— Ой, нет. Я поступаю так, как советовал профессор Преображенский.
— «Не читайте до обеда советских газет»?
— Да, ведь газеты теперь снова советские. Есть, конечно, более-менее приличные. Завтра я лечу на гастроли, полистаю что-нибудь в самолете — если есть выбор, возьму, может быть, «Независимую». «Коммерсантъ» стал совсем вялый. А другие газеты — не дай бог, нет.
— Если я правильно помню, у вас были хорошие отношения с Турцией…
— Не то что просто хорошие! Я утром туда вот и еду!
— Как интересно!
— В наступающем сезоне — юбилейная дата моего романа с Турцией. У нас давняя история с этой страной. По такому поводу я решил сыграть концерт турецкого классика Ахмеда Сайгуна. Это действительно очень известный композитор, он учился во Франции. Делаю я это в городе Измир. Очень красивая, трогательная временами музыка. Большой концерт, настоящий, трехчастный, трудный для оркестра.
— В Москве сыграете?
— В Москве и раньше-то это было никому не нужно, а теперь и подавно.
— Может, наоборот, стало как раз актуально?
— Я бы с удовольствием! Есть ряд произведений, которые я исполнил бы в Москве. Но, к сожалению, у меня не хватает или настойчивости, или положения, чтобы убеждать филармонию дать мне сыграть что я хочу: Концерт Сайгуна, Первый концерт Хиндемита 1915 года — его дипломную работу. Или Концертную симфонию Энеску. Вся эта прекрасная музыка не звучит. Я не могу сыграть на виолончели, к сожалению, Реквием Моцарта. И не хочу. Вот и ответ.
— Когда вы дирижируете симфонию Пярта, посвященную Ходорковскому, или выступаете на ежегодных вечерах памяти Политковской — это вы делаете по дружбе или так выказываете свою гражданскую позицию?
— И то и другое. Что касается Пярта, это всегда было связано с очень хорошими музыкантами, с Алексеем Борисовичем Любимовым. А я стараюсь не пропускать концерты с ним тогда, когда могу сыграть. Кроме всего прочего, я люблю Пярта. И — да, это частично была и гражданская позиция тоже. Но это не единственная причина, по которой мы взялись за эту симфонию. Мы, кстати, играли ее два раза в Москве — первый раз в Рахманиновском, а второй раз в Большом зале; второй раз, мне кажется, играли лучше. И оба исполнения, естественно, состоялись до освобождения Ходорковского из тюрьмы. Больше, насколько мне известно, никто у нас в стране за Четвертую симфонию Пярта не брался.
— Если бы не посвящение на титульном листе партитуры, так ли эта музыка интересна сама по себе?
— Она была бы интересна в любом случае, потому что интересен ее автор, — безусловно. С другой стороны, то внимание, которое она провоцирует, связано с внемузыкальной сферой. В ней есть несколько действительно трогательных, щемящих мест. Она лирическая, в ней много личностного. Должен признаться, очень часто бывает так, что даже в любимых сочинениях есть какие-то отрезки — и в Бетховене, и в Моцарте, — которые из-за недостаточной зрелости или образования не всегда понимаешь. Это же касается и 4-й симфонии Пярта. Да, есть эпизоды, которые мне были не совсем понятны, но в целом произведение достойное и красивое.
— А в «Вариациях на тему рококо» Чайковского для вас остались непонятные места?
— Загадочного там ничего нет — напомню, я играю оригинальную версию, которая как раз в смысле формы для меня исключительно логична, понятна и прозрачна. И гораздо более оправданна в смысле архитектоники, чем то, что играют обычно (версия Фитценгагена). Я считаю, что это перл виолончельного репертуара, просто очень хорошая музыка. Ничего лишнего там нет абсолютно. Хотя форма вариаций — не самая моя любимая, не та, которая мне хорошо дается. Я себя чувствую в этом сочинении достаточно свободно и комфортно. Мне кажется, что я его понимаю. А что бы сказал автор — не знаю. Может, он сказал бы: «Вы черт знает что делаете с моей музыкой! Чтоб я вас больше не слышал».
На улицах люди, видя виолончель в футляре у меня за спиной, говорят: это виолончель. Раньше говорили, что труба или даже арфа.
— Если бы Чайковский посмотрел запись с юбилейного концерта Госоркестра, где вы делите сольную партию в «Рококо» с Александром Князевым, что бы он сказал?
— Не знаю, что сказал бы Чайковский, но знаю, что сказал бы я: мне стыдно, что я пошел на поводу у Горенштейна и согласился на этот цирк. Это был эксперимент значительно более сомнительный, чем то, что мы делали две недели назад с балетом. Потому что музыка «Вариаций» в общем балетная, в ней есть стиль танцевального дивертисмента, игры. А вот что два человека одновременно играли одно сочинение, причем абсолютно по-разному, просто как лебедь и рак без щуки, — это сочинение не украсило. Я вот честно скажу — мне стыдно, что я на это пошел.
— Мне кажется, наш виолончельный мир делится на сторонников Рудина и сторонников Князева. Он ваш давний соперник по конкурсам Чайковского и в некотором смысле антагонист. Все-таки как вы взаимодействовали, как делили фразы?
— Дело в том, что мы с Сашей Князевым учились в одном классе многие годы в Гнесинской школе. Мы не дружим, но когда встречаемся — случайно или, бывает, выступаем в одном концерте, — мы как-то очень хорошо общаемся, по-человечески у нас нет никакого антагонизма. И, насколько я знаю, его никогда не существовало. Делить фразы нам было очень просто. Там такая понятная вопросно-ответная структура, что мы быстро договорились: «Вот здесь давай ты начинай, а я тебе буду отвечать, и ты заканчиваешь». У нас был похожий опыт миллион лет назад, по-моему, в 1977 году. То ли это был всесоюзный конкурс, то ли мы обыгрывали программу перед конкурсом Чайковского — в общем, оказались мы в Казани, в десятилетке, и таким же точно макаром делили с Князевым сонату Локателли. У нас никогда не было проблем с тем, что кто-то хотел себе взять больше, или лучше, или эффектнее. Другое дело, что мы исповедуем, конечно, диаметрально противоположные интерпретации и подходы к музыке — это, опять же, вопрос «а что бы сказал композитор?».
— Александр Израилевич, вы слышали о дуэте 2cellos?
— Это, по-моему, какие-то наши ребята, да?
— Наверное, вы имеете в виду RockoCo Дена Калинского. 2cellos — это ребята из Хорватии, которые играют переложения рок-музыки на виолончелях, у них получился очень успешный проект.
— Нет, их я не знаю. Мне кажется, есть много виолончельных ансамблей, в частности, известный квартет Apocalyptica, про который, наверное, все тоже слышали. В Apocalyptica играет Эйно Топпинен — замечательный парень, превосходный виолончелист, я занимался с ним, когда работал в Хельсинки, тоже сто лет назад. С удовольствием вспоминаю наше общение на всяких мастер-классах, уроках. Я лично этот жанр не люблю, а в смысле популяризации инструмента это дает очень много. И уже на улицах люди, видя виолончель в футляре у меня за спиной, говорят: это виолончель. Раньше говорили, что труба или даже арфа. А теперь стали узнавать. Думаю, это связано, в частности, с такими ансамблями.
Для меня самая ценная музыка — которая заставляет испытывать чувство печали.
— В моем контрабасе тоже часто признают именно виолончель. Но самый экзотический случай был в Петровском парке, возле стадиона «Динамо». Только закончился матч, из-за кустов выползла пара пьяненьких подростков-болельщиков. Один ткнул другого в бок: «Смотри, Колян, какой проигрыватель!»
— Проигрыватель! Может быть, они отчасти правы — на контрабасе ведь можно просто проигрывать какие-то произведения от начала до конца.
— В одном из ваших интервью вы говорите, что нас постоянно сопровождает «ужасный, агрессивный звуковой фон, который нельзя назвать музыкой». Не добавляют ли эти замечательные парни, ступая на путь популярной музыки, шоу-бизнеса, свой вклад в умножение зла?
— Это вопрос философский, конечно. Нужно ли нам столько шумов, в том числе упорядоченных, даже так называемых музыкальных? Нас окружает по большей части то, в чем мы совсем не нуждаемся. Я уж не говорю об индустриальных шумах, шуме большого города. Вот я живу в Сокольниках, например, это довольно зеленый район. Даже ночью, в два часа, я выхожу на балкон: бесконечный гул наполняет все. Это ужасно. Люди, которые считают себя музыкантами иногда: что они слушают в свободное время или, к примеру, в машине, в такси?! Я вот этого не понимаю. Принято говорить, что во всех жанрах есть талантливые сочинения, но для меня не все жанры одинаково ценны. Развлекуха разрушает наши уши, наш интеллект.
Для меня самая ценная музыка — которая заставляет испытывать чувство печали. Человек с концерта должен уходить со светлой грустью. Конечно, есть музыка, под которую хорошо выпить пива, можно завести пластинку не очень громко… Вы мне скажете: а вот как же «Tafelmusik» Телемана или музыка Гайдна, которая создавалась именно чтобы сопровождать трапезы? Вы же хотели это сказать, наверное? Не знаю, была другая эпоха, мы сейчас это воспринимаем по-иному. Я не готов ответить на этот вопрос. Мир стал таким маленьким, таким хрупким, мы же знаем, что земной шар совсем крошечный. Мне кажется, мы должны быть сейчас очень осторожны (мы — те, кто производит шумы и вообще так называемые продукты культуры), чтобы не допортить то, что уже основательно испорчено.
— А вы пьете пиво?
— Летом пью, а зимой нет.
— И какую музыку при этом слушаете?
— Если сказать честно, то, когда пью или ем, предпочитаю тишину и хорошую компанию. А можно и одному.
— От приятной темы, если позволите, вернусь на секунду к неприятной: после того как упомянутого уже Горенштейна уволили из Госоркестра, вас называли одним из кандидатов на этот пост.
— Кто же называл? Я такого не слышал.
— Например, на OpenSpace проводилось голосование, в котором ваша фамилия называлась наряду с еще несколькими уважаемыми дирижерами.
— Серьезно, да?
— Я к чему: насколько вам было бы интересно управлять большим оркестром? Не просто один концерт продирижировать, а определять стратегию крупного коллектива.
— У меня, в общем-то, практика есть, даже какой-то репертуар: я периодически дирижирую большими оркестрами. Есть вещи, которые камерным оркестром, даже с добавлениями приглашенных музыкантов, не сыграешь: гениальные сочинения Дебюсси или симфонии Рахманинова. Я это с удовольствием делаю. Возглавлять большой оркестр мне бы, наверное, было сложно — в наших реалиях. У меня есть некоторые качества, чтобы быть дирижером большого оркестра, — кроме административных. Потому что, к сожалению, нужно много времени и умения выбивать что-то. Собственно, это и в нашем маленьком оркестре тоже требуется — но чем больше народу, тем больше проблем.
Я знаю одно: если бы я возглавлял большой оркестр, не было бы проблем с приглашением интересных гастролеров, солистов и дирижеров. Я смог бы составить достаточно разнообразную программу для абонемента. Видя иногда, как управляются оркестры, думаю, что был бы не самым плохим руководителем — с творческой точки зрения, я имею в виду.
Мне кажется, мы должны быть сейчас очень осторожны (мы — те, кто производит шумы и вообще так называемые продукты культуры), чтобы не допортить то, что уже основательно испорчено.
— Насколько звук и возможности Musica Viva соответствуют вашим исполнительским амбициям? Или вам приходится смирять их и подлаживаться?
— Я не берусь за те сочинения, которые мы не можем сыграть. Мы делаем вылазки в раннеромантический симфонический репертуар: исполняем симфонии Мендельсона, Шумана и даже Брамса, это все-таки возможно с небольшим добавлением струнных. И Чайковского мы играли. Мне как раз нравится возможность интерпретации симфонических сочинений компактным составом, который, кстати, иногда и предполагался оригинально — в частности, в премьере Шестой симфонии Чайковского участвовало небольшое количество струнных. И если есть такой мобильный коллектив, состоящий из очень играющих музыкантов, и есть взаимопонимание, это позволяет достигать очень хорошего результата. Я не лезу туда, куда просто не могу влезть с Musica Viva, а тот ареал, который возможен, мы охватываем. Может быть, я не всегда доволен результатом исполнения, но мне нравятся подход и идея.
— Как у всех выдающихся артистов, у вас есть фанаты. Это интеллигентные люди, но они рассказывают о вас легенды. Например, для того чтобы выучить новое сочинение, вам не нужно проводить долгие часы за инструментом. Вы наливаете бокал шампанского, набираете ванну и, лежа в ней, пролистываете партитуру. А на следующий день уже в совершенстве исполняете ее на репетиции. Насколько этот образ сибарита соответствует реальности?
— Я не учу партитуры с шампанским. Но, должен сказать, мне в жизни очень повезло, конечно. Я никогда не имел никаких сложностей с выучиванием текста, для меня, в общем, не существовало технических проблем, я играл все и всегда очень легко. Конечно, с возрастом это теряется, как и у всех людей.
Это и счастье, и несчастье. Счастье в том, что я никогда много не занимался и многие сочинения играл и даже, извините, играю почти с листа. Мне, конечно, очень стыдно, но это бывает. Сейчас уже память ослабла, поэтому я играю с листа — но не наизусть.
Но это меня испортило. И теперь, когда подступает уже суровая старость, я чувствую, что в детстве недозанимался. И много чего не сделал. Мало я сделал. Я недореализовался. Если бы я был менее ленивым человеком, то достиг бы гораздо большего. Не в смысле карьеры, а в смысле охвата музыкальных и даже немузыкальных сфер. Я мог бы представлять собой более интересную личность. Сибаритских привычек у меня никогда не было, но лень была всегда. Это знают все близкие мне люди.
— Получается, если вам многое легко дается, вы не цените успех?
— Вы имеете в виду успех у аудитории?
— И это в том числе.
— Я не верю хлопкам. Когда на концерт приходит очень много людей, в этом есть что-то подозрительное. Мне не нужно много народу в зале. И мне даже не всегда нужно, чтобы они аплодировали. Иногда так бывает, что вроде играешь хорошо или даже очень хорошо — и это не вызывает никакой реакции. А иногда играешь как-то не то что паршиво: более-менее нормально — и вдруг бешеный успех.
Я верю в атмосферу, которая иногда создается между исполнителем и аудиторией. Я не так дорожу чьим-то мнением и сам знаю, что у меня бывает плохо. Иногда неприятно, что на наши проекты обращают недостаточно внимания — например, концертные организации или пресса. Тогда чувствуются некоторые горькие нотки. Но ничего не сделаешь, такова жизнь. Жизнь сурова.
— Расскажите, как вы в армии служили.
— К сожалению, не нашлось ни одного человека, который освободил бы меня от службы, хотя все лауреатства к тому времени у меня уже были. Я служил полтора года в ансамбле противовоздушной обороны вместе с замечательным виолончелистом Суреном Багратуни, который сейчас живет в Америке. Мы с ним, можно сказать, спали вместе — на сене во время летних гастролей. Ну и играли вместе песни и пляски.
Сначала нас отправили в учебную часть, там было довольно неприятно. Армия немножко напоминала детский сад, в который я никогда не ходил, правда. Но мне кажется, наверное, там возникают похожие ощущения. Сейчас я не воспринимаю это как тяжелое время жизни. Хотя у меня довольно много концертов полетело тогда, в частности, хороших.
— А если, не дай бог, начнется война, вы сможете сбить самолет?
— Наше начальство знало, что музыканты все равно абсолютно никуда не годятся. Мы пару раз что-то чертили на занятиях, но ясно было, что нас все равно возьмут в ансамбль. Поэтому весь месяц, который мы провели в учебной части, подметали территорию.