соглашаясь на работу в Пушкинском, догадывались, с каким валом проблем столкнетесь, Марина Девовна?

— Представляла все весьма приблизительно, в подробности вникла позже.

— Ужас-ужас?

— Ну конечно! Но и драйв-драйв. Так ведь обычно бывает: глаза боятся, а руки делают. Сначала страх, а потом решимость. Хотя, признаюсь, это не мой способ получения удовольствия. Вот и друзьям говорю, что оказалась в несвойственной для себя ситуации. Есть люди, которым нужен постоянный впрыск адреналина в кровь. Они лезут в горы, погружаются на дно океана, вступают в схватку с дикими хищниками, преодолевают прочие немыслимые трудности. Я совершенно другой человек, но так сложились обстоятельства. Утешаюсь мыслью, что однажды найду прелесть и в нынешнем состоянии. Но для этого нужно, чтобы процесс пошел, набрал ход, появился заметный прогресс. Тогда, возможно, начну думать: «Все движется, как хорошо!» И… получу удовольствие.

— Ваш обычный путь каков?

— Когда все по любви, люди чувствуют себя одной командой, семьей, стремятся к общей цели, никого не ненавидят… Для меня важен внутренний комфорт, тогда любые трудности преодолеть легче. Вот и стараюсь выстроить сейчас такую систему.

— Наталкиваетесь на сопротивление?

— Дело даже не в этом. Люди ведь все разные, и их очень много…

— Прежде вам какими по штатному расписанию коллективами руководить приходилось?

— Когда пришла в Манеж, там работали 269 человек, потом мы сократили до ста пятидесяти… На самом деле чем меньше народу, тем выше производительность и результат. Абсолютно в этом убеждена. Сотрудников легче контролировать, каждый из них тотально погружен в работу. Тогда и человек ощущает свою нужность, востребованность. А иначе все бессмысленно.

— В ГМИИ тоже будете резать?

— Постараюсь выстроить более жизнеспособную структуру. Та, что есть, пока немного буксует… Может, я еще в чем-то не разобралась. Всегда сначала ищу проблему в себе.

— Раньше вы наверняка часто захаживали в Пушкинский?

— И многих сотрудников знала до назначения директором. Мы регулярно сотрудничали с музеем, выставки здесь проводили…

— А первый визит помните?

— В детстве. Мне лет десять было. Приехала в Москву из Одессы на каникулы. Родители специально привезли, чтобы поводить по музеям. В Пушкинский сходили дважды… Я ведь выросла в городе, который лишь формально можно считать провинцией. Скажем, в Одесском музее западного и восточного искусства хранится третья коллекция картин после Эрмитажа и Пушкинского. Или возьмите археологический музей Одессы, который я любила больше всего. Там чудеснейшее собрание экспонатов! Да и люди, определявшие в то время культурный облик моего родного города, до сих пор являются для меня образцами во всем.

— Вы ведь окончили Одесский университет по специальности «классическая филология»?

— Изучала латынь, древнегреческий язык, античное искусство… Все как положено. Иван Владимирович Цветаев, создатель и первый директор Пушкинского музея, по образованию тоже был филологом-классиком… Но это так, к слову.

— Языки знаете?

— Английский. Хотя хотела бы лучше. Меня спрашивают: до какой степени? Отвечаю: так, чтобы спокойно шутить, как по-русски. На мой взгляд, способность не только ощутить чужой юмор, но и точно воспроизвести собственный, это хай-класс применительно к языку. Пока уровня органики я не достигла. Беру уроки у преподавателя и каждый день читаю классическую, не адаптированную литературу на английском. Голсуорси, Диккенса… Это мои любимые писатели, но все равно, честно говоря, неохота. С большим удовольствием взяла бы в руки книгу на русском, но для этого остается мало времени…

— Смотрел программу выставок в ГМИИ, пытался обнаружить ваши следы.

— Пока рано. План до весны 2014 года выстраивался до моего назначения.

— Намерены и здесь что-то менять?

— Уточнять. Глобальных противоречий нет, каких-либо революций не ждите… Пушкинский всегда функционировал как универсальный музей, формирующий культурный облик человека. Нужно укреплять блистательный бэкграунд и славные традиции ГМИИ. На это и будем ориентироваться. Главная для меня проблема — необходимость одновременно заниматься таким количеством разных вопросов. Это крайне сложно. Чем глубже ухожу в работу, тем явственнее ощущаю, какая все же адова должность — директор Пушкинского музея. Ирине Антоновой нужно низко поклониться за то, что тянула махину более полувека. Критиковать со стороны легко, сделать самому что-либо — очень трудно. Я полностью пересмотрела свои прежние взгляды на искусство давать советы другим. До недавнего времени тоже могла публично ругать директора одного музея или другого, недоумевать: почему он так поступает, а не иначе? Теперь подобных вопросов уже не задаю, ратую за толерантность и снисходительность… Очень много узких коридоров, по которым ты вынужден ходить, не имея возможности сделать шаг в сторону!

— Ваше назначение в профессиональном сообществе встретили вполне благосклонно, лишь один упрек звучал: музейщик и галерейщик — все-таки разные истории.

— Ну-у-у, это далеко не самое страшное обвинение! Тем более что я действительно долго работала в галереях. Правда, в нон-профитных, некоммерческих. Словом, здесь нет ничего криминального. В любом случае ни один художественный музей не может сегодня существовать без галерей, поскольку те напрямую сотрудничают с коллекционерами. Это очень важная составляющая. По сути, галерея — тот же музей, но в виде лабораторной площадки, свободной от догм и открытой для экспериментов. Чем менее зашорен взгляд, тем лучше для дела. Нынешние директора крупных западных музеев почти все с опытом галерейщиков.

— Еще говорят, что увлекаетесь коллекционированием, а это не есть «гуд» для руководителя структуры вроде той, которой вас поставили руководить.

— Люблю наивное искусство русского Севера, но не собираю эти предметы, а живу в них. Сижу на самодельных стульях, сплю на таких же кроватях, ем из посуды, что-то ношу в качестве bijou… Никогда не считала себя коллекционером, даже смешно рассуждать об этом. К тому же как у человека служащего у меня в жизни не было денег на покупку дорогих вещей, которые хотела бы приобрести.

— Но вы, кажется, владели бутиком винтажной одежды…

— Полгода являлась соучредителем магазина в Гостином Дворе, потом вышла из проекта, и на этом все. Я и прежде не занималась бизнесом, а сейчас и подавно не могу думать ни о чем, кроме ГМИИ. Сложность, повторяю, лишь в том, что надо одновременно бежать в разные стороны, не удается выделить какое-то ключевое направление и на нем сосредоточиться.

— Наверное, все-таки сегодня главное — предстоящая реконструкция?

— Приоритетов нет. Все важно. И строительство, и повседневное функционирование. Ищу баланс…

— Когда найдете?

— Сама жду. Определенные результаты уже есть, может, они пока не слишком заметны, надо набраться терпения. У меня нет личных амбиций, не стремлюсь к тому, чтобы заговорили: «Вот пришла Марина, и все изменилось». Ничего не навязываю волюнтаристскими методами, все ключевые решения у нас принимаются коллегиально. Люди много спорят, часто соглашаюсь с их мнением. Главное, чтобы любой шаг приносил пользу музею…
источник