В Александро-Невской Лавре, на площадке перед тамошним Троицким собором, толкается и волнуется двадцать первый век. Все как положено: пришлые богомольцы, бородатые добродетельные отцы с некрасивыми женами и картинно послушным потомством, бегущие и одновременно разрешающие по телефону все трудные вопросы бытия иеромонахи (благословите продать квартиру, сын хочет жениться и отдельно жить - не благословляется!), хищные дурдомщицы, слезно просящие денег и переходящие к угрозам и проклятиям, если дать меньше, чем надо, антикварные бабушки, угловатые пылкие девушки, длину юбок которых даже с точки зрения самого древнего благочестия следовало бы подсократить, и совсем другие девушки - скрытые под слоем штукатурки, пришедшие попросить, чтоб любовник вернулся, ну и, конечно, вездесущие тетки неясного возраста – им может быть 35, а может и 65, - вечно чем-то командующие, на кого-то покрикивающие, волокущие за собой покорных родственников, священников, полицейских, японских туристов и ангелов даже, если несчастный ангел попадется им под руку. Рядом торгуют современной литературой – «1001 вопрос прозорливому батюшке», «Маслице и песочек на могилке старчика и другие истории умиленного сердца», «Держава Российская и ее огненный меч», «Отец Мисаил об искушениях адских», «Брак и разврат».
А рядом – сад. В саду – кладбище, Коммунистическая площадка, и оттуда на суетящихся и молящихся смотрит двадцатый век, тихо лежащий среди сорняков, в сплошных зарослях, в мусорном запустении. На осыпающихся памятниках еще видны знатные слесари и подпольщики, герои трудового фронта, командиры бронепоездов, генералы и адмиралы, строители метро и пионеры теплофикации, балтийские братишки и члены РСДРП с 1898 года, кудрявые добровольцы, застреленные на кронштадском льду, и красные партизаны, ушедшие под землю скорее из-за самогона, нежели из-за Колчака. Они лежат там, в саду, с тем же хмурым спокойствием, с каким позировали для своих партбилетов и стенгазет, - но хорошо различимо то чувство, с которым на искушения адские и умиленные сердца смотрят жертва долга, агент 2-й бригады угрозыска товарищ Говорушкин, погибший на посту активный комсомолец Гриша Казаков и сандружинница Маруся Мудрецова.
- Дело даже не в том, - говорит двадцатый век, - что я учил детей математике, занимался теплофикацией, планировал социалистическое строительство на Луне и бил каких-нибудь белобандитов – пес с ней, с пропагандой, умершей еще раньше, чем я, - дело в том, что я надеялся создать мир, в календаре которого за июнем снова начнется июнь, и вместо сентября будет опять июнь, и первое декабря станет первым июня, потому что жизнь человеческая не должна вечно оборачиваться старением и распадом, сводиться к борьбе за любовника, спорную недвижимость и быстрый доступ к келейке старчика. Посмотрите на себя трезво. Вы же еле передвигаете ноги, толкаясь у своего собора, - и много ли для вас счастья в том, что вы меня похоронили и согласились жить дальше вот так, с вашим душным брюзжанием, липким маслицем и отцом Мисаилом. Отставить! У жизни, товарищи, должен быть силой отобран мандат на ее пыльный, тусклый, тоскливый конец. Все наши бронепоезда, добровольцы и красные партизаны были нужны для того только, чтобы декабрь не наступил – и, если вы захотите, он никогда не наступит. Жизнь не должна быть как тетка неясного возраста. Жизнь должна пахнуть сиренью.
- Не ври! – отвечает двадцать первый век, - жизнь, которую нам принес ты, пахнет не сиренью, а человеческим мясом. Ты обманул нас: от твоей теплофикации никакого тепла, одни ржавые трубы и бетонные заборы с колючей проволокой, белобандиты, которых ты бил, были вовсе не белобандиты, а пошедшие на смерть гимназисты, студенты и георгиевские кавалеры, не то что твои кровожадные люмпены, за которых ты так переживал, и Луна твоя – бесполезная и пустая - нам ни к чему, вместо всей этой болтовни про строительство в космосе – хоть бы сыну квартиру построить, да и то все никак. А за июнем в календаре, чтоб ты знал, идет декабрь. И за декабрем идет декабрь. И он, этот вечный декабрь, ходит медленно, еле передвигая больные ноги и покрикивая на внучков, несущих маслице, - но ты просто не дожил до семидесяти пяти лет и не знаешь, чем все закончилось, тебя убил твой дурацкий кронштадский лед, твои глупые боевые посты с трудовыми фронтами, и ты лег в эти заросли, и ты сгнил, а на твое место пришел отец Мисаил, и он нас – таких, как мы есть, некрасивых и хищных, заштукатуренных, бородатых, тоскливых и тусклых, - благословил, а тебя даже не проклял. Про тебя тут, по правде сказать, просто никто не помнит.
Жизнь содержит в себе 1001 вопрос, но - что бы ни утверждал прозорливый батюшка, - не имеет на них ответа. И потому угловатая пылкая девушка – глаза в пол, юбка в пол, - крестится и бежит к собору, а с осыпающегося памятника на нее смотрит сандружинница Маруся Мудрецова, мечтавшая о Луне и о том, чтобы жизнь когда-нибудь стала похожа не на декабрь, а на июнь. Та мечта не сбылась, а июнь наступил. И жизнь пахнет сиренью.
Дмитрий Ольшанский
Известия