О выдающемся поэте Борисе Рыжем. Часть вторая

7 мая исполнилось 20 лет со дня ухода из жизни Бориса Рыжего. 

Специально к этому дню Олег Дозморов, ближайший друг Бориса, откровенно ответил на вопросы «Формаслова» об экспроприации Рыжего массовой культурой, о романтической позе в стихах Рыжего и его посмертной репутации. Беседовал Борис Кутенков.


— Правда ли, что ему много раз предлагали издать книгу в Екатеринбурге?

— Правда, и он каждый раз это торпедировал. Проблема провинциальности — не в том, что это провинция. Провинция — это не география. А в том, что там, куда ни шагнёшь, ты окажешься всё в том же местном контексте. Представьте, Боря, что Вы живёте в каком-то районе Москвы и считаете себя всерьёз, строго поэтом этого района (я не про игру, скажем, «Коньковской школы»). Я не знаю, где Вы живёте, но я жил в Люблино и в Перово. И считаться уральским поэтом — это всё равно что считаться первым поэтом района Перово. Свои иерархии, своя критика, свой журнал — это всё игра в поддавки. Все десятилетиями живут рядом, ссорятся, мирятся, обмениваются жёнами, любят и ненавидят. Боря не хотел этого, вот и всё. В 1997-м году мы с ним дали друг другу клятву, что мы больше не дадим стихи в журнал «Урал». Понятно, что мы её нарушили, но тем не менее. А ему говорили: «Боря, чего ты мучаешься, давай мы тебе книжку издадим в Екатеринбурге на 600 страниц», и его это страшно бесило.

Когда он ехал в Питер в 2000 году, говорил: «Может, там с Кушнером увижусь», местные поэты нагружали на него рюкзак своих книг. И он действительно был приглашён к Кушнеру, дарил ему эти книги, а потом рассказывал, как тот трогательным голосом говорил: «Борис, я вас прошу, больше не делайте так, не привозите мне эти книги!» — чуть ли не со слезами на глазах. И в какой-то момент, когда я повёз книги уральцев на Конгресс, Боря отобрал у меня эти книги и выкинул их в помойку. Не потому, что, типа, конкуренты и нельзя помогать — Боря был щедрый парень, он посылал Ермолаевой стихи Тягунова, Тиновской и других, рекомендовал Комарову… Но он был против того, чтобы жить этим контекстом. Он не хотел этого.

— Думаю, уральский литпроцесс с тех пор пошёл далеко вперёд. Во всяком случае, то, что происходит сейчас с поэзией Урала, нельзя назвать каким-то коконом или местничеством. Я имею в виду антологии Волковой и Кальпиди, деятельность журнала «Урал»… Но у меня почему-то — по его дневникам и по воспоминаниям о нём — закрепилось представление, что Рыжего не очень-то понимали на родине.

– Я сам в 1996-м не считал Бориса гением. И никто не считал. Он был один из самых талантливых и подающих надежды. Но его достижения, конечно, были все впереди. И его стихи, даже высшей пробы, не сто рублей, чтобы всем нравиться. К тому же на Урале была нормальная такая ревность — действительно, что это такое, парню двадцать лет, а он уже в Роттердам поехал. Были и люди, которые очень поддерживали его в начале 90-х, но которые не простили ему это переключение на московский контекст. Боря же педалировал это — дразнил всех: он возвращался из Москвы — и рассказывал всякие небылицы, возвращался из Питера — и рассказывал, что Кушнер получил премию и купил «Мерседес». Люди верили. Или что он такой же прожжённый, и Кушнер обещал ему «Северную Пальмиру». Два-три человека, я не буду их называть, но они просто бесились. В своей неудачливости все равны — а у него там публикация, сям публикация… Ведь книга в «Пушкинском фонде», премия «Антибукер», поездка в Роттердам — это всё один год. У людей был шок, он реально сломал систему, порушил иерархии. И на этом фоне их достижения, скромные и так, они просто все поблекли. Так что раздавался страшный стук вставных челюстей, которые падали на пол.

Он в «Урале»-то проработал три месяца, потом сбежал оттуда. А в Москве и Питере его принимали таким, какой он есть. Понимали его. Понимали, где он играет, почему он играет в советского поэта. Понимали, что это Байрон в телаге. Боря считал, что фишка — в стихах. Вот у него была такая фишка. Её на Урале не рубили.

— И до сих пор, видимо, обиды вспыхивают то здесь, то там. Что мне абсолютно непонятно. То есть — объяснимо, но всё равно в голове не укладывается.

— При жизни его отметил Евгений Борисович Рейн, но я не уверен, что он даже читал его до «Антибукера». После этого они несколько раз встречались — и Рейн каждый раз делал вид, что он его не узнал, но этот трюк он проделывал со всеми. А после смерти он провозглашал его «самым талантливым поэтом своего поколения». Да скажите вы это при жизни, в 1998-м году, Евгений Борисович, дорогой!

В общем, конфетка не очень сладкая была. Да и питерский холод отстранения растаял уже после премии: мол, Москва дала премию — мы тоже должны дать. В том шорте «Антибукера» был очень сильный расклад: там, например, был Денис Новиков. Стали голосовать — и было ясно, что большинства ни у кого нет. И тогда Фаликов подговорил Рейна: чтобы главную премию никому не давать, давайте дадим самому младшему поощрительную премию — которая была, не 12, а всего 2 тысячи долларов. Причём деньги зажали, их из газеты выбивал Саша Леонтьев. И Рыжему было обидно, что ему дали эту поощрительную премию «Незнакомка». Как бы за дебют.

Он ещё очень ждал, что анонс его публикации вынесут на обложку «Знамени». И каждый раз почему-то боялся, что «Знамя» перестанет его печатать. Опять эти контрасты, да. Почему боялся — не знаю, это невероятно, потому что Ольга Юрьевна его обожала. Может быть, от того, что все это из Екатеринбурга представлялось невероятной удачей, случайностью, или от того же перфекционизма, неуверенности в себе на сто процентов.


Борис Рыжий и Ольга Ермолаева после «антибукеровского банкета», январь 2000. Фото из личного архива О. Ермолаевой // Формаслов


— Олег, когда я писал о Вашей книге «Уральский акцент», я заметил довольно много межтекстовых связей со стихами Рыжего. Иногда они упрятаны в подтекст, иногда — очень явно просвечивают. Это сознательное подчёркивание родства? Или — у Вас его стихи на подкорке и что-то внезапно «вылезает»?

— Это сложно рационализировать. Но раз это повторяется, то это не просто так. Я осознаю, что Борис — моя лирическая тема, диалог с ним продолжается в стихах. Хотя лишь верю, что это диалог: но с моей стороны реплики уходят куда-то туда. А что касается интертекста — что это за стихи, в которых нет памяти о других стихах?.. Это как глухой бубен. Другое дело, я понимаю, что мало кто это считывает, но если пара-тройка людей понимает, я очень рад.

— Чему Вы научились у него как у поэта?

— Боря — поэт сложный. Пацанская элегия — его жанр, который в каком-то смысле синтезирован. И я многому у него научился, прежде всего понимать стихи, видеть в них синтез. Однажды — несмотря на то, что он нечасто вслух рефлексировал, — он сказал мне… (Мы часто говорили в режиме анекдота, а что касается рефлексии — это было свойственно мне, а ему не всегда; в режиме жалоб он действовал чаще…). Так вот, он сказал: «Я у тебя взял все тонкости, а ты у меня все грубости». И я думаю, он был прав, потому что мне не хватало грубостей тогда в стихах. Думаю, я находился под его влиянием, а он — возможно, под моим какое-то время. Но вообще Боря все влияния преображал, трансформировал. Наше поэтическое хозяйство, по крайней мере в плане чтения, было в каком-то смысле общим. Его влияние я чувствую до сих пор.

— Что Вы думаете о его продолжателях?

— Мы по большому счёту все эпигоны Бориса, он уже растворен в поэзии. Но все у всех воруют. Это заложено в самой культуре. Пушкин, например, своровал лучшие строки у Жуковского. И что, Жуковский обиделся, что ли? Нет, не обиделся — он не идиот, он нормальный мужик, извините за уральский такой подход к теме. (Смеётся). А в случае с Рыжим можно отследить влияние Гандлевского, из них иногда можно делать центон — я помню, когда Сергей Маркович написал стихотворение, где «вынул парабеллум», у Бориса тут же в стихах появился маузер. И ещё у него есть браунинг в чёрном мазуте.

Очень сложно бороться с его влиянием. Очень. Я не завидую тем, кто подпадает под его влияние. Это такая личность обаятельная, которую имитировать нельзя.

— Вы упомянули про «браунинг в чёрном мазуте», это образ из одного из самых любимых мной стихотворений Рыжего. И сразу вспомнилось: «Устроиться на автобазу / И петь про чёрный пистолет» Гандлевского.

— А у Гандлевского откуда «чёрный пистолет»?

— От Высоцкого, «где твой чёрный пистолет», конечно.

— Это традиция городского романса. Ну и что, мы сейчас всем предъявим за интертекст? Это смешно. Но Борис в заведомо невыигрышном положении: мы не читали ранних, ученических стихов Гандлевского, так как он их не печатал. Зато мы читали тексты Рыжего, написанные в довольно-таки нежном возрасте, и можем поддаться ошибке сравнивать их со зрелыми стихами Гандлевского. Нет, давайте сравним лучшие тексты Рыжего с лучшими текстами Гандлевского: мне кажется, это будет справедливое сравнение. Поэта надо судить по его удачам. Фактически у любого поэта можно найти слабые тексты и выдать их за верх его возможностей, но это будет неправильно.

— Знал ли Борис лично Дениса Новикова? ДН фигурирует в его списке любимых поэтов, который приводит Юрий Викторович Казарин в «Оправдании жизни»…

— Личного знакомства точно не было. Он знал его стихи. А со списком вот какая история: Николай Коляда попросил Бориса написать список лучших поэтов для публикации в «Урале». И он включил туда лучших поэтов, которые не публиковались в «Урале». Поэтому список такой странный. И, мало того, он в шутку там даже себя написал и потом зачеркнул. (Смеётся). Что касается Новикова, у Бори было две его книжки: «Караоке» и, если не ошибаюсь, «Самопал».

— Интересно насчёт «Самопала». В каком-то из текстов о Новикове я читал, что он отказался от стихов после того, как эта книга — сильная, между прочим, — прошла незамеченной. Я пытался писать диссертацию о Новикове и нашёл всего две рецензии на «Самопал»: сдержанная Ильи Кукулина в «Арионе» и, не помню, чья, но кислая, — в «Знамени». Может быть, я чего-то не нашёл. Но, получив столь малый отклик, легко было разочароваться. Поэтому меня заинтересовало, что у Рыжего она была.

— У Дениса Новикова были абсолютно обоснованные амбиции, но, к сожалению, у него не было обаяния универсальности и открытости Рыжего. Его стихи высочайшего уровня; конечно, Новиков гений, как и Рыжий. Что такое гений? Это высшая степень одарённости, которая реализовалась. Но, опять же к сожалению, эта степень реализации не всегда может быть оценена современниками. И вот Денис Новиков как раз попал в эту историю — его открыли после его смерти. В том, что он достоин, я не сомневаюсь, но ему не повезло. Это лотерея. А Борис, в общем-то, был везунчик: он не просто получил славу, признание, — он ещё и вовремя их получил. Максимально рано. Давайте честно скажем: люди ждут признания очень долго, посмотрите хотя бы список лауреатов премии «Поэт».

Кроме того, Новиков испортил отношения с очень многими людьми из-за этого непризнания: ему не дали премию «Триумф», он на это обиделся. Но стихи его от этого хуже не стали. Как и стихи Бориса, который тоже поссорился со многими.

— И всё-таки — Борис реагировал на стихи Новикова?

— Да, и знаете, в чём это выразилось? Книгу «Караоке» ему привёз отец из командировки в Москву. Борис прочитал её и отдал мне — говорит, забирай. Я думаю, он боялся впасть в зависимость.

— Ого.

— Новиков — очень серьёзная величина, и он старше. И Борису не хотелось ещё одну яркую поэтику перебарывать, я так думаю.

— Это удивительно в случае Рыжего, который смело и вольно обращался с межтекстовыми связями. Но, наверное, он был таков всё же, когда дело касалось старших: зависимость от Блока или Полонского — это уже не зависимость, это соревнование, перевоплощение, такая гусарская борьба с интертекстом в некотором смысле. Было ли это опасение поддаться влиянию Новикова связано с тем, что Денис близок по возрасту?

— Отчасти так: интертекст— он же в случае со старшими поэтами работает, а когда интертекст с современниками — это огромный риск. Непонятно, приём это или не приём.

В Новикове был сладкий яд скепсиса. А Борис всё же романтик с вектором в сторону приятия жизни, благодарности. У него пафос немножко другой. И гравитация сильная у обоих, величины сопоставимые. Поэтому, возможно, Борис не хотел подпадать под влияние такой сильной гравитации. Но можно предположить, что и Новиков не хотел читать Бориса. Мы же знаем истории о взаимном невнимании Достоевского и Толстого. Современники, оба огромные титаны шекспировского масштаба, — и при этом они оба вообще не читали друг друга… Ну, неохота им было.

— В начале беседы мы упомянули, что когда Борис входил в литературу, ещё не развита была система интернет-связей. Могло ли это быть причиной, что они так и не познакомились с Новиковым?

— Когда Борис получил поощрительную премию «Антибукер» (в которой он, кстати, обошёл сильных соперников — того же Новикова, — хотя ему было обидно, что премия именно поощрительная), все деньги, 2 тысячи долларов, ушли на покупку компьютера и принтера. И в какой-то момент он подключил Интернет и последние месяцы переписывался с Кушнером и с Ларисой Миллер по электронной почте.

— А, ну да, я глупость спрашиваю, потому что эти письма же опубликованы. И переписка с Кейсом Верхейлом.

— Тут уже Борису стали писать люди, которые не замечали его до премии. Я ничего плохого не хочу сказать про этих людей, но напиши они до премии — это было бы совсем другое отношение. Непонятно, на что реагируют: на премию или на стихи? Боря досадовал. А сколько было людей, которые просто просили Бориса посодействовать? Раз ты знаменитый — давай, помогай.

— Как он к этому относился?

— Психовал.

— Чаще помогал или нет?

— Своим он, конечно, помогал. Сашку Верникова послал Ермолаевой. Казарина послал, Ленку Тиновскую. Меня послал. И напечатали. Ромку Тягунова послал — но не напечатали Ромку. Я понимаю, почему: не журнальные стихи у Ромы. И надо смотреть, что послал, потому что ведь разные вещи бывают. Мою подборку послал, и эти стихи потом вышли в «Знамени». В общем, друзьям он помогал. А «левайсам», так называли «левых людей», нет, а их было много, и все чего-то хотели. Ещё он всегда защищал семью.

— Расскажите историю о том, как Рыжий ушёл из «Урала». Действительно ли это случилось потому, что в стихотворении Владимира Уфлянда Николай Коляда «зарубил» слово «презерватив»?

— Вы знаете, Боря, Уфлянд прислал такие стихи, которые невозможно было напечатать, просто невозможно. Он просто взял и послал «Поэму о презервативах». Буквально. А журнал существует на дотации Министерства культуры области. Коляда тут вообще ни при чём.

— У Рыжего эта история изложена по-другому. Коляда представлен чуть ли не совковым цензором.

— Боря, конечно, обернул эту историю в свою пользу. Эти стихи объективно не могли пойти. А Рыжий был неопытный тогда человек в этом — он пообещал Уфлянду, а Коляда просто не мог этого напечатать: его бы сняли, и журнал разгромили, и всё. Эта публикация утопила бы журнал, просто утопила. Но и Коляда говорил, мол, Боря, у тебя карт-бланш, делай что хочешь. А потом вдруг завернул подборку, вспылил.

— Меня всегда волновали строки: «Я видел свет первоначальный, / Был этим светом ослеплён. / Его я предал…» в стихотворении про фестиваль. Как Вы думаете, почему он ощущал предательство? О чём эти строки?

— Это стихи 1997-го года про один из фестивалей, на котором творилась настоящая пошлость: там негр читал стихи Пушкина. Я уже рассказывал, как нужно было написать стихи о Москве, чтобы поехать на один из этих фестивалей: немного душу продать. Я думаю, Борис имел в виду это. Но нам не нужно было всерьёз участвовать в этих ничтожных фестивалях: хотя мы были ещё сопляки, но уже понимали их уровень. А вот поехать в Питер, встретиться с Сашкой Леонтьевым, с Рейном хотелось…


Борис Рыжий и Олег Дозморов, 1999 г.
Фото из личного архива О. Дозморова // Формаслов


Боря был не подарок. Он очень нервничал, был болезненно самолюбив. Ему часто казалось, что его задели, хотя человек мог ничего не иметь в виду, это была чисто юношеская ранимость. Он не был прожжённым — хотел таким казаться ради игры, ради забавы, а на самом деле это был очень юный мальчик. По возрасту, по социальному опыту. Вот, Боря, Вам сколько лет?

— Тридцать один.

— Вот. Представьте, Вам двадцать один. Вы попадаете в литературную среду. Конечно, у него были нормальные возрастные комплексы, и он остро реагировал на всё. Отсюда все эти конфликты, эпиграммы.

— И всё-таки: что он имел в виду под «предательством света первоначального»? Это было ситуативное ощущение или более важное?

— Я так думаю, ситуативное, потому что он приехал на этот пошлый фестиваль и попал в эту атмосферу. Вы, наверное, насмотрелись тоже в Москве на эти официальные фестивали, на этих тёток, на этих дядек невозможных… Тогда, в 90-е, вообще была распространена рейдерская идея: найти бандита или олигарха и продать ему какую-нибудь идею фестиваля или литературной премии. Говорили: «Где мне найти дурака с деньгами». Больше скажу: сам я однажды попал в кабинет к Потанину с группой провинциальных писателей, от меня всего-то требовалось два часа поскучать в его кабинете. И три дня свободы в Москве, номер в «России», книжные магазины. Это я про фестиваль «Золотое перо России», так, кажется, меня зачем-то включили в екатеринбургскую делегацию. Помню, у меня не было чистой рубашки, и я надел футболку, а она оказалась дырявой. Так и явился из гостиницы в «Интеррос». На самом деле это писатели таким образом приходили к олигарху просить денег. А мне что, в Москву западло съездить? Оплатили билеты, я там затусовался с Лёшей Кубриком, с Лёней Костюковым. Это был 1998-й год.

— Олег, расскажите о Вашем полудокументальном эссе «Премия “Мрамор”», опубликованном в «Знамени» в начале 2000-х. Вы описали там и Бориса, и многих сотоварищей по уральскому контексту. Как Вы сейчас смотрите на это произведение?

— Сейчас я думаю, что это была истеричная проза, в которой я зачем-то наехал на людей. Она, может быть, качественная, но внутренне это какой-то психологический провал.

— Правильно ли я понимаю, что это именно автофикшн? Есть соблазн считать эту прозу документальной, но там многое художественно преображено.

— Ну да, я там, например, придумал убийство друга, а он жив остался. Он прочитал это и спросил у меня: «Олег, а почему ты меня убил в прозе?». Я не знал, что ему ответить.

— У Рыжего есть: «Трижды убил в стихах реального человека, / И надо думать, однажды, он эти стихи прочтёт»…

— Есть какая-то художественная логика, которой ты не можешь сопротивляться. Борис тоже много напридумывал.

— Мне кажется, Вам, Олег, надо писать собственную биографическую книгу о Рыжем. Она бы развеяла множество мифов. Возможно, получится это сделать на основе нашего интервью?

— Её надо писать с холодным сердцем. А это у меня не получится. И я думаю: пусть лучше будут мифы, а что в них плохого? Их развеивание может просто ударить по живым людям, которые довольно болезненно всё воспринимают. «Тьмы низких истин нам дороже / Нас возвышающий обман».

Автор
Формаслов: журнал о культуре
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе