«Важно не выяснять отношения, а делать дело»

Концерт к юбилею организации «МолОт» пройдет 4 марта в Санкт-Петербурге. Молодежное отделение Союза композиторов сформировалось в 2009-м, а тремя годами позже на его базе был создан МолОт-ансамбль — петербургский коллектив под руководством музыканта Артура Зобнина. О новой музыке в столицах и регионах, о культурной идентичности и «русскости» в искусстве с Артуром поговорила Наталья Михайлова.


— В наше время избавиться от семантических привязок к слову «молот» довольно сложно. Чем было для вас это понятие 10 лет назад?

— Я вступил в организацию позже, чем она создавалась, — изначально петербургским МолОтом занималась Настасья Хрущева. Конечно, это название появилось в том числе на волне ситуации, когда советские лейблы и наименования популяризировались. Если 90-е годы прошли под знаком некого нигилизма, то нулевые стали порой ностальгии по Союзу. Абсолютно в тренде того времени были, например, ностальгические кафе. Еще в некотором смысле это молот радикальности основателей объединения; это название себя полностью оправдало и отлично работает. Ярослав Судзиловский был тогда весьма эпатажной фигурой. Саша Хубеев и Станислав Маковский, Настасья Хрущева — люди, которых можно отнести к «левому фронту» музыки. Все они в итоге пришли к разным эстетическим позициям, и в этом есть некий плюрализм.

— МолОт вырос из Союза композиторов — явления, когда-то конъюнктурного. Нет ли противоречия в отщеплении радикального корпуса, если его привязка к СК никуда не исчезла?

— Да, в советское время СК был неотделим от государства, но сейчас он никак с ним не связан. СК по своему юридическому статусу — общественная организация. Это серьезно сказывается на финансировании: в течение многих лет в России не могут принять закон о творческих союзах. А правильно было бы больше взаимодействовать. МолОт действительно возникал как молодежное отделение, как кузница молодых кадров для СК, в этом была некая позиция. Академическую музыку на Селигере курировал именно МолОт. В общем-то это было довольно забавно, потому что там исполняли «левую» музыку: Хубеева, Судзиловского... Представители Минкульта ходили по лагерю и слушали все это. Это было попыткой диалога с государством, и неизвестно, возможен ли он сейчас. На заре объединения, когда стали появляться молодежные форумы, мы получали какие-то гранты. В 2016 году мы стали частью Российского музыкального союза (РМС) в виде ассоциации, которая приобрела международный статус. В этом отношении мы приобрели самостоятельность.

— МолОт-ансамбль появился через три года после образования организации. Расскажите об импульсах, которые привели к его созданию.

— До 2009 года судьба молодых композиторов была малоопределенной, и когда появилось объединение, то стало очевидно, что нужно создать и инфраструктуру вокруг него. Перед нами стояла вполне определенная задача: создать коллектив, заточенный под исполнение музыки молодых композиторов. Сначала была поддержка от петербургских фестивалей и тогдашнего руководства СК, но в большей степени это было построено на энтузиазме. Постепенно мы стали обрастать связями и возможностями, из студентов-аспирантов превратились в профессиональный коллектив. Но постоянный оклад — по-прежнему наша мечта. Мы живем от проекта к проекту уже семь лет, и это заслуга наших артистов. Люди просто заинтересованы в том, чтобы коллектив жил. Также это непрерывная организационная работа, диалог с потенциальными партнерами.


Мы в Петербурге много жалуемся, но здесь есть залы, с которыми можно договариваться, исполнители с открытым сознанием и люди, готовые поддерживать проекты.


— Эти диалоги ведете вы?

— В основном я. Конечно, очень помогает нам Ярослав Судзиловский. Ансамбль находится под крылом объединения, и даже в уставе МолОта прописано, что коллектив имеет приоритетное право на осуществление концертных проектов. Основной бюджет дает нам РМС. В марте у ансамбля будет резиденция в Осло — проект, финансируемый РМС и норвежскими партнерами. В апреле в Петербурге пройдет Второй международный семинар для молодых композиторов. Это не только площадка для культурного диалога, но и возможность установить личные связи. Очень важный момент, что это снова удалось сделать — найти материальную поддержку и помещения, в которых участники смогут находиться с утра до вечера.

— Связано ли проведение семинара с потребностью в поиске композиторов, музыка которых войдет в репертуар МолОт-ансамбля?

— Безусловно. Невозможно все время концентрироваться на определенных авторах. Кому-то, кто стоял у истоков МолОта, сейчас уже ближе к сорока, и это уже не молодежь. Мы любим их, играли и будем играть, но нужно открывать и новые имена. Для норвежского проекта мы устроили конкурс, чтобы открыть новых композиторов и для себя в том числе. Михаил Бузин, например, для нас уже писал, а с Костей Комольцевым и Полиной Коробковой мы еще дела не имели. Полине 18 лет, и она уже очень ярко себя проявляет. Она прислала профессиональные партитуры — дай бог и в 30 лет некоторым так писать. Для нас появление новых имен — это радость.

— А есть ли сложность в получении желаемых партитур из-за рубежа?

— Есть тонкий момент: если ты продаешь билеты на концерт, ситуация с авторскими правами одна, а если нет — другая. Чаще всего вход на наши концерты свободный, и нас обходили проблемы. Вообще в зарубежных издательствах существует система аренды, и деньги на это получить не всегда просто. Пока что только одно сочинение не получилось исполнить из-за проблем с арендой, и то это лишь одна из причин. На десятилетии МолОта мы хотели сыграть «Кодекс мыслепреступлений» Саши Хубеева, который был написан для голландских коллективов и издан на лейбле Donemus. Из-за аренды и необходимости привлечь для исполнения большой состав мы финансово не вписались в этот план.

— В последнее время в музыкальном сообществе не раз поднималась тема неравной пропорции исполнительских сил Москвы и Петербурга. Теперь самое крупное, идеологически значимое мероприятие к юбилею МолОта пройдет не в Москве. Интересно понять, что происходило вокруг организации события.

— В Петербурге есть много хороших музыкантов, которые заинтересованы в исполнении новой музыки. Коллектив eNsemble в связи с отъездом Бориса Филановского работает не так активно. Также здесь есть ансамбли, работающие только в привязке к конкретным событиям. Коллективов, которые занимались бы новой музыкой постоянно, в Петербурге два: МолОт-ансамбль и камерный хор Festino. Мы заработали некоторую репутацию, и объединение посчитало нужным поддержать именно эти коллективы и дать им приоритетное право на исполнение. Москва перенасыщена коллективами и событиями, связанными с новой музыкой, — и слава богу. С другой стороны, Москвой не должно все заканчиваться. Где-то я читал, что «Другое пространство» называют единственным в России фестивалем новой музыки такого масштаба. Это не так. Петербургский фестиваль reMusik.org привозит лучшие ансамбли Европы и масштабом не уступает, и в прошлом году его открывал Ensemble intercontemporain.


— Да, это важно.

— В современных условиях важно не выяснять отношения, а просто делать дело. Мы в Петербурге много жалуемся, но здесь есть залы, с которыми можно договариваться, исполнители с открытым сознанием и люди, готовые поддерживать проекты. Важный момент МолОта — стремление создать коллаборацию между исполнителями, композиторами, музыковедами и журналистами. Сам по себе композитор мало что может. Он пишет ноты или трек, и для того, чтобы коммуникация состоялась, ему нужны посредники. В отличие от СК, который принимает исключительно композиторов и музыковедов, МолОт в своем нынешнем варианте — это содружество представителей разных профессий. Важно заполнять лакуны, чтобы исполнение новой музыки становилось нормой. Когда ты приезжаешь в регионы, то ты понимаешь, что там лакуны действительно не заполнены.

— А как работают региональные отделения МолОта?

— У нас не тот объем финансирования, чтобы обеспечить все регионы финансами на 100%. Даже свозить наш ансамбль куда-то — это довольно дорого. Важна активность людей на месте. Кстати, сейчас в Казани появился ансамбль Sofia. Их проекты получили поддержку МолОта: наши ребята будут ездить туда и давать мастер-классы в течение года. Еще в Новосибирске благодаря активности Ильи Ильдеркина и Юлии Юрченко скоро пройдет второй музыкальный лагерь «ProМузыка». Композиторы и исполнители приезжают в город Бердск со всей Сибири и участвуют в череде мастер-классов. Собираются нестандартные составы музыкантов: в прошлый раз был интересный баланс между струнными и духовыми, а еще была балалайка. Кто-то побоялся писать для такого состава, а кто-то нет. Для Сибири это важное событие, если представить сибирские расстояния.

— Полтора года назад в интервью на COLTA.RU вы говорили про русскую пустоту. Как со временем трансформируется для вас это понятие и не связано ли заполнение этих лакун с попыткой бороться с пустотой?

— Русская пустота — эстетическое понятие, которое лично для меня по-прежнему актуально. Недавно мы спорили, русский композитор Глинка или нет. Часто говорят, что его романс «Сомнение», который стал одной из моих любимых музык, не русский. Мол, подставь немецкие слова — и ничего не изменится. Это неправда. Это как раз чистейший вариант русской пустоты. Вот эта меланхолия, которая присутствует в нашей салонной культуре, — типично российское явление. Тот же Шуберт, например, синтаксически так бы не написал. Вообще «русскость» прорывается везде. Мы начинаем отсчет русской оперы от «Жизни за царя», но если послушать, например, «Ямщиков на подставе» Евстигнея Фомина, то можно услышать очень странные хоры, которые не могли написать нигде, кроме как в России. Это случаи, когда рамки эстетики классицизма извращаются российским подходом. Дилецкий, Титов — тоже русское явление! А строчное многоголосие — это отдельная вселенная, которая существовала параллельно европейской полифонии и могла бы стать вполне равноправной профессиональной моделью. Там действовали другие законы, другие соотношения. То, что в Европе считалось диссонансом, в этой системе имело функцию устоя.

— По-вашему, существует ли универсальный тип русского композитора в сегодняшнем музыкальном многоязычии?

— Это довольно сложно определить сейчас. Еще для предыдущего поколения композиторов культурная идентичность имела меньшее значение, чем для нынешнего. Понятно, что все личности разные: например, русская пустота не является универсальным эстетическим определением и мало имеет отношения к музыке Саши Хубеева. Его работы заставляют мыслить, скорее, футуристическими категориями.


Недавно мы спорили, русский композитор Глинка или нет. Часто говорят, что его романс «Сомнение» не русский. Мол, подставь немецкие слова — и ничего не изменится. Это неправда. Это как раз чистейший вариант русской пустоты.


— В 2017-м вы выпустили диск-антологию молодых российских композиторов. Актуален ли сегодня такой метод фиксации или все меняется настолько стремительно, что после выпуска одного диска сразу впору делать другой?

— Продолжать «Антологию» надо, и этот проект задумывался как долгоиграющий. Есть неохваченные составы и не исполненные еще пьесы. На это нужно много средств. Наш диск мы старались сделать качественным и достичь максимума, и, на мой взгляд, получилось неплохо. Актуальности «Антология» не утрачивает. Кто-то должен что-то делать, и ожидать, что на тебя что-то свалится просто так, не стоит. Новому поколению повезло: они пришли — и уже есть хоть какая-то инфраструктура. В 2009 году не было ни Академии молодых композиторов в Чайковском, ни наших семинаров, ни «Другого пространства», ни reMusik.org. В последние годы все начали понимать, что современная музыка просто необходима.

— Насколько важен здесь слушательский запрос? Вырос ли он?

— Вырос бы, если бы мы имели возможность играть чаще. Публику делают регулярность и место. В Петербурге нет зала, который постоянно принимал бы наши концерты. Когда это каждый раз новая площадка — не нужно ожидать, что сформируется постоянный костяк. Сейчас в Петербургской филармонии работают молодые ребята, которые занимаются пиаром и программными вопросами. Благодаря им и их открытому сознанию мы получили возможность исполнить музыку молодых композиторов на Ночи музеев в Большом зале филармонии в самое топовое время — в полночь. Проблема композиторов в том, что они не всегда проверяют свои идеи на широкой аудитории. Когда ты импровизируешь на концерте, куда приходят в основном твои близкие, а потом из того, что ты нащупал, делаешь произведение для симфонического оркестра — публика может реагировать на это негативно. Для некоторых авторов это, как ни странно, оказывается сюрпризом. Произведения не всегда работают, их нужно проверять на слушателе. Так он появляется.

— А лекторская практика в этом как-то помогает?

— Прямой связи нет. Нельзя сказать, что после прочитанной перед концертом лекции слушатель все поймет. В том, что ему все разжевывают, есть некоторая пролиферация. Но лекция с правильно наведенным фокусом может очень хорошо сработать.

— Повлияло ли на жизнь МолОт-ансамбля закрытие «Эрарта-сцены»?

— Сцена была лучшим, что вообще может предложить «Эрарта». Но ее задачей было привлекать аудиторию «проверенной музыкой» — минимализмом, например. Поэтому мы играли там редко. Но на культурную ситуацию в Петербурге это повлияло плохо.

— Чему в искусстве вы способны удивиться?

— Для меня важна эстетика правды, о которой говорил Николай Чернышевский. Без этого манифеста, по сути, не было бы «Могучей кучки». Даргомыжский — плоть от плоти идеи правды. В широком смысле эта эстетика сильно влияет на облик русского искусства до сих пор. Какие-то вещи уже не могут меня шокировать. Я помню, что с открытым ртом первый раз слушал «Русские прописи» Настасьи Хрущевой. А новый фильм Ларса фон Триера, например, меня не впечатлил. Вообще меня привлекают тонкая настройка и тщательно отлаженные вещи вроде фильмов Антониони. Все строится на полутонах, но ты смотришь и понимаешь, что это правда.

Поделиться