Сегодня отмечает восьмидесятилетие Олег Чухонцев.
Последний великий поэт уходящей эпохи. Легенда нашего времени.
Имя Чухонцева постепенно приходит к широкому читателю.
Фото ТАСС/ Григорий Сысоев
Широкая публика знает имена Вознесенского и Евтушенко. Но вряд ли треть из тех, кому знакомы фамилии наших шестидесятников, назовет фамилию Чухонцева. Меж тем, он начинал с ними. Более того, его можно назвать последним шестидесятником. Может быть, самым значимым из всех.
Однако его тихий поэтический голос, неприспособленный для эстрадных микрофонов, сумели расслышать только в наше время. Еще несколько лет назад мне, например, фамилия Чухонцева была в новинку. Впервые об Олеге Чухонцеве довелось услышать от профессора Литературного института Владимира Смирнова. Прозвучало стихотворение «Кые-Кые» про юродивого, толкающего перед собой тележку. Но больше, чем само произведение — поразили слова профессора о том, что «это великое стихотворение за все последние полвека».
С тех пор прошло не так много времени, но имя Чухонцева постепенно приходит к широкому читателю. Его мистическое стихотворение о встрече с умершими родителями «и дверь впотьмах привычную толкнул» – даже вошло в пробный ЕГЭ этого года.
"Слава богу, он есть, слава богу, он с нами", — сказала о Чухонцеве Алла Демидова. Но по-прежнему поэт закрыт и непубличен. Не дает интервью. Живет в маленьком переделкинском домике.
Но корреспонденту «КП» удавалось встретиться с Чухонцевым несколько раз, во время форумов молодых писателей в Липках.
Я непрофессиональный стихотворец.
Пришел ко мне как-то слесарь чинить водопровод. Спросил, кто я по профессии. Я сдуру ответил: «поэт». "И что же ты написал», - спрашивает слесарь? "Евгения Онегина", "Тёркина"? С тех пор я не говорю, что поэт. Я непрофессиональный стихотворец, но не в плане стиха, а в том, что не зарабатываю поэзией. Непрофессионалами были Лермонтов и Фет. Профессионалами был Блок, Некрасов, Пушкин. А если из современных поэтов – то Резник.
Маршак говорил мне: не отдавайте ни одной строчки забесплатно. Но я нарушил его завет. Я осознал, если хочешь сделать что-то качественное, нужно забыть, что с этого можно что-то иметь.
Дневников никогда не вел.
Человек я несерьезный и в этом моя беда. В школе занимался в спортивной школе, хотел карьеру связать со спортом, но поскольку я был гимнастом и акробатом, у меня вытянулись руки-ноги и силовые элементы я делать не смог. Стихами занялся на спор, где-то в середине девятого класса. Это очень поздно для поэта. Из-за своей несерьезности, дневники я никогда не вел. Но зато вел записные книжки, куда записывал все то, что меня поразило. Скопился целый чемодан таких книжек. Но за несколько лет, что я живу между Москвой и Переделкино, чемодан пропал. Наверное, его унесли рабочие. Чемодан был хороший, фибровый, с металлическими уголками. Я проездил на нем в электричках всю свою студенческую юность. На нем было удобно ездить в толкучке электричек, где вечно нет места.
Если бы я написал книгу воспоминаний, это были бы воспоминания не обо мне, а о Слуцком.
Я не очень верю в литературные мемуары. Мне кажется, это удел писателей третьей руки. Сложно представить себе мемуары Пушкина, Блока, Толстого… Они сказали все свое в творчестве.
Я спросил как-то у Чуковского: «Что вы сейчас пишете?». Он сказал: «Ничего, только письма». И это тоже важно. Он считал, что все что можно написать — он написал.
Другое дело— исторические деятели. Я хотел бы, чтобы каждый оставил мемуары. Даже Черномырдин.
А если бы я написал о ком-то мемуар, то это было бы не о себе, а об одном человеке который мне важен в жизни. Слуцкий.
Старых стихов не помню, не читаю, не люблю.
Помню, мы в 1974 году поехали в Тбилиси. Был вечер поэзии и Симонов читал «Жди меня». Я был шокирован. Прошло тридцать лет после написания этого стихотворения, я не понимал, как можно читать такую дряхлость. Помните строки Ходасевича: «разве мама любила такого, желто-серого, полуседого и всезнающего, как змея»? Так вот и со стихами происходит что-то подобное. Робею, стыжусь этих старых стихотворений. Самое важное в поэзии — поймать интонацию. А поскольку давно я перестал делать что-то в силлабо-тонике, видимо, меня сама стихия вытолкнула и я перестал чувствовать свои старые стихи.
Я определил для себя время как состав людей.
Каков состав людей — такое и время. Линейное время я не приемлю, оно бесплодно для художника. В молодости тебя несет здоровье, молодость, ощущение что жизнь бесконечна. А потом становится страшно. Мне было 28, когда прозвенел первый звонок. Я понял, что жизнь конечна. А потом – подступают сроки. Ты уже думаешь, что не сделал то и это. Сейчас я живу с ощущением, что живу в подарок. Мое время ушло.
Нет, меня не очень печалит, что современная поэзия издается маленькими тиражами
Вот что такое слава? Окуджава, например, когда говорили о его славе — всегда обрывал со словами: у меня не слава, а известность. Слава — это то, что будет или не будет потом. Вот что такое тираж — это потребность общества в чем-то, с большой натяжкой имеющее отношение к ценностям которые я исповедую и люблю. Эти ценности всегда удел в общем небольшого количества людей из современников. Неслучайно Брюсов хотел остаться хотя бы в примечании.
В том времени, где я сейчас живу мне больше всего не нравится холод.
Холод холод и еще раз холод в отношениях все больше пробирает до костей. Все-таки, когда человек не подпевает сильному — это большой показатель. Я не о том что русская поэзия была умна, но она не подпевала сильному. Сейчас происходит страшное. Мне кажется, что выветривается присущее русской литературе внимание к первозданной основе. Нет больших певцов Акакия Акакиевича. Да, безусловно писать трактаты о крупных деятелях — это достойное занятие. Но почему нет пристального внимания к бытию рядового человека? Да и что такое рядовой человек. Любой человек, это космос...