«Читать философию как обычную литературу невозможно»

Интервью с философом Валерием Подорогой. Часть вторая.
На что готов был пойти в советское время молодой философ ради маленькой книжки Карла Густава Юнга, почему экраны гаджетов убивают медленное чтение и наше воображение и как охотились за книгами в те годы, когда Москва состояла из книжных магазинов, а не из аптек и салонов красоты?

Публикуем вторую часть большого интервью с философом Валерием Подорогой (первая тут).


Была ли у вас в студенческие годы своя библиотека, занимались ли вы охотой за книгами?

Я был убежден, что мне необходимо иметь собственную философскую библиотеку, и, как только поступил на философский факультет, я стал ее целенаправленно собирать. Но собирать только те книги, чья ценность была, как я считал, на все времена. Денег со стипендии оставалось немного, приходилось экономить, в крайних случаях обращался к кошельку мамы. Раньше в Москве было много книжных магазинов, больших и маленьких, это сейчас она состоит из салонов красоты и аптек, и все они располагались на центральных улицах и переулках. Эпоха Интернета прежде всего убила публичные библиотеки, потом «домашние», потом исчезли книжные магазины, даже букинистические. Правда, теперь ты можешь заказать по электронной почте любую книгу или в крайнем случае посетить «Фаланстер» или «Циолковский», которые пока держатся…

Однажды мне повезло: я купил полное собрание томов истории философии Куно Фишера, потом приобрел дореволюционную библиотечку «Философии науки» издательства «Шиповник», собрал некоторые книги Л. Шестова и Н. Бердяева. В советское время цензура, естественно, действовала и на рынке книжных услуг. Купить то, что я хотел, можно было лишь у спекулянтов или из-под прилавка, если сумеешь договориться с симпатичной продавщицей. Помню, мои «книжные» пути часто пересекались с путями одного известного тогда профессора МГУ, который ради книг устроил на вечернее отделение философского факультета продавщицу из книжной лавки в Столешниковом переулке. Ходили слухи, что у него чуть ли не крупнейшая библиотека по мистике и религиозной философии в Москве.

Спускаешься с Пятницкой улицы все время вниз по Лубянке, мимо «Детского мира», и теряешься в книжных переулках. Потом Столешников, далее к книжным магазинам «Москва» и «Дружба» на улице Горького. Привычный маршрут. Магазины забиты советской литературой разного качества, просто тонны макулатуры, никому не нужной, но иногда что-то попадается. Возвращаешься с каждой охоты с небольшой добычей, иногда тебя очень радующей. Каждая «нужная» книга — удача. Можно составить целый список таких удач. В магазине «Антиквариат» на ул. Качалова мне часто везло на прекрасные книги: Р. Барт «Светлая комната. О фотографии»; три малоформатных, но объемных тома в «Поисках утраченного времени» Пруста, вышедших в издательстве «Плеяды» на тонкой рисовой бумаге (на языке оригинала). В другом месте — на немецком: великая книга Р. Музиля «Человек без свойств», полное собрание стихотворений и прозы Р. -М. Рильке, «Общая психопатология» К. Ясперса. В пополнении библиотеки большую роль сыграли родители, которые помогли серьезно расширить мою коллекцию современной западной философии.

И потом постоянный контакт со спекулянтами, у которых покупаешь «запрещенную» литературу (например, философию Серебряного века). Пытался достать П. Флоренского, но цены были запредельные. Однажды даже пришлось съездить в дальнее Подмосковье, чтобы выкупить небольшую книгу К. Юнга «Экстравертный и интровертный тип». Ищу дом, нахожу, оказывается двухэтажным бараком. В каждом окне лица, в основном пожилые, и все смотрят на тебя, словно спрашивают: «Как ты здесь оказался?» Стучу. Долго не открывают, за дверью шум, крики. Наконец дверь распахивается — передо мной мужик средних лет в одних кальсонах и белой рубахе, босиком, стоит, качаясь и вращая глазами, он явно пьян, и, как говорили когда-то, пьян мертвецки. У трезвой бабушки спрашиваю, как пройти в такую-то комнату. Нахожу ее. Стучу, мне открывает мой книжный знакомый. Комната поражает; она небольшая, стены до потолка обиты зеленой материей, мебель мне показалась старинной, особенно письменный стол, кресло, даже какая-то чернильница, форма которой мне незнакома. Да и лампа настольная с бронзовой патиной… На стенах и в ряд несколько старинных гравюр. Все это было похоже на интерьер кабинета XIX века, не очень надежно защищенного от пролетарской среды. А один из моих друзей по факультету настолько увлекся собиранием библиотеки, что стал известным книжным спекулянтом, получив на рынке кличку «Борода».

Редкие книги у меня не задерживались: пришлось продать Куно Фишера, чтобы купить полное собрание сочинений Гегеля. Продавал одно, чтобы купить другое, интересовавшее меня в данный момент. В конце 1980-х и начале 1990-х мое собирание стало частью работы и потеряло смысл «охоты». Многое — если не все — из «запрещенного» стало доступным. Библиотека пополняется, но ты перестаешь собирать книги, ты просто их покупаешь для дела…

Расскажите, пожалуйста, о том, как вы учились философии.

Изучать философию — трудная работа. Читать философию так, как мы обычно читаем доступную литературу или газету, просто невозможно. Думаю, что занятия философией к чтению даже не относятся. Когда накопишь достаточный опыт в профессии, начинаешь понимать, что философия как особого рода интеллектуальное занятие невозможна без учительства. В моем поколении наиболее заметными и интересными философами оказались те, кто прошел школу учительства, у кого был Учитель. В 1960–1980-х годах образовалось несколько групп, имевших идейного лидера, — например, «кружки-школы» Г. Щедровицкого и В. Библера. Отдельно нужно сказать о влиянии М. Мамардашвили, которое было более широким, но не было хоть как-то институционально организовано. Вспоминаю, что Хайдеггер на одной из лекций на вопрос «почему вы никак не реагируете на многолетнюю критику со стороны Адорно?» ответил: «А кто его учитель?». Конечно, это несправедливое, даже высокомерное замечание, учитывая, какую философскую школу прошел Адорно, крупнейший представитель «критической теории» (постмарксистской), один из основателей Франкфуртского института. Учитель передает не знание, а способ мыслить, т. е. дает возможность тебе работать самостоятельно в будущем. Ты можешь сколько угодно просиживать на лекциях, аккуратно все записывать, но ничего не получить… Так и бывает, когда лекции читают преподаватели философии, которые сами так и не стали философами. Лучшие из них превращали философию в «источник знания». Тебе как будто передают знание, но ты не знаешь, зачем оно и как им можно распорядиться. Ты не понимаешь, почему то, о чем рассказывается, является «философией». В советское время, да и сегодня философией называют разного рода переложения/изложения содержания отдельных философских систем и учений. Если кто-то не покажет тебе, как нужно «держать мысль», ты не сможешь выработать важные профессиональные навыки — например, научиться читать/интерпретировать философский текст. Мамардашвили сыграл роль учителя для многих (и, конечно, для меня), но это было всегда учительством на расстоянии. Боязнь сближения, как мне кажется, была вызвана тем, что я сомневался в том, смогу ли я стать учеником такого Учителя. Разрыв между Учителем и учениками бывает столь велик, что избавиться от него можно, лишь проделав свой собственный путь. Возможно, самому стать Учителем.

На первом этапе знакомства с М. Мамардашвили (это небольшая первая книжечка «Содержание и формы мышления») я воспринимал его мысль через заново прочитанного «научного» Маркса, т. е. в теоретико-познавательном горизонте. Особенно понятие «превращенной формы» («Проблема сознания в работах К. Маркса»). Позднее философствование Мамардашвили все больше и больше направлялось к поиску моральной формы (это заметно по лекционным курсам, посвященным «Поискам утраченного времени М. Пруста» (1982–1984)). В его речи было много неясной, но вдохновлявшей нас экзистенциальной поэзии, просто личной человеческой свободы. Оригинальность его как мыслителя не позволяла последовать за ним даже самому преданному ученику. И потом его истинное призвание было учить мудрости, чему, как известно, нельзя научить. Право учить мудрости есть только у Мудреца.

После защиты кандидатской диссертации я начал отходить от идей Мамардашвили к постструктуралистскому направлению в западной континентальной философии. Когда мысль Мамардашвили обратилась к поиску морального Абсолюта, я погрузился в «подробное» исследование текстов С. Кьеркегора, Ф. Ницше, М. Хайдеггера.

Как произошел переход к вашему собственному исследовательскому проекту? Как бы вы могли вкратце охарактеризовать ваш метод?

Мой собственный проект вызревал где-то за спиной. Не могу сказать, что я хорошо понимал то, что я делал, или тем более осознавал проектную перспективность. Моя первая книга «Метафизика ландшафта» вышла в 1992-м. Сначала были опубликованы небольшие фрагменты, мало кого из коллег заинтересовавшие. Публикация книги стала для меня решающим событием. Можно сказать, что с нее и начался Проект-Мимесис, придавший смысл моей философской работе на многие годы вперед. Но тогда я об этом еще ничего не знал. До сих пор помню свое удивление, когда получил приглашение на семинар от группы молодых географов, полагавших, что «Метафизика ландшафта» дает новый импульс исследованиям по культургеографии. Сегодня мне намного понятнее роль так называемого неявного знания. Ведешь исследование отдельных тем, не предполагая какой-то обобщающей взаимосвязи между ними, а она, несомненно, есть. И только через многие годы приходишь к выводу, что следует наконец-то себе и другим объяснить, что ты сделал, что делаешь, да и зачем? Проект «Мимесис. Материалы к аналитической антропологии литературы» (2006–2011) стал результатом длительного обдумывания некоторых принципиальных идей. Поиском ответа на многие вопросы. Как далеко можно продвинуться в антропологических исследованиях русской литературы XIX–XX века, пытаясь реконструировать внутреннюю форму поэзиса, без которой не в может существовать ни одно значительное произведение? Можно ли применить философский инструментарий к анализу особенностей литературного опыта и так, чтобы сохранить его произведенческую уникальность и автономию? Да и что такое аналитическая антропология? В работе «Антропограммы. Опыт самокритики» (2017) я попытался методично осмыслить некоторые итоги проекта «Мимесис». Не знаю, насколько удачна эта попытка, но прилагаемая к «Антропограммам» дискуссия с коллегами и друзьями дала мне очень многое.

Проект-Мимесис предваряет «Метафизика ландшафта» (новое, значительно обновленное издание вышло в 2013 г.). Сегодня мне совершенно ясно, что западная мысль XIX–XX вв. должна анализироваться с точки зрения пространственного мимесиса (т. е. аристотелевского). Хотя философия модерна всегда пыталась вырваться за навязчивую пространственность классических философских систем, она не отказывалась от «точного» определения места, времени, ценности приобретенного опыта. Экзистенциально-негативная временность получает пространственно-конкретную форму и в ней распределяется — я бы сказал, становится различимой. Теснота ландшафтных образов интенсифицирует временность внутреннего переживания. Для Кьеркегора весьма симптоматично было использование понятия «широта формы» (пересекается с проблемой «вторичных качеств» в схоластике) для описания стояния «экзистенции» перед миром (ландшафтом); для Ницше — «двойной круг», форма, смыкающая в себе временность, но не дающая ей выход (отсюда неопределенность фундаментальных понятий «становления» и «вечного возвращения»); для позднего Хайдеггера — это «разрыв/сгиб», динамическая форма, охватывающая собой порядок суждений, касающихся мирового феномена «четверицы» (как универсального ландшафтного архетипа).

Наряду с проблематикой современной западной философии я исследовал наиболее интересные образцы русской литературы XIX–XX века. Так сложилось, что в поле моего внимания оказались авторы в чем-то близкие, словно принадлежащие одному направлению. Просто бросилось в глаза, насколько реалистическая классика (А. Пушкин, Л. Толстой, И. Тургенев, А. Чехов, И. Бунин) отличается от литературы, которую представляют Н. Гоголь, Ф. Достоевский, А. Белый, А. Платонов, Д. Хармс, А. Введенский. Отличается по критериям чувственно-телесного, языкового и онтологического плана. Другими словами, ставилась проблема мимесиса, т. е. проблема отображения реальности в литературном опыте. Если в литературной классике доминирующую роль играет мимесис пространства, то для литературы другой, малой, использующей разнообразные формы гротескного отношения к реальности, характерен мимесис времени. Три уровня литературного мимесиса (Реальности): вне-произведенческий, когда поиск все большего правдоподобия снимает проблему автономности произведения; внутри-произведенческий, когда решающее значение приобретают миметические отношения между элементами внутри произведения: постоянно меняясь «местами» и функциями, они получают новые позиции во времени; меж-произведенческий означает влияние, конфликт, подражание между произведениями. Собственно, внутри-произведенческий мимесис стал главным объектом моей аналитической работы. В этом случае автономия произведения не нарушается, и никто не пересекает его границ произвольно. Ветвь другой литературы соотносится с миметическим переживанием времени и передачи его «движения» в конкретных языковых формах. Вот их-то я и исследую по вышеуказанным аналитико-антропологическим критериям.

Не могу сказать, что я использую какой-то определенный метод. Я работаю в широком методологическом горизонте (его можно назвать структурно-феноменологическим или постструктуралистским). Все-таки метод предполагает намного более строгое следование начальным установкам, что было чрезвычайно важным для психоанализа Фрейда, феноменологии Гуссерля или структурализма Леви-Стросса. Метод захватывает и подчиняет, доминирует и поглощает. Мне же важны идеи, т. е. способность изобретать гипотезы и проверять их в аналитической работе. Идея, если она удачна, истинна, не принадлежит тому, кто ее высказывает, напротив, она сама себя предъявляет и чем-то напоминает ярчайшую роспись молнии на темном небе. Можно говорить о собственном стиле работы (письма), но не о методе…

Вы не раз говорили о различии между «быстрым» и «медленным» чтением, а что вы думаете о современных практиках чтения в целом?

Деление на «медленное/сверхмедленное» и «быстрое/сверхбыстрое» чтение, как мне кажется, проясняет ситуацию с современным мировосприятием, хотя это и достаточно тривиальная оппозиция. Медленное, замедляющее себя чтение характерно для сложных текстов, не обязательно философских. Такие тексты не дают эффекта чтения как такового, скорее они нуждаются в медленной и кропотливой дешифровке. Сверхмедленное чтение профессионально; оно требует хорошо подготовленного читателя; сверхбыстрое определяется лишь нашей способностью воспринимать поток информации (новостей), здесь мы пассивны и крайне уязвимы. Помню, как на кафедре истории философии появились экзаменационные билеты, включавшие общий и специальный вопросы, а также фрагмент философского текста, который нужно было откомментировать. Но такое углубленное изучение философской классики требует времени, а сегодня университет его студенту не предоставляет. Получение гуманитарного образования сегодня ускорилось и все больше зависит от информационных процессов, протекающих в обществе. Столкновение Экрана (Сети) и Книги — одно из свидетельств надвигающейся антропологической катастрофы. Экран пожирает книгу и все прежние возможности и условия чтения. Страница книги похожа на экран, но это не экран, а скорее Картина (то, что на ней изображается, спрятано в повествовании). Что значит взять книгу в руки? Это значит хорошо устроиться в освещенном месте, положить перед собой книгу, открыть ее и читать страницу за страницей со всем вниманием, на какое способен. Книга сделана для рук: и по форме, и по тому, как ей мы пользуемся, она остается «ручной» и телесной. Книга — это другая наша плоть (Р. Барт). Как только мы начинаем читать, мы передаем нашу чувственно-воображаемую плоть другому миру. Наше приключение — это способность нашего тела преображаться в тела других (в тела персонажей). Чтобы читать и понимать («медленное чтение»), нам требуется время, а в новейшей информационной нише его крайне мало. Скорость информационного сигнала не позволяет нам его чувственно-телесно осваивать, все воспринимается только мозгом, ставшим универсальным и автономным органом мировосприятия. «Голова без тела», «Голова профессора Доуэля» из повести советского фантаста А. Беляева. Когда же вы берете электронное устройство — перед вами экран, который управляется легким прикосновением к чувствительной поверхности. Крайне удобная и комфортная разрушительная экономия. Прежде всего, подавляется наша способность воображения (т. е. способность с помощью образа выходить за границы предметного мира). Скорость предъявления новых информационных сгустков («картинок», «символов», «видео», «фрагментов речи» и т. п.) настолько высока, что нет нужды включать наше воображение: очередной информационный сгусток легко опережает попытку «что-то себе вообразить».

Экранирование не нуждается ни в нашем теле, ни в наших руках, ни в возможностях нашего восприятия — достаточно реактивности одного мозга. Мы вступаем в мир виртуальной событийности (квазиинформационных событий, все притворяется информацией). Реальность вторична, первично Невозможное. Участником этой драмы оказывается исключительно наш мозг… Но кто сказал, что он «наш», раз он освободился от своей эволюционно-естественной основы, от «родительского» тела. В виртуальном мире будущего человечества нет места для наших тел: они уже сегодня стали препятствием и нуждаются, как говорят нам эксперты, в полной «пересборке»…

Автор
Иван Мартов
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе