— Как вы познакомились с Бродским?
— С Бродским я познакомился в классе консерватории, где студенты организовали совместные поэтически-музыкальные предприятия: мы показывали свою музыку, приглашали поэтов, и они читали свои стихи. Бродский тоже был среди приглашённых. Это был 1959 год, второй курс консерватории...
Потом мы как-то сблизились, в филармонию стали ходить вместе, в гости друг к другу, он мне читал стихи, я ему музыку показывал свою. У меня дома затевались настоящие поэтические чтения и музицирования, бывали Яша Гордин, Олег Григорьев, Глеб Горбовский.
— А он был тонкий ценитель музыки?
— Он был толстый ценитель музыки. У него были свои заштатные симпатии: Альбинони, Корелли — всякая сладкая, якобы (как говорил Дмитрий Дмитриевич Шостакович) старинная музыка.
Когда я ему поставил симфонию Прокофьева, он мне сказал: «Не может быть, чтобы Господь Бог выражался так сложно!» Нет, он не был докой в музыке. А поэт он был гениальный.
— Про Ахматову что-нибудь расскажите.
— С Ахматовой я встречался всего три раза. Первый раз меня повёз туда Иосиф Бродский. У неё в Репино или в Комарово была дачка, выделенная ей. Вот туда он меня повёз и сказал: «Сейчас ты увидишь чудо!» И действительно, я был потрясён совершенно…
В следующий раз я показывал вторую симфонию на стихи Марины Цветаевой у Ольги Александровны Ладыженской, одного из крупнейших советских математиков, — она была приятельница Ахматовой.
Она и пригласила Анну Андреевну на это прослушивание. Ахматова пришла в таких чёрных крупных бусах. И когда я сыграл симфонию, она притронулась к бусинкам и сказала: «Эти чётки подарила мне Марина».
А третий раз — мы сидели на улице Ленина, где Анна Андреевна жила. И мне позвонил Толя Найман, её секретарь и друг Иосифа Бродского, и сказал, что Анна Андреевна хочет меня видеть.
Я как раз в то время начинал писать «Реквием» на её стихи. Я захватил с собой текст и спросил, можно ли мне на это написать музыку. «Пишите что хотите и как хотите» — и она взяла текст и какую-то ошибочку исправила. Ну естественно, у меня это всё в реликвиях лежит.
Потом… так смешно было… там водочка была. Анна Андреевна не чуралась этого напитка. Кто-то из её учеников начал разливать, и, как только струйка коснулась донышка, Анна Андреевна начала величественный кивок — вот такой царственный. И он кончился только тогда, когда с горбиком уже было налито.
— Ну, раз уж мы заговорили о реквиеме… Вы спустя много лет написали ещё один реквием…
— Нет, это не ещё один реквием, потому что «Реквием» на стихи Ахматовой — это не реквием. Дмитрий Дмитриевич Шостакович упорно называл это третьей симфонией.
А так реквием — это определённый жанр заупокойного песнопения. Я недавно написал действительно такой классический реквием. А тот «Реквием» я назвал так вслед за Анной Андреевной Ахматовой.
Но по жанру это скорее поэма об ужасах жизни в нашей стране в то время.
— А вы сами как ощущали эти ужасы? Насколько травила вас система?
— Я был слишком мал. Но мать мою однажды рассекретили по доносу. У неё была секретная работа, она была химик высшей квалификации, экономист. И её родной брат, мой дядя, жил во Франции. И переписывалась она с братом через свою маму, которая имела отдельную комнату в другом месте. Доброжелательные соседи надыбали всё это дело и заявили куда следует. И мама из высококвалифицированного специалиста сразу стала безработной.
— Вы подготовили первое исполнение оперы «Коронация Поппеи» в России и руководили им…
— Первое и единственное по сей день.
— Почему вы взялись за эту работу? Вам Монтеверди был как-то особенно близок?
— У меня был очень талантливый ученик, который хорошо знал старую оперную музыку. Он рассказал мне про «Коронацию Поппеи» и сказал, что там нужно сделать для того, чтобы опера обрела жизнь.
И кроме того, я был тогда женат на дочери великого органиста Исайи Александровича Браудо — я посоветовался с ним. А там нужно было оркестровать эту оперу, оркестровка касалась только отдельных отрезков, которые назывались «симфонии».
— А оркестровка оригинальная была утеряна?
— Не было оригинальной оркестровки. Потому что «Коронация Поппеи» ездила из города в город, от одного князя к другому. У одного князя есть тромбоны, но нет виолончелей, у другого князя есть виолончели, но нет тромбонов, вот и вся история.
Я сделал стабильную партитуру. И не только сделал партитуру, но и выучил её со всеми до последнего певцами. Играл облигатный бас — вы знаете, что это такое?
Это старинные оперы идут: ария, затем речитатив — клавесин, виолончель. Облигатный бас сопровождает всю речитацию в опере — там, где говорится, а не поётся. И вот это делал я, правда, не за роялем, а за клавесином.
Восстановление «Коронации Поппеи» было приурочено к четырёхсотлетию со дня рождения Монтеверди. Он родился в 1567 году. А в 1967 году мы как раз поставили эту оперу. Сначала в консерватории. А потом перенесли спектакль на сцену Эрмитажного театра.
— Как получилось, что королевская семья Таиланда заказала вам реквием?
— Благодаря нашей пианистке, Татьяне Брижанёвой. Она часто гостит в Тайланде и хорошо знает музыкальные придворные дела. В 2007 году умерла тайландская принцесса Гальяни Вакхана, старшая сестра царствующего монарха.
Она родилась, кажется, в Англии, жила во Франции и в Швейцарии — я уже точно не помню. Принцесса была настоящей просветительницей, она много полезного сделала для страны, основала благотворительный фонд, поддерживающий талантливых таиландских музыкантов, организовала один из крупнейших фестивалей в Азии — Бангкокский фестиваль танца и музыки.
Когда у Тани Брижанёвой спросили, какому композитору можно предложить написать реквием, она сразу назвала моё имя, хотя мы даже не были знакомы.
И ко мне вместе с ней приехал главный придворный музыкальный директор Джаспал Сингх Уберой, изложил просьбу — написать реквием. Я с удовольствием, конечно, согласился и довольно быстро его написал.
Про Шостаковича Борис Иванович рассказывать мне ничего не стал, сказав, что это будет тысяча семьсот пятьдесят второй раз, когда он отвечает на подобные вопросы. Но зато подарил книжку — маленькую такую брошюрку, а в ней его переписка с гениальным композитором с комментариями самого Тищенко. Напоследок я припас одну историю оттуда, связанную с перепетиями постановки балета «Двенадцать» по Блоку, которую Тищенко делал вместе с балетмейстером Леонидом Якобсоном...
Борис Тищенко:
Я убеждал на обсуждении: загляните в Блока! Директриса в ответ: «Блока я не знаю, зато Ленина прочитала от корки до корки». В общем, этот балаган продолжился до генеральной репетиции, потом опять всё перекроили, и т. п. Уникальность этого спектакля заключалась в том, что шёл он три раза, а снят был четыре. Я ходил на все репетиции, обсуждения и прогоны через директорский подъезд, где меня любезно встречал холёный швейцар, реликт царизма с раздвоенной бородой, снимал с меня плащ, сдувал пылинки, вешал его на плечики. Когда я пришел на очередную репетицию, то не знал, что судьба спектакля уже решена, но это знал швейцар.
— Вы куда, молодой человек?
— На репетицию.
— Нельзя.
— Моя фамилия Тищенко.
— Это-то я знаю.
Всё это и поведение партийно-идеологической своры, которая «готова лишь петь осанну запрещающему сигналу светофора», я и описал в большущем письме Дмитрию Дмитриевичу. Вот ответ:
8 I 1965. Москва.
Дорогой Борис Иванович!
Спасибо Вам за новогоднее поздравление и за письмо, которое мне очень понравилось в целом. Лишь две ошибки были в вашем письме. Первая — это то, что Вы считаете, что некоторые люди ставят себе задачу лишь «петь осанну красному цвету». Они вообще не поют осанну, т. к. решительно ни во что не верят. Верят они, если можно это назвать «верят», лишь в собственное благополучие. В собственное, а не в благополучие людей — народа и мира. Во имя собственного благополучия они готовы на всё; конечно, кроме подвига и добра.
Вторая ошибка: Ваше слишком чувствительное отношение к беседе с холуём из театра. Холуй — это маленький человек. Он стоит при вешалке и собирает себе на пропитание двугривенные. Именем своим дорожите. «Я Тищенко», сказали вы гардеробщику.
Помню, в дни моей молодости я, вняв убеждению предмета моей страсти, пошёл с ней в театр. В кассе билетов не оказалось. Предмет же настойчиво требовал посещения спектакля. Мне было сказано: «Пойдите к администратору и скажите, что Вы Шостакович. Тогда он даст Вам билеты, и мы посмотрим спектакль».
Я подошёл к окошку администратора и сказал ему:
«Моя фамилия Шостакович. Дайте, пожалуйста, два билета», — и умный администратор мне ответил: «Моя фамилия Рабинович. Почему я должен Вам дать два билета?»
Я оценил моё недомыслие и мудрость администратора. И с тех пор никогда не произношу имя своё всуе.
На этом письмо не заканчивалось, но, думаю, самое время закончить эту публикацию.