Подражание искусству

Леонид Десятников: «Композитор – гораздо менее интеллектуальное существо, чем принято считать».

Недавно композитор Леонид Десятников в Большом зале Петербургской филармонии представил публике Северной столицы премьеру своей симфонии «Зима священная 1949 года». 

Автор не причисляет себя ни к одной из музыкальных школ, не любит традиционные филармонические абонементы классической музыки и уверен, что жизнь подражает искусству, а вовсе не наоборот.

Фото: архив «Эксперт С-З»

– Не так давно вы представляли публике премьеру симфонии «Зима священная 1949 года». Раскройте, пожалуйста, смысл названия. На написание симфонии вас натолкнула одна-единственная книга, не так ли?

– Зима, если говорить о временах года, – не самое лучшее время. В моем случае это некая постыдная советская история. Священная – потому что многие книги в СССР несли в себе сакральные тексты. Ну и Игорь Стравинский всплывает самым неожиданным образом в симфонии. Он не мог не появиться. Потому что это композитор, который был моей личной обсессией. Я не мог не процитировать его музыку. Мы ведь отмечаем 100-летие «Весны священной» («Весна священная» – произведение Игоря Стравинского, премьера которого состоялась 29 мая 1913 года. – «Эксперт С-З»). Многие со мной согласятся, что это было одним из главных произведений в XX веке. Да.

Книга была найдена на даче у московских друзей. Она была литературным первоисточником симфонии. Это книга для чтения на английском языке для пятого класса. Поскольку она издана в 1949 году, и в название моего сочинения вошел этот год, который ничем особенным для меня не примечателен.

О моей задумке узнал мой друг Андрей Борейко, который учился вместе со мной в Ленинградской консерватории. Тогда он работал главным дирижером в Йенской филармонии. Он очень заинтересовался и от Йенской филармонии заказал мне это сочинение. Я был очень польщен. В 1999 году в Йенской филармонии симфония была исполнена.

– Сколько раз симфония исполнялась?

– Считанные разы! Первый раз, как я уже сказал, в Йене. Впервые в России – в Екатеринбурге. Хор был из Магнитогорской капеллы. Это, конечно, было страшно. Они исполняли все совсем не туда. Потом, через две недели, это произведение взяли в Москву. Там дирижировал Андрей Борейко. А исполнял оркестр Михаила Плетнева. Два российских исполнения были в 2002 году. А в 2005-м симфонию исполнили в канадском Виннипеге. Потом по плану должен был быть и Петербург, но мне показалось, что партитура перегружена, и я сделал редакцию сочинения. Сейчас посчитал возможным представить симфонию петербургской публике.

– Музыка этой симфонии очень лиричная и исповедальная, а текст связан с политикой. Как так получилось?

– Вообще это вопрос довольно сложный. С момента находки книги расскажу. Мне, в принципе, не свойственно находить что-либо. А тут получилась некая археологическая ситуация. Представьте себе: середина 1990-х годов. Я нахожу книгу и понимаю, что в ней – часть эпохи, которая неотделима от моей жизни и моего прошлого.

Я советский человек, рожденный в 1955 году в Харькове. Рос в крупном индустриальном городе. Инстинктивно противился многим вещам, происходившим тогда в стране. Но при этом с точки зрения культуры я воспитывался на всем том, что говорили по радио и печатали в подобных нелепых пропагандистских книжках. Хотя потом возникает брезгливо-пренебрежительное отношение ко всему советскому, ты все равно понимаешь, что это часть твоей плоти и крови. Это невозможно выразить словами. Это какой-то воздух. И это исчезает. И я подумал, какова была бы ситуация, если бы некий «археолог» нашел эту книгу не в 1995 году, а в 2095-м. Он попытался бы ее реконструировать. И я стал этим «археологом», который постоянно ошибается, трактуя этот текст. Он стремится написать музыку, которая соответствовала бы книге, но у него не получается. Нечто, подобное официозной музыке 1950-х годов. Она вся была ликующей. И это ликование доходило до идиотизма. Это нашло отражение и в моей симфонии. Радость, переливающаяся через край. Рядом с этой радостью у меня появлялась и грусть. Это происходило в тот момент, когда я опоминался и осознавал, что все это время было ужасным. Но я еще раз хочу сказать, что это не политика в чистом виде. Это то, что происходит в моей голове. Более того, мне кажется, что мир, который послужил моделью для написания симфонии, стал возвращаться…

Наноопричники

– Как изменились ваши ощущения по отношению к этой книге спустя некоторое время? Вы сказали, что та эстетика, которая описывается в издании на английском, начала возвращаться. Не могли бы вы уточнить, в какой форме?

– Нет, эстетика не начала возвращаться! Но некоторые люди чуть ли не заклинаниями пытаются все вернуть. Хотя мне кажется, что такие вещи, как стиль времени, не управляются людьми. А на так называемую реставрацию эпохи влияют даже произведения искусства, которые критически относятся к советскому периоду. Например, антисталинизм. Произведения Владимира Сорокина («День опричника» и др.) варьируют тему русской матрицы – неизбежно повторяющегося российского кошмара. Условно говоря, опричники с нанотехнологиями. А поскольку я убежден, что жизнь подражает искусству, а не наоборот, то, возможно, произведения Владимира Сорокина окажут влияние на новую эстетику. А к книге на английском языке, найденной мной, я уже никак не отношусь, так как не заглядывал туда с тех пор, как закончил свое музыкальное произведение.

– Книга была на английском языке. Скажите, а какой у вас уровень знания английского языка?

– Не очень хороший. Хотя я учил его и в школе, и в консерватории. Преподаватель английского Светлана Анисимова, жена Виктора Либермана, который был концертмейстером оркестра Ленинградской филармонии, мне говорила: «Вам, Лёня, надо знать английский!» Я долго не мог понять, что она имела в виду. Когда внезапно грянула перестройка, я подумал, что надо бы мне подучить английский, и стал заниматься приватно. Но мой английский сводится к тому, что я могу объясниться в ресторане, но не в Великобритании и США, а в Германии или другой не англоязычной стране.

Взаимное поражение

– Ваше отношение к популяризации классической музыки?

– Популяризация бывает разных видов. Иногда получается хороший результат. Смотря, конечно, что считать популяризацией. Скажем, у Стинга, которого я очень почитаю, есть песня под названием Russians. Там есть цитата из Прокофьева – музыка из кинофильма «Поручик Киже». Это образец невероятного уважения русской музыки.

– А как сделать так, чтобы молодое поколение прониклось академическим искусством и стало посещать филармонию?

– Во многом государство само мешает этому процессу. Эта проблема существует и в Западной Европе, и в США. Мне довелось несколько лет назад прочитать статью музыкального журналиста Нормана Лебрехта, автора книги «Кто убил классическую музыку?». Он пытается ответить примерно на тот же вопрос, который был мне сейчас задан. Во-первых, концерты в филармонии должны начинаться как можно позже. Хотя бы в 20.00, в 21.00. А метро – закрываться в 1.00. Средний возраст посетителей филармонии не может быть 69 лет! Эстетика концерта должна оставаться возвышенной. А сейчас ритуал концерта для меня потерял всякий смысл и прелесть. Я ненавижу мобильные телефоны. Я ненавижу звук кондиционеров и электроосветительных приборов, которые шумят. Поэтому в основном я слушаю музыку дома.

– А как вы относитесь к проблеме аплодисментов между частями произведения?

– Ну, это такая освежающая дикость! С другой стороны, это значит, что кто-то в филармонию пришел впервые. Меня несколько удивляют люди, которые наряжаются и пудрятся перед концертами. Кроме того, надо работать с репертуаром. А у нас есть лишь мейнстримный репертуар. И я считаю, что это взаимное поражение публики и филармонии. В филармонии рассуждают так: нам за сезон нужно дать «Реквием» Моцарта, Пятую симфонию Чайковского, а Второй концерт Рахманинова обязательно должен сыграть пианист Борис Березовский. Прибавьте к этому культ дирижеров – титанов пульта… И вот без этого – никуда. На эти концерты приходят раз в год инженерно-технические работники с женами. Все это безумно надоело! А с моей точки зрения, все должно быть живым. Новые произведения, новые люди… Петербургу не помешал бы такой человек, как дирижер-экспериментатор Теодор Курентзис. Но я не думаю, что ему удалось выступить в Северной столице больше двух раз.

«Мне нужны подпорки»

– Не так давно у вас был день рождения. Для вас это какой-то рубеж? Пережили вы кризис среднего возраста?

– У меня есть одна знакомая, которая говорит: «Я вообще не понимаю, что такое кризис среднего возраста! Я его пережила четыре раза в жизни». Мне исполнилось 58 лет, и я не воспринимаю это как рубеж. Я с изумлением обнаруживаю, что музыковед Ольга Манулкина находит какие-то периоды в моем творчестве. Я не знаю, откуда она это берет. Но понимаю, что она права. Просто композитор – гораздо менее интеллектуальное существо, чем принято считать.

– Очень долгое время вы писали музыку под определенный текст. Это и «Букет» для хора a capella на стихи ленинградского поэта и художника Олега Григорьева, и вокальный цикл для тенора и фортепиано на стихи Николая Олейникова и Даниила Хармса «Любовь и жизнь поэта», и многое другое. То есть в вашем творчестве вдохновение идет от текста?

– Да. Абсолютно так. Причем это связано с какой-то неуверенностью в себе, комплексом неполноценности. Мне нужны подпорки. И я от этих подпорок не избавился до сих пор. Хотя у меня есть много чисто инструментальной музыки, опираться мне все равно на что-то надо. Вот тот период инструментальной музыки, о котором Ольга Манулкина пишет, – он в основном связан с экспериментами в сфере музыкального коллажа. Это была музыка, связанная с цитатами из классики, которые давали мне импульс к написанию сочинения. Вероятно, это в принципе свойство русской музыки – каждое сочинение связано с каким-то подтекстом или скрытым рассуждением. «Чистых» композиторов вообще мало.

– Музыковедение любит относить композиторов к разным направлениям и течениям. Вы себя можете отнести, например, к постмодернизму?

– Нет! Я думаю, что эти ярлыки существуют для удобства. Но мне ярлыка пока не надо, я еще не окаменел. Классификация – шаткая вещь.

В расчет принимаются только высшие достижения этого направления. Есть три-четыре книги разных писателей – они признаны шедеврами. При этом книги отличаются друг от друга. Есть образцы классического постмодернизма: писатели Умберто Эко, Джон Барт. Кроме того, есть огромное количество эпигонов. И вот я не понимаю, зачем это все объединять в одну категорию. И пока мы не можем сказать четко, что существует стиль эпохи постмодернизма. Надо, чтобы прошло время. Нужно посмотреть на это с высоты птичьего полета, когда детали не будут различимы.

Юлия Паппенина, Санкт-Петербург

Эксперт

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе