Выдавал себя за египтянина, был старейшим скейтбордистом Англии, охотился на Джеймса Бонда: легендарный радиоведущий Сева Новгородцев обещает к Новому году дописать второй том своих воспоминаний. А пока можно почитать его интервью. Специально для «Горького» с Севой Новгородцевым беседовал Евгений Коган, совладелец тель-авивского книжного магазина «Бабель».
Старейший скейтбордист Англии
Насколько я знаю, вы сейчас заняты второй частью автобиографической книги. Первая — «Интеграл похож на саксофон» — вышла больше десяти лет назад. Вы так долго ждали, а потом все же решили писать продолжение.
Честно говоря, мне все это не особо и нужно. Как сказал Чехов: «Всякого только что родившегося младенца следует старательно омыть и, давши ему отдохнуть от первых впечатлений, сильно высечь со словами: „Не пиши! Не пиши! Не будь писателем!”». Я, как всякий разумный и психически уравновешенный человек, к писательству не стремлюсь. Но жизнь заставляет. В свое время у меня был фан-клуб по всей стране, который заставил меня составить первые, рок-н-ролльные книги из передач «Рок-посевы», буквально капали на мозг — надо, а я понимаю, что, раз людям надо, значит, надо сделать. Теперь же есть огромное количество разбросанных камней, которые пора собирать: когда жизнь кончится, это делать будет некому. И самая главная побудительная причина — это не желание рассказать о себе любимом, но попытка написать нечто поучительное. Кроме того, об Англии сейчас пишут, либо заведомо искажая факты, события и идеологию, либо в стиле туристического журнала «Аэрофлота», что-то очень поверхностное и соответствующее провинциальному представлению москвичей, пермяков и прочих. Поэтому как человек, углубленный в систему, — а я все-таки семнадцать лет жил в английской семье, почти сорок проработал в английской корпорации, плюс знакомые, награды и прочее, — я решил собственный опыт каким-то образом реализовать на бумаге. Это и есть сумма побудительных причин. Но писательство идет медленно, я пока где-то на двухсотой странице. Мечтаю ее закончить к Новому году, но маловероятно. Там очень много такого, про что никто не знает. Например, как я был старейшим скейтбордистом Англии.
Хотелось бы небольшой спойлер.
Свой первый дом мы купили на улице, которая шла слегка под уклон, и я понял, что если хочу тренироваться в езде на лыжах, то скейтборд — подходящая штука. К тому же у нас был знакомый англичанин, авантюрист, который тогда уже покупал, продавал первые скейтборды и ездил на них. Это было в восьмидесятом году, то есть мне было сорок лет. Я научился, ездил в разные парки, ломал руку — в пятиметровой полутрубе на самом верху недостаточно четко сделал поворот, пришлось падать спиной вперед. Я так хорошо помню, когда это случилось, потому что один из сценариев «Рок-посевов» написан от руки: печатать было больно, левая рука в гипсе. Ну и так далее, — я летал на дельтапланах, плавал на яхтах. В книге будет много такого, что находится за рамками радио и людей, с которыми я работал. Еще я, конечно, пишу про кино, про всякие голливудские интриги.
Можно я спрошу про то, как вы снимались в фильме про Джеймса Бонда?
В то время у меня была мелкая редакторская должность, делать на ней было особо нечего. Одной из моих обязанностей было отвечать на звонки коллег-англичан: BBC — огромная организация, несколько десятков тысяч человек, у всех возникают какие-то вопросы по произношению, фактам, датам. Как-то позвонили с английского телевидения, они ставили телеспектакль по рассказу Солженицына «Случай на станции Кречетовка», и им было многое непонятно. После того, как я долго объяснял актерам их сверхзадачу и линии поведения, меня отметили в титрах как консультанта.
Cева Новгородцев (слева) в роли пилота советского вертолета в фильме «Вид на убийство»
Фото: jamesbond.fandom.com
Потом были еще какие-то мелкие, но многочисленные работы, в том числе консультантом на известнейшей пятичастной работе «Англичанин за границей» — про предательство и бегство Гая Берджесса. У меня сложился удачный послужной список, и я как консультант переключился на голливудскую продукцию. Работая консультантом, ты находишься целый день на площадке рядом с режиссером, и, если ему нужно заткнуть какую-нибудь дырку, что-то вякнуть или гавкнуть, он берет тебя, потому что для этого не надо никаких дополнительных усилий и гонораров. Например, на фильме «ГУЛАГ», ныне полностью забытом, нужен был здоровый вохровец, который наводит порядок среди зэков. Я нанял отличного мужика, повара Володю, — морда девять на двенадцать, все дела. Но Володя, подлец, запил. Режиссер мне сказал: твой прокол, выпутывайся. Я пошел в костюмерную, переоделся в охранника…
У вас не слишком интеллигентная внешность для вохровца?
Я умею делать гнойный пролетарский гнев. В общем, я сыграл эту роль, режиссер мне тогда сказал: «You’ve been mean». А еще у меня был знакомый, шотландец, первый ассистент режиссера, который координировал все движения в кадре, фактически руководил кинематографическим кордебалетом. Он как раз работал на Бонде, позвонил мне и говорит: есть работа на день, триста фунтов, хочешь? Я пришел на студию, там стоял фанерный макет вертолетной кабины в натуральную величину. Сам вертолет, вернее, его модель, метра полтора, летающий, уже был взорван где-то в Исландии, где снимали сам эпизод. А мне теперь предстояло красиво погибнуть. В напарники мне дали поляка, который выглядел вполне по-славянски, но не говорил по-русски, так что мне досталась «говорящая» роль. Режиссер командует: «Action!» А я не знаю, что делать. Мне объясняют, что где-то внизу, во льдах, бегает Джеймс Бонд, его надо найти и изничтожить. А у меня внизу только заплеванный пол студии. И вот сижу я в меховой куртке летчика и в шлеме и говорю поляку: «Попробуй тут найди кого-нибудь». Потом нас целый день взрывали — под сидением была розовая дымовая шашка, потому что Бонд нас застрелил из ракетницы.
В 1999 году я женился на Ольге, моей третьей супруге, и на свадьбу приехали ее дочери от предыдущего брака, в том числе 15-летняя Настя, которая потом осталась с нами. Мы жили в большом доме, перестроенном из бывшего военного викторианского госпиталя, и в нем были территории, неудобные для жилья, так что из них сделали спортивный клуб, бассейн и так далее, куда в шлепанцах и халатах ходили люди из двухсот пятидесяти квартир комплекса — удобно, когда у тебя в доме и пивная, и клуб, и прочие удовольствия. Настя по-английски не говорила, так что жильцы относились к ней как к дочери полка. Среди ее новых приятелей был ирландский актер, рыжий, дикий фанат Джеймса Бонда. Когда она об этом узнала, она сказала: «А мой отчим снимался в Джеймсе Бонде». Он: «В каком?» Она: «A View To A Kill». Он: «Кого он там играл?» Она: «Русского летчика-вертолетчика». И тогда он произнес с акцентом: «Poprobuj tut najti kogo-nibud».
Актер в мореходке
В Москве перед отъездом вы же не принадлежали ни к каким диссидентским кругам? Что вы на тот момент знали, что читали?
Для нас, джазовых музыкантов, политика была ниже нашего внимания. Мы советскую власть старались не замечать. Это не всегда получалось, потому что, чем популярнее ты становился, тем больше приходилось встречаться с худсоветами, бороться за песни и тому подобное. Естественно, мы были латентными антисоветчиками, но, как писал Синявский, наши разногласия с советской властью были эстетическими. Так что, конечно, что-то я читал, но не много. Мне в руки попадались какие-то коммерческие модные книги, которые приносили приятели-переводчики. Я свободно читал по-английски, выучил язык еще в мореходке, к слову, случайно. Мальчиком я был успешным актером и поступал в театральный институт в Москве, а, когда ничего не вышло, поступил в мореходку.
ВИА «Добры Молодцы» в студии Останкино, 1973 год. Сева (руководитель) с саксофоном, рядом Юрий Антонов, сидит Светлана Плотникова
Фото: seva.ru
На английской кафедре пронюхали, что у них есть мальчик-актер. Они как раз занимались скрытым видом антисоветской деятельности — приходили на работу и не разговаривали по-русски, целый день жили в выдуманной англо-американской среде, а распространять это тлетворное влияние решили через самодеятельность: они разыгрывали пьески на английском. Специально для меня они поставили моноспектакль про Тома Сойера. Но роли надо было учить, а на непонятном языке они в голову не лезли, так что ночами я, будучи дневальным, ходил и зубрил. Прошел год или полтора, и я оказался практикантом в Архангельском пароходстве на пароходе, который ходил за границу. У меня еще не было визы, но меня брали, пока пароход ходил по Северному морскому пути внутри Союза. Морячки как-то они мне говорят: «Пошли в клуб моряков». А клуб моряков — это была такая кагэбешная организация, куда иностранные моряки могли прийти и пообщаться с комсомолками под бдительным оком товарищей. Меня одели во все новое, заграничное, и я понял, что должен быть сыном дружественной страны, которая только что построила Асуанскую плотину. Так что когда суровый амбал в дверях спросил: «Who’re you?» — я, со своей знойной внешностью, ответил: «I’m egyptian!» Он меня пропустил. Подосланные комсомолки стали приглашать меня на танец, и я неожиданно понял, что свободно говорю по-английски.
Когда ты играешь роль, эта роль входит в тебя не только в виде слов, она закрепляется в жестах, мотивации поведения, реакциях на других персонажей и так далее. Некоторые строки из пьес, которые я тогда играл, помню до сих пор и могу ими говорить! Однажды я играл помощника капитана, который боролся с котом, принадлежавшим повару. Он пытался этого кота выбросить за борт, а тот исчезал, потом снова появлялся. В конце пьесы осатаневший капитан, видя кота, которого уничтожали уже раз восемь, восклицал: «Is this cat real?!» А помощник, то есть я, отвечал: «Yes, sir, as real as a cat can be».
Потом я учился заочно, закончил двухгодичные курсы иняза, летом 1967 года работал гидом в Интуристе — мне нужны были какие-то музыкантские штуки, а фарцевать я не хотел. Меня интересовали книги, связанные с профессией, я читал то, о чем до сих пор никто представления не имеет — например, Лидийскую концепцию импровизации, написанную в 1948 году тромбонистом Джорждем Расселлом, когда тот болел туберкулезом и лежал в больнице. В этой книге он излагает свою тональную теорию родства разных нот. Этой концепцией потом пользовались Колтрейн, Майлз Дэвис и прочие. Я пытался поступить на какие-то курсы, учил гармонию, но, когда мне стали преподавать терцквартаккорд, построенный еще Римским-Корсаковым, я понял, что всей этой чумой заниматься не надо. Так что я читал книги.
А кто был вашим «проводником», когда вы приехали в Великобританию?
Поначалу «проводник» мне не требовался, работа на BBC отнимала почти все время. На работу я ездил на велосипеде, потому что общественный транспорт ненадежен, а радио не понимает опозданий. Я сел на велосипед и проездил четверть века. А свободное время сжирали бытовые заботы. Считалось, что при возможности надо покупать дом. У меня была знакомая канадско-польская женщина, эрудит, работала в Британской библиотеке, знала четыре языка. Она выходила замуж за старого ухажера, искала себе дом, и из отбросов ее поисков вырисовался дом для меня в центре, три километра от BBC, на велосипеде я доезжал за девять минут. Дом был перспективным — там с 1929 года жил человек, и его было не выгнать, он был защищен всеми лейбористскими законами. Он въехал туда мальчиком с мамой, потом все умерли, а он остался — и, так как его было не выгнать, дом продавался вместе с жильцом и был дешев. Денег не было, поэтому с работы я ездил на стройку, отделывал дом собственными руками, и так прошли первые полтора года.
А потом «проводниками» стали мои коллеги. Мы были овощами с одной грядки, либо еврейская эмиграция, либо русские из Австралии и из Харбина. Был, например, Коля Кожевников, родители которого убежали в Харбин от советской власти, а потом переехали в Австралию. У него, как у них всех, был идеальный русский, идеальное произношение — не московское и не ленинградское, а нормативное русское произношение средней полосы. Или, например, у нас работал отец Василий Родзянко, внук того самого Родзянко, который подносил императору бумажки на отречение. Этот Василий Родзянко рассказывал страшные вещи: белоэмиграция его семью ненавидела, и его, как наследника предателя дворянского дела, приставленный к нему дядькой офицер частенько бил. Вообще, столкнувшись с русской аристократией, я многое понял…
Ваше непростое общение с ними продолжается и сейчас?
Нет, с ними же бесполезно общаться! Во-первых, они все умерли. А во-вторых, это были люди, невероятно закостеневшие в своих предрассудках. Они были паталогическими антисемитами, от возможного контакта с полуевреем тряслись от страха. У них было превратное понимание ближнего в христианстве. И я осознал, что они действительно могли до 1861 года эксплуатировать братьев по расе и вере без всякого зазрения совести. Зазнайская неумная публика, вся в ложных аффектациях. Однажды княгиня Юсупова и баронесса Кнюпфер обсуждали, что Толстые-Милославские на самом деле не настоящие графы… На этом фоне наша советская русско-еврейская эмиграция состояла из совершеннейших либералов, раскованных образованных людей, с ними было интересно. Вот мы друг другу и были «проводниками».
Переход к Кьеркегору
Вы быстро почувствовали себя дома?
А что там чувствовать? Работа есть, дом купил, на велосипеде езжу. Были застарелые проблемы с моей первой супругой, которые я пытался починить с помощью совместного отъезда, но не удалось, так что в 1982 году мне пришлось уйти из дома, потому что образовался мезальянс с английской актрисой, в гражданском браке с которой я прожил почти семнадцать лет. И вот там-то я, конечно, многому научился — почти всему, потому что жил внутри культуры как причастное лицо, был принят в английских семьях. Думаю, что и повышение по службе я получил отчасти из-за этого — я стал «нашим человеком».
Это была такая закрытая культура?
Многие русские говорят: нас не любят… Конечно, вас не любят, потому что вы вообще не понимаете, как себя вести в приличном обществе! Меня штудировали, пока я наконец не научился. У англичан есть масса тонкостей, они выстраивали свое общество сквозь десятилетия и века викторианского быта, становления протестантизма в борьбе с католичеством, установления своих общин, где все друг друга знают, и так далее. И когда два англичанина встречаются и начинают говорить о погоде, это не от того, что они необразованные и не могут процитировать Кьеркегора, а потому что они ищут некую связь — цивилизованный собеседник или нет.
И потом, в зависимости от сделанных выводов, переходят или не переходят к Кьеркегору?
Как правило, все заканчивается погодой. Но они отходят друг от друга спокойно — мир стоит на месте, вокруг вежливые люди, которые разговаривают тихо и никогда не спросят, какая у тебя зарплата. И тут приезжают какие-то пузатые люди, которые громко разговаривают и жрут чесночную колбасу. Вся страна в ужасе, но, поскольку они воспитанные и культурные люди, сказать об этом они никому не могут — может быть, они жалуются друг другу на закрытых вечерах, и то сомневаюсь, потому что не прощают друг другу проявлений расизма. Так что, когда в 2016 году появляется возможность пойти и совершенно легально поставить крестик в нужном месте, все ломанулись, и страна погрузилась в жуткую кашу.
С Маккартни общался, было дело
Когда вы впервые снова оказались на родине?
Летом 1990 года — перестройка уже шла полным ходом, нас пригласил Киев, и мы [с BBC] приехали всем кагалом вести вещание прямо оттуда. Нам выделили в парке большой стеклянный павильон, и мы там работали, а из-за стекла на нас смотрели прохожие. В Москву и Питер я за эту неделю вещания не ездил. А потом, 9 июля, у меня был день рождения, и фаны настояли, чтобы я приехал. Меня встречали почти тысяча человек, черт-те что творилось, они забили весь аэропорт, туристам было не выйти! А мы с женой стояли в четырехчасовой очереди на проверку багажа — были зверские порядки: пока у тебя все не перероют, не выпускали. Пришел таможенник, спросил: кто тут такой-то? Я ответил: я. И нас вытолкнули через боковую дверь. Я тогда провел с этим людьми, фанами, больше недели, приехал домой в нервных лохмотьях, потому что такое количество интенсивного общения после долгих лет одиночества человека изматывает. Они меня, как пираньи, разобрали на части: было очень много интервью, поездки по Москва-реке, марш-бросок через Красную площадь и бесконечные разговоры.
А какие самые частые вопросы вам задавали?
Их интересовало всё: жизненная философия, что с ними произойдет, как им жить дальше. И то, что я приехал с англичанкой, их тоже, конечно, очень интересовало.
Не могу не спросить: а вы видели Леннона?
Я сейчас уже и не помню. С Маккартни общался, было дело. Я, честно говоря, к такому не стремился, потому что наша работа не подразумевала общения со знаменитостями из первых рук. Чтобы разработать какого-то музыканта или группу, надо с ними провести месяца три, ездить на гастроли, общаться. Английские журналисты делают это гораздо лучше, потому что могут общаться на равных, как приятели: у них общее дворовое детство, одинаковый акцент и так далее. А мы со своим стоеросовым английским, как бы свободно ни говорили, за своего все равно не сойдем. Я и на концерты ходил неохотно — я из тех музыкантов, которые музыку ненавидят с детства. Не могу долго слушать музыку, у меня возникает ощущение несвободы. Я не умею раствориться в звуках и валяться на диване — кругом жизнь, времени лишнего нет. Я даже, когда выбирал музыку для своих передач, ставил виниловую пластинку и скакал с дорожки на дорожку, тренированным ухом сразу выбирая лучшее.
А про русский рок вы тогда что-то знали?
Где-то в 1983-м мне пришла какая-то перекрученная лента с «Машиной времени». Но главным прорывом, конечно, была пластинка Red Wave, которая вышла с помощью Джоанны Стингрей. Для меня это была возможность поставить в эфире нечто вышедшее на Западе, так как это подходило под редакционные рамки BBC и не вызвало нареканий. Помню, что слушал Гребенщикова, потому что у него всегда были какие-то поэтические находки, и еще, кажется, я сразу обратил внимание на Цоя. Но, как музыкант, я знал, как жульничают, скажем, джазисты, изображая авангард, — особого ума не надо, просто играй поперек тональности.
Со временем у вас сильно и часто ли менялись музыкальные вкусы?
Трагедия в том, что на этой работе ты не имел права иметь никакие музыкальные вкусы.
А дома?
Мне одна эстонка сказала: русские такие скучные, после работы соберутся и говорят о работе. В месяц в Англии выходило больше трехсот альбомов, это все совершенно неподъемные пласты, я дико уважаю Троицкого за то, что он всё смог послушать, переварить и жонглировать сотнями названий и имен. А у нас был такой Джон Пил, который по шестнадцать часов в день слушал присланные ему ленты. Так что нет, ничего не слушал специально, но напоминал себе учителя, который идет впереди класса на три-четыре урока: мне помогало музыкальное прошлое, я ведь работал с оркестровками, понимал в нотах и стилях и слышал, кто у кого что стянул.
Психология индейца
Сейчас вы продолжаете играть музыку?
Я играю на флейте студенческую классику — в Англии есть уровни, с первого по восьмой, потом консерватория, так вот я сейчас на шестом уровне. Не учусь, просто достаю флейту и играю гаммы, потом беру с полки музыку «минус один», попадается соната какого-нибудь Гайдна, и я ее играю.
Не исключаете возможности вернуться на сцену в каком-то джазовом составе?
Импровизировать я уже давно перестал, потому что из-под пальцев лезут одни штампы, так что вряд ли. Я иногда выступаю в жанре «творческая встреча» и на флейте аккомпанирую фильму из слайдов, играю «Арию на струне Ля» Баха с симфоническим оркестром. Но флейта — инструмент капризный, у него сложное звукоизвлечение, поэтому надо все время заниматься. Когда я работал на BBC, это было вопросом спасения от сумасшествия: страшный стресс на работе, до пяти интервью в день, и, чтобы всё это грамотно сделать, надо быстро войти в шкуру интервьюируемого, узнать о нем все, задать правильные вопросы. Теперь осталась привычка. Не знаю, сколько я еще буду играть: я достиг уровня, когда от занятий играешь не лучше, а хуже.
Про все это вы пишете в новой книге. А где она выйдет?
Не хочу иметь дел с издательствами, потому что в нынешнем издательском бизнесе царит деловой развал. Если издательство приличное, то тебе дадут аванс — и всё, больше ты никогда никаких денег не увидишь, они куда-то заминают цифры про распространение. У меня на сайте есть магазин, и в цифровом или аудио виде можно купить мои книги, кому сколько не жалко. А в бумажном — наверное, придется эту книгу с кем-то издавать, но… Книга не готова, пока и продавать-то нечего. В общем, будем смотреть — интерес есть, и книжка получается неплохая. Там очень много материала: как я выступал с негритянской группой, как у меня была пластиночная фирма… У Солженицына есть опыт художественного исследования, вот и я иду по жизни и, когда есть возможность, раскапываю о каждом шаге и о каждом месте, где был, что-то заслуживающее внимание. Например, если речь идет о каком-то районе, я даю историческую справку. И про людей, конечно, тоже пишу.
Но ни про кого плохо не пишете?
У меня психология американского индейца: если мне не нравится то, что ты сказал, — я тебя не слышал.