На Западе "танцем" называют практически любое движение — то есть все, что не является балетом. Выставка "Танцевать свою жизнь" — о тех, для кого танец был самой жизнью. И о том, что, в сущности, сама жизнь и есть бесконечный танец, чем бы человек ни занимался. Закручивает ли он гайки на заводе (вот вам "танцы машин" в обрамлении полотен Фернана Леже), строит ли самолеты (целый раздел посвящен аэродинамике и "аэрокомпозициям") или готовится воевать (вашему вниманию предлагается движущаяся геометрия фашистских парадов, срежиссированных Лени Рифеншталь).
Гигантская экспозиция выстроена на прямом сопоставлении танца и живописи ХХ века. Уникальные (или, наоборот, хрестоматийные) видеозаписи демонстрируются в окружении полотен, скульптуры, макетов, фотографий, дневников и теоретических трудов основоположников различных танцевальных течений. Но все это изобилие, размещенное в лабиринте затейливо перегороженных залов, структурировано четко и внятно, как хороший учебник. Знаковые термины — "экспрессионизм", "кубизм", "дадаизм", "абстракционизм", "сюрреализм", подкрепленные соответствующей живописью, позволяют понять логику и закономерности развития свободного танца.
Его рождение связывают с явлением великой "босоножки" — Айседоры Дункан. В первом зале крутят 37-секундный ролик, в котором эта дородная дама плавно поводит руками и самозабвенно покачивается; он снят через головы зрителей в каком-то саду и особого впечатления не производит. В отличие от соседней витрины, где на 40 маленьких снимках 1887 года запечатлены разные фазы вальса — упоенно вальсируют две совершенно обнаженные дамы. Рядом — пластические вариации Огюста Родена: насмотревшись дягилевских балетов, великий скульптор изучал женское тело в экстремальном движении.
Эротика, верная спутница духовного и идеологического раскрепощения, клубится над выставкой, как туман над болотом. В разделе "Танец и природа" доминирует первый сценический шедевр модернизма: балет Вацлава Нижинского "Послеполуденный отдых фавна". Видеофильм снят по недавнему спектаклю Парижской оперы, этуаль Никола Ле Риш танцует Фавна с почти порнографической откровенностью — депутаты нашей Госдумы были бы шокированы не меньше, чем парижане на премьере 1911 года. И так до последнего зала перформансов, где представлены кинозаписи затей различных эскапистов. От Ива Кляйна, у которого под звуки небольшого симфонического оркестра светские дамы обмазывают себя синей краской и прикладывают к холсту выдающиеся части своих тел (результат этой работы представлен на выставке), до восхитительной голой акробатки Яна Фабра, кувыркающейся в разлитом оливковом масле и попутно подбирающей промежностью оливки.
Не избежал увлечения наготой свободного тела даже Рудольф Лабан, изобретатель знаменитой системы записи танца: оказывается, при ее создании ученый муж без конца фотографировал своих голых учениц на фоне альпийских гор. Однако за сто лет телесного освобождения эротический акцент утратил свою остроту, все чаще он заменяется эстетическим. Роскошный пантеистический фильм бельгийки Анны-Терезы де Керсмакер, завершающий тему "Природа и человек", снят в начале нашего века: в ухоженном парке современные нимфы и сатиры безмятежно подчиняются импульсам своих тел, почти не реагируя на пол партнеров.
Город, калечащий человеческую природу,— главный герой немецкого экспрессионизма. В 1920-е мегаполис трактовали как иррациональное и абсолютное зло: в знаменитом соло "Злой тотем" гениальная танцовщица-хореограф Мари Вигман, не вставая с пола и прикрыв лицо гладкой маской африканского идола, и поныне заставляет зрителей цепенеть от безотчетного страха. Экспрессионистская хореография транслируется среди полотен Эрнста Кирхнера, сумевшего ухватить жуткую суть лихорадочной пляски послевоенных лет. Хрестоматийный "Зеленый стол" Курта Йосса — язвительную сатиру на Лигу наций и реквием по убиенным в Первой мировой — на выставке показывают в записи 1930-х годов. А рядом крутят аполитичный и совершенно нам неизвестный "Тобоган" Лавинии Шульц. Это тщательно реконструированный по собственноручным записям автора и на десятилетия опередивший свое время психоделический сюр, содержание которого составляют напряженные отношения трех существ, будто спрыгнувших с полотен де Кирико,— то ли муравьедов, то ли инопланетян с разноцветными щупальцами-отростками. На подиуме выставлены и невероятные костюмы этого спектакля, сохранившиеся с 1923 года.
В отдельном закуте публика постанывает под "Весну священную" Пины Бауш — ученица Курта Йосса считается прямой наследницей экспрессионизма 1920-х. А вот Уильям Форсайт, которого наши теоретики зачислили едва ли не во внуки Петипа, твердо обосновался в разделе абстракционизма: его видеоуроки импровизации, в которых тело и конечности хореографа завиваются спиралями вокруг воображаемых прямых, проходят в обрамлении многослойных эллипсов Франтишека Купки.
От зала к залу меняется восприятие человеческого тела: тело как орудие, тело как часть механизма, тело как машина, как краска, как орнамент, как предмет, как ориентир в пространстве... Кубисты, футуристы, дадаисты, минималисты, оп-артисты и прочие "-исты", обильно подкрепленные танцевальными аналогами, обрушивают на покоренного зрителя всю многоликую и многоногую махину современного искусства. До последнего зала публика, перемолотая впечатлениями, доползает в полном изнеможении.
На этой выставке надо жить неделю — только тогда вы сможете отсмотреть все, что представлено, связать одно с другим и кое-как утрамбовать в голове прихотливую, сложносоставную, раскинувшуюся по двум континентам (Европа и США) карту танцевального авангарда. На которой, однако, не нашлось места СССР — самой балетной стране мира. Единственный фигурант парижской выставки — Всеволод Мейерхольд, попавший в хореографы со своей "биомеханикой",— был расстрелян. Ведь санкций на то, чтобы самостоятельно "танцевать свою жизнь", советское государство не давало.
ТАТЬЯНА КУЗНЕЦОВА
Коммерсантъ