В прокат вышел фильм «Подлец», одну из главных ролей в котором играет Ольга Остроумова.
Воспользовавшись поводом, «Культуромания» встретилась с Ольгой Михайловной, чтобы поговорить по душам: о том, как работалось со Станиславом Ростоцким на фильме «А зори здесь тихие», как снимался сериал «Бедная Настя» и что значит для актера работа в театре, если он прожил в нем 34 года.
- Ольга Михайловна, Ваш новый фильм «Подлец» - о чем он?
- О том, что любовь зла, полюбишь и…(смеется). А если серьезно… Живут мама с дочкой, папы нет уже. Но в мамином представлении папа – это мужчина из мужчин.
- Идеал?
- Да, идеал абсолютный. А дочка – Снежная Королева немножко, знаете, недотрога такая. И у матери идея фикс – выдать девочку замуж, причем обязательно за военного. Ведь папа-то был военным. А значит, только с военным у дочери будет счастье. При этом, она не сумасшедшая, конечно, экзальтированная просто. Эдакая художественная натура: за всех всё придумывает, всё заранее знает. А тут еще и муж ей вечно чудится: в кресле сидит, что-то подсказывает... (Его Валентин Гафт, кстати, играет).
- А дочка-то согласна?
- Дочка, конечно же, не согласна, кто ж из молодых согласен с мамами-то бывает (смеется). И вдруг в их доме и в самом деле появляется военный…
- То есть, мечта сбывается?
Мечта сбывается, да… Только оказался он вором… Который орудует в военной форме. Ну, не хочу Вам всё пересказывать, увидите сами.
- «Подлеца» снимал Ваш сын, Михаил Левитин-младший. Это его дебютная работа. В чем особенность такого сотрудничества? Всё-таки «семейный подряд»…
- Ну, Миша говорит, что ему было не очень просто, скажем так. Не сложно, но и не просто. Ведь мы слишком хорошо знаем друг друга…
- Ольга Михайловна, одна из Ваших главный ролей – Женька Камелькова в фильме Станислава Ростоцкого «А зори здесь тихие». Догадываюсь, что сниматься было не так-то просто…
- Знаете, сцену смерти мы переснимали несколько раз. Сделали, по-моему, шесть дублей – разных совершенно. Я даже предложила: «А давайте, я спою фашистам на немецком «Интернационал». Или на русском. Спою прямо в лицо»… Ведь Женька же умирает героически. А что такое героически умирать?! Но что бы ни делали – всё равно ничего не получалось. У такого маститого режиссера – и сцена не получалась. И он был недоволен собой, и я чувствовала, что фальшь какая-то… И вдруг, на следующий день Ростоцкий подходит ко мне и говорит: «Оля, мы все неправильно сделали. Она же их боится. Боится! А не тельняшку рвет на себе»… И всё сразу же встало на свои места – сразу же появилось, что играть. Играть преодоление этого страха.
- А какие съемки оказались для Вас самыми сложными?
- Самыми сложными были сцены в фильме «Василий и Василиса». Снимался он по Валентину Распутину и сюжет, надо сказать, библейский. О прощении и непрощении. Я, кстати, именно тогда поняла, что прощение выше всего, выше любого проступка. Хотя очень многие не соглашаются.
И был в фильме эпизод, когда Василисе приходят сразу две похоронки – похоронки на обоих ее сыновей. В сценарии написано, что она берет эти бумажки, падает на слани (это что-то типа тротуара дощатого) и начинает выть. Но я-то понимаю: «Ну, не может она реагировать сразу». Это настолько большое горе, просто непонятное, что реакции никакой быть не должно. Она же просто стоит в отупении, держит эти бумажки… В общем, я всех истеребила. И режиссер – Ирина Ивановна Поплавская – пошла мне навстречу. И сняли два дубля: такой и такой.
А второй эпизод – когда муж приходит с фронта. И она сразу ему говорит: «Сыновей наших, Александра и Степку, убило». То есть человек только переступил порог и она сразу… Что за жестокость такая, думаю… Всех спрашиваю, мне что-то отвечают, а я до конца так и не понимаю. И вот Ирина Ивановна сказала: «Мотор!», камера затрещала, я повернулась, чтобы сказать это – и не могу. Не могу сказать. С трудом выговорила – и пошла к мужу, чтобы он меня пожалел! Понимаете?! Пожалел! Потому что никто: ни подруга (это я уже сейчас понимаю), ни соседка, не могут разделить это горе так, как отец ее детей. И Миша Кононов меня обнял (он играл Василия) и тут я начала голосить, как голосят бабы в деревне на похоронах. В общем, что удивительно, решение пришло прямо на площадке, во время съемок. Но ведь до этого надо было дойти, мучиться ночами…
- Ольга Михайловна, современные фильмы сильно отличаются от тех, что снимались в советское время. А что изменилось в работе актера? Как Вам работалось на площадке тогда – и как теперь? Есть ли разница?
- Ну, что касается Миши, то он делал всё по классике, так сказать. Да и фильм сам по себе актерский. Поэтому никаких компьютерных съемок у нас нет (и слава Богу!). И мне кажется, что на фоне нынешних бесконечных стрелялок – это очень ценно. Кино-то получилось живым.
А так – да, разница есть. Когда в 90-е у нас начали снимать сериалы и пытались снять полсериала за день, это было просто безобразие и кошмар. Но потом появилась «Бедная Настя»…
- Да-да, расскажите, пожалуйста, про «Бедную Настю»!
- Наверное, это покажется странным, но я считаю, что мне повезло, что я там участвовала. Да, конечно, это тоже был поток. И работало много режиссеров. Но среди них была и Алла Плоткина (ученица Эфроса – прим.редакции). Это режиссер милостью Божьей. Она снимала буквально киношно. И разбирала с нами роли, хотя времени не хватало. Поэтому ее сцены видно – они отличаются от всех других. И я очень рада, во-первых, знакомству с Аллой, а во-вторых, тому, что удалось с ней поработать.
- А в чем сложность работы в сериале?
- Знаете, мы очень многое исправляли в сценарии, особенно диалоги… Ну, вот эта дама моя, которая помимо прочего, еще и убийца. Никогда не знаешь, что она сделает дальше: то она плачет о дочке, слезами обливается, то кому-то яд подсыпает – это интересно. Но диалоги – ужас. Например, героиня возмущается: «что ты врешь?!» - написано в тексте. А ведь она же из высшего общества, там и слов-то таких не знали. Ну, «говоришь неправду», «лжешь» и т.д. Поэтому очень многое пришлось переделывать прямо на ходу.
Но, вообще, я была как в рабстве. Семь месяцев в рабстве. Абсолютно. В семь часов утра я на гриме, потом съемки, затем, если есть спектакль – играю спектакль, домой прихожу в 12 ночи, а в семь утра нужно снова на грим. И так почти каждый день семь месяцев. Но, знаете, оказывается, человек может выдержать и не такое. Если, конечно, правильно себя настроить. Я настроила – и всё вытерпела. Единственное, спина очень сильно болела: когда долго-долго стоишь на каблуках, ждешь мотора… Ну, ничего: купила себе подушку с иголками – и спала только на ней.
- А как выживать актеру, когда нет ролей?
- Театр помогает, только театр. Ну, или поэтические вечера – например, мы с Валентином Гафтом проводим. Кстати, такой творческий вечер для меня – гораздо сложнее любого спектакля.
- Сложнее? Почему?
- А ты там сама по себе. Ты не защищена ничем. Ни ролью, ни костюмом, ни режиссером… А ведь выход на сцену – это либо проповедь, либо исповедь. Да-да, для меня так. Не покрасоваться, не предъявить себя этому миру и т.д.
Я вот читаю Цветаеву, Ахматову – и иногда мне даже не нравится, как я читаю: мне кажется, что я читаю актерски. Как будто показываю себя. А ведь читая, ты представляешь слушателям ПОЭТА, а не себя посредством поэта. Поэт как бы говорит твоими связками. Помните слова Марины Цветаевой: «И пусть Вас не смущает мой голос из-под земли»? Так вот, через меня, через мои связки этот «голос из-под земли» обретает звук.
- Ольга Михайловна, наверняка у Вас была в театре какая-то исповедальная роль, роль-исповедь…
- Анфиса во «Вдовьем пароходе». И Елена Тальберг Булгакова.
- А что Вы играете в театре сегодня?
- Пока только «Римскую комедию» Леонида Зорина. Но Миша сейчас дописывает инсценировку Грэма Грина «Путешествие с моей тетушкой». И будет ставить этот спектакль на нашей сцене. Очень жду его. Миша опять хочет перетащить меня из «высоких героинь» в эксцентрику – что очень здорово. Вообще-то, эксцентрике я училась еще у его отца, Михаила Левитина-старшего (он ведь очень необычный театральный режиссер). И это оказалось очень важным для меня, кстати. Без этого опыта я бы до сих пор была «тургеневской девушкой», эдакой «голубой героиней», какой выпускалась. Ой, это ужасно! (смеется). В общем, Миша пообещал, что я буду авантюристку играть, но авантюристку с очень хорошим, позитивным настроем.
- Кстати, Вы и сама кажетесь очень позитивным человеком, с очень хорошей, положительной энергетикой… Это так?
- Ну, иногда так, иногда… абсолютно в другую сторону. И вообще-то я не очень разговорчивый человек, я не с каждым человеком разговорюсь. Правда-правда. И когда я морально выдыхаюсь, мне нужно уединиться, уехать куда-нибудь… в берлогу, как я говорю. В данном случае, на дачу. Там я одна со своими мыслями, с природой. И никто не кричит «Мам», «Бабуля!», «Оля!»… Вот тогда я выдыхаю, потом вдыхаю снова – и опять в эту жизнь…
- А что для Вас театр имени Моссовета?
- Я здесь уже 34 года… Это мой дом. Я пришла сюда, когда во всех театрах были какие-то склоки, какие-то бучи… Вот Юра Тараторкин и сказал мне: переходи к нам. Здесь же был Павел Хомский, мой учитель. И я буквально через несколько дней поняла: это очень интеллигентный театр. Хотя заложено это, конечно, не нами, а той потрясающей высоты труппой, которая работала здесь. Правда, и в этом интеллигентном театре, придя на премьеру «Вдовьего парохода», я получила очень грязную анонимку. Но я не обратила внимание, клянусь…
- Но ведь это была какая-то одноразовая ситуация или…?
- Да понимаете, человеку ж обидно… Он старался, писал – и вдруг вообще никакой реакции. Поэтому он прислал анонимку дважды. А я опять не обратила внимание – так и затихло всё. (Смеется).
- А современный зритель чем-то отличается от тех, которые были в советское время?
- Нет, мне кажется, не отличается. Когда на сцене всё искренне, то и зритель такой же. Человек остается человеком. Знаете, какой самый большущий комплимент я получила? Он связан с «Белой гвардией». Кстати, мы не играем ее всего лет пять-шесть… В последнее время мне даже не очень удобно было: ведь героине-то 23 года! А мне?! (смеется). Ничего – мне отвечали – со сцены ты выглядишь хорошо. Так вот, про комплимент. «Не хотелось возвращаться в жизнь из этого дома», - сказали мне. Вот кончился спектакль – а уходить не хотелось. И не из театра Моссовета, а из дома Турбиных, из его атмосферы.
- Да, я помню тот спектакль – совершенно невероятный…
- Да там такой ансамбль был фантастический, мы были родными просто, так все спаялись. Конечно, после спектакля мы расходились в разные стороны, но на сцене все были родными. Потому и атмосфера на сцене была – а это самое важное.