Эта выставка много чем еще отличается от обычных, даже хороших и замечательных. Ее авторы - художник Александр Боровский, директор Бахрушинского музея Дмитрий Родионов, фотограф Александр Иванишин и чеховед Алевтина Кузичева. Из «революционного подполья» нынешнего Музея современной истории России вы вдруг попадаете в какое-то светлое пространство. Кто помнит пьесы Чехова, тому тут же приходит на ум начало «Вишнёвого сада» - про вишню, которая вся в цвету. Воспоминание верное, поскольку «за основу» Александр Боровский взял сценографическую идею своего отца, выдающегося художника театра Давида Боровского, - как раз для «Вишнёвого сада».

Колонны сверху черные, снизу - крашеные белой краской. Как деревья весной, которые красят известью против вредителей. Но деревья, конечно, не вишневые, тут они - в обхват, но живут как в предсмертных мыслях Тузенбаха, который, уходя на дуэль, замечает сухое дерево: вот оно умерло, а все же как-то участвует в жизни, может, так же и люди... На колоннах-стволах - чеховские слова, реплики - все пространство выставки превращается в своего рода записные книжки Чехова, как будто он по пути из Таганрога в Москву, а оттуда - в Ялту, оставляет заметки: «Если бы в Таганроге была вода или если бы я не привык к водопроводу, то переехал бы на житьё в Таганрог. Здесь в Ялте томительно скучно, от Москвы далеко... Когда в Таганроге устроится водопровод, тогда я продам ялтинский дом и куплю себе какое-нибудь логовище на Большой или Греческой улице». 1902 год. До смерти осталось два года.

Я не сказал, что вся выставка - это какое-то молчаливое пространство, так или иначе связанное с Чеховым. Ты входишь - вокруг фотографии, все, что называется, в натуральную величину, так что даже на секунду-две чувствуешь себя Гулливером в стране великанов - ведь в обычном музее все часто маленькое, если фотографии - то все и всё меньше своих размеров. А тут - полноразмерное: если окна - то проемы сфотографированы, выклеены на картон и стоят себе, прислоненные к стене, как настоящие. В стекле, разделенном крестом оконной рамы, отражаются дом, который напротив, и деревья, склонившиеся к окну... Как настоящий стол, как настоящее пианино. Кровать - тоже как настоящая. И нет, какое часто посещает в мемориальных комнатах, совсем нет ощущения какой-то фальшивой, ненастоящей жизни, жизни выдуманной, навязанной герою, к нему настоящему отношения не имеющей.

Тут - совсем даже наоборот. Кажется, Чехов только-только вышел и вот-вот вернётся. Да вот же он: выглядывает из-за очередной колонны, трость, край шляпы... Во весь свой высокий рост. А эта колонна - белая сверху, черная внизу, вправду как вишня из последней чеховской пьесы.

Два цвета - черный и белый, ни сепии, в которую обычно «окунают» сегодняшние снимки, чтобы изображение выглядело правдоподобно старинным, ни выцветших красок. А так, в многообразии оттенков черного и белого, - с тем объемом, пространством, который почему-то съедает с фотографий «естественный», жизнеподобный цвет.

Здесь, проходя мимо кровати с подушками, крытого накидкой комода, иконы с кружевным полотенцем в углу (или это они проплывают перед твоим остановившимся взглядом?)... Вчитываясь в эти отрывки - из писем, воспоминаний, - вдруг понимаешь, что и тогда, когда Чехов предлагал по капле выдавливать из себя раба, это не другим он выписывал рецепт, в первую очередь - себе. О себе самом говорил, потому что всю жизнь только этим и занимался. Конечно, не только этим, но точно - всю жизнь.

«Пошлый оркестрик и галерка напоминают мне детство», - пишет в Ялте в 1898-ом. Рядом - афиши провинциальных театров тех лет. Водевиль «Цирюльник из Рогожской и парикмахер с Кузнецкого моста» - из репертуара Таганрогского театра 1877 года. Получается, на таких вот водевилях он рос, воспитывался. Наверняка мог написать еще десяток, не хуже. Стал писать другое. Судя по только что приведенным словам про галерку, оркестрик, эти водевили оставили мучительные воспоминания. Вообще, вся выставка - при легкости ее черно-белой гаммы, легкости всех ее конструкций, легких и одновременно остроумных, остроумных и одновременно не навязанных Чехову, так вот, вся эта выставка - про муки Чехова, сквозь какие-то мелочи быта - тяжесть детских переживаний, вообще - тяжесть жизни. «Я прошу тебя вспомнить, что деспотизм и ложь сгубили молодость твоей матери. Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать. Вспомни те ужас и отвращение, какие мы чувствовали во время оно, когда отец за обедом поднимал бунт из-за пересоленного супа или ругал мать дурой. Отец теперь не может простить себе всего этого...», - из письма брату Александру, 1889 год. Мысленно возвращаешься к иконе, горящей под нею лампадой, вспоминаешь фразу Антона из документальной пьесы Елены Греминой «Братья Ч.», которую в мае в соседнем Театре имени Станиславского поставил Александр Галибин: за что мы тебе благодарны, говорит он, заслыша очередную молитву отца, что благодаря тебе мы выросли атеистами.

В свою очередь брат вспоминает, как «Антоша, сидя в лавке, должен был знать, где и на какой полке и в каком ящике хранится такой-то товар. Павел Егорович требовал, чтобы всё отпускалось покупателю без замедления и моментально... Все дети Павла Егоровича испытали на себе каторжную тяготу сидения в лавке в качестве «своего глаза». Но более всего доставалось двум старшим сыновьям - Саше и Антоше».

Рядом - фотография, сделанная Иванишиным в сегодняшнем городе. Крупно в кадре - спина дворничихи. Метёт. Прохожих, нечаянно попавших в кадр, не гонят, не вытравляют. Сидят дети на берегу Азовского или Чёрного моря, эта дворничиха метёт... Жили бы сто лет назад, вполне могли попасть в рассказик короткий, замеченные Чеховым. Я спросил у Боровского с Иванишиным, уверенный, что сейчас услышу какую-нибудь занятную, возможно, трогательную историю: конечно, спрашивали, для чего снимаете, говорили о Чехове? - Нет, ни разу, - участники «чеховской экспедиции» чувствовали себя в абсолютной информационной безопасности, каждый жил своей жизнью, своими заботами. Боровский с Иванишиным и Кузичевой - своими, Таганрог и его жители - сами по себе. Наверное, Чехов расстроился, если бы вышло иначе и гостей встречали с оркестром на вокзальной площади, с делегацией местных чиновников... Уж лучше без этого.

Еще я был поражен, долго не мог отойти от какого-то пугающего «встречного движения»: писем, которые Чехов пишет из Баденвейлера, и истончающейся, стремительно иссякающей жизни. Чем ближе смерть, тем острее, радостнее, полнее в письмах Чехова звучит исцеление, ощущение полного освобождения от болезни. 12 (25) июня, 13 (26) июня, 17 (30) июня, 26 (9 июля)... А 2 (15 июля) он умер. Чехов, расскажут вам в Мелихове, безошибочно ставил диагноз, крайне редко ошибался, если был уверен в неизлечимости пациента. А в себе, получается, ошибся.

Выставку, о чем я не устаю повторять, которой бывший Музей революции, конечно, не заслуживает, уж слишком разительно отличает всё - обстановка, окружение - музея и этой выставки, так чисто придуманной и исполненной, я бы сказал - хирургически точной в деталях, во всём. И еще. Расскажу один случай. На прошлом или позапрошлом Чеховском фестивале был спектакль Жанти, невероятно красивый, захватывающий. Он так мне понравился, что я упросил организаторов пустить меня еще раз. Сел в зал, замер в ожидании. Начался спектакль и... Всё было то же самое. Удовольствие, заложенное в этот спектакль, оказалось одноразовым, на второй раз уже ничего не осталось. Все было прекрасно, красиво, но всё это я уже видел... Так вот, выставка «Чехов» - не для однократного применения. Можно прийти еще раз, и в третий, и найти что-то еще, что-то новое, интересное, - как в хорошем спектакле с хорошими актерами, где в следующий раз можно увидеть то, чего не заметил в первый.

Не хочется верить, что в конце декабря эту выставку разберут, свезут на склад и там свалят. Церемониться вроде бы не с чем: пенсне - в экспозиции московского Дома-музея на Баррикадной, супница - в Мелихове, настоящих предметов нет. Но так вышло: картонный Чехов оказался, может быть, и не самым, но среди самых живых.

Григорий Заславский

РИА Новости