— Что за проект вы покажете на сцене Дома музыки?
— В этом концерте мы с «Кураж-квартетом» впервые объединим на крупной площадке две стороны нашей работы. Первая — это мои довольно простые песни, которые послужили поводом для нашего знакомства и выпущены на пластинке под названием «Пели». Благодаря ей у нас появилась аудитория, которая постепенно расширяется. А поскольку моя обычная работа более сложносочиненна, то мы стали взаимодействовать и на поле так называемой академической музыки. Таких сочинений прозвучит два: одно («200 тактов в ля миноре») совсем старое, другое («Психея») — совсем новое.
— Вы говорили, что никогда не ориентируетесь на аудиторию. Почему ваши песни все-таки получаются проще, чем инструментальная музыка?
— Любая музыкальная форма — это ряд шагов, постепенное осуществление какой-то структуры. Малая форма располагает меньшим временем, чтобы развернуться во что-то сложное. Если представить, что сочинение — это мост, который переносит человека из состояния, где он есть, в состояние, где его нет, то бывает мостик через речку из одного бревна, а бывает мощный, сложно устроенный мост.
— Но есть пьесы Веберна, которые при продолжительности звучания, равной 20 секундам, достаточно сложны и едва ли удовлетворят ту аудиторию, которая придет к вам в Дом музыки.
— Почему же не удовлетворят? Мне все говорят про какую-то особую аудиторию. Где эти глупые люди? Я их не вижу — разве что в правительстве. Любой человек способен воспринять любую музыку. Музыка оперирует не теми вещами, которые нужно изучать в университете — она апеллирует к первичному опыту человека. Я с большим удовольствием совмещаю в одном концерте то, что понятно, и то, что требует сосредоточения внимания. Другое дело, что начинать лучше с легкого и приятного. Есть некоторые ритуальные законы выстраивания концерта, про которые мы думаем.
— То есть когда вы беретесь за сочинение песни, у вас даже не мелькает мысль, что сейчас вы будете писать для аудитории, которая не привыкла к Веберну, а привыкла, скажем к Земфире?
— Ни один профессионал об этом не думает.
— Владимир Мартынов только что написал оперу с расчетом на буржуазную публику и честно в этом признался.
— Владимир Иванович полемист. На самом деле в «железе» каждого композитора прошиты вещи, которые сильнее, чем любые обстоятельства социального характера. Любая попытка пренебречь ими ради удовлетворения чьих-то вкусов неизменно заканчивается тем, что ты прекращаешься. Если ты художник, твоя рыночная стоимость, полезность для социума заключается в том, какой ты есть.
Нужно перестать думать о слушателе как об идиоте. Нам вообще надо научиться разговаривать друг с другом одинаково. С незнакомцем, наступившим на ногу в метро, с начальником, с подчиненным. Это признак свободы. Если ты предполагаешь в другом человеке способность тебя понять, значит, ты ставишь его не ниже себя. А если ты идешь на упрощение ради публики, ты принимаешь ее за собрание дураков. И это совсем не демократично. Искусство, которое не приспосабливается, — вот демократичное искусство. Искусство, которое делает «мыло» для идиотов, — это снобизм.
— Вы писали музыку к сериалам для НТВ. Это не было «мыло»?
— Один раз это была какая-то комедия, довольно среднего качества. А музыка была очень хорошая, и я рад, что не сдался. Вообще это было 10 лет назад, и сейчас нет смысла говорить об этом. Не то что мне есть чего стыдиться, но это не релевантно теме нашего разговора. Российские телевидение и жанровый кинематограф отторгают возможность качественной работы.
— Как вы относитесь к попсе?
— Я совсем не враг популярного жанра: пластинка «Пели», в общем-то, и есть популярная музыка. Но я слушаю некоторые вещи и просто не понимаю, почему они имеют такую ротацию. Вот звучит, например, песня Get Lucky, и у меня стрелка, регистрирующая уровень интенсивности феномена, колеблется в районе статического напряжения на корпусе прибора. Даже не отрывается от ноля. Видимо, если песня звучит из каждого утюга, она в любом случае становится известной.
— Почти все ваши коллеги любят ругать попсу, но сами остаются, грубо говоря, в социальном гетто.
— Я не остаюсь.
— У вас нет ощущения маргинальности вашего положения?
— Наоборот: у меня ощущение, что мы на пороге взрыва популярности.
— Вы собираетесь завоевать мир?
— Нет, мир и так не может без нас обойтись. Просто он это еще не совсем осознал. В социальном смысле композиторы — голос общества. Нами звучит эпоха, и в этом наша функция. Мы не элита, которая делает что-то трудное для понимания. Никто же из нас не говорит себе: «Напишу-ка я сложно». Мы не гримасничаем, мы пишем так, как звучим. На какое-то время создалась искусственная плотина между нами и обществом, но она должна прорваться. И есть большой шанс, что она прорвется именно в России. Потому что мы всегда бросаемся в крайности: если начинаем ходить в оперу, то всем миром, если начинаем есть суши, то съедаем их больше, чем вся Япония. Мне хочется верить, что нас ждет бум интереса к современной музыке.
— Это случится скоро?
— В изрядной степени это уже происходит. Я пишу, никак не приспосабливаясь, чтобы быть купленным, и при этом как-то живу, кормлю семью в Москве. Нынешнее положение дел уже сильно отличается от той ситуации, которая была несколько лет назад.
— Эволюция европейской музыки — от первых средневековых композиторов до второго авангарда — не закончилась?
— В учебниках истории музыки пишут так, словно каждый композитор готовит появление следующего композитора. Когда говорят, что нововенская школа с ее идеей эмансипации всех тонов вышла из прошлого, это напоминает мне советские учебники истории, где все эпохи рассматривались как этапы на пути к коммунизму. На самом деле музыка устроена по объективным законам. В разные эпохи и в разных странах они реализуются по-разному, и всё, что к настоящему времени испробовано, пока не исчерпывает даже 1% возможностей. Ничто не закончилось. Мы находимся в ситуации начала музыки.
— Для вас важно, что вы петербуржец?
— Это в большей степени важно для меня, чем для Петербурга, к сожалению: у нас складываются невзаимные отношения. Конечно, этот город меня формировал. Мой папа был соседом Анны Ахматовой, его отчим чинил ей примус, и именно из таких вещей образовывается самый «подвальный» культурный слой, сидящий в человеке. У меня любовь-ненависть к этому городу.
— О любви все говорят, а ненависть с чем связана?
— «Ужо тебе», сказал Евгений, погрозив пальцем Медному всаднику. Это город, который не очень любит тех, кто там живет. Он ведь стоит на костях, а жизнь на кладбище — особый жанр.
— А петербургскую нелюбовь к Москве вы разделяете?
— К Москве у меня тоже любовь-ненависть. Интенсивность ужасных вещей в Москве чрезвычайно велика, но ими занимаются отдельные специальные люди, сидящие за кирпичными зубцами и в других местах. В Москве множество прекрасных, самоотверженных людей. Я люблю Москву за то, что сейчас ошибочно приписывают Питеру, — безумное бессребреничество. Здесь живут люди, готовые без всякой коммерческой перспективы начать воплощать сумасшедшие замыслы. Петербург статичен, а Москва динамична, поэтому моя профессия, предполагающая постоянное делание, естественным образом привела меня сюда. В музыкальном смысле в Питере я не вижу среды, в которой я мог бы что-то делать. В Москве, если у меня появляется проект, я сразу знаю несколько мест, куда могу пойти. В Питере в большинстве таких мест мне скажут волшебное слово «аренда». Ну вот сейчас нам дали Светлановский зал Дома музыки. В Питере о таком даже помыслить было бы невозможно.
— Но деньги за аренду-то взяли?
— Нет! Это было приглашение Дома музыки, да еще и с гонораром. С ума сойти.
Известия