Бессмертный фолк

Как вы узнали о решении Министерства культуры присоединить Центр русского фольклора к Дому народного творчества?

4 декабря министр культуры Мединский подтвердил информацию официально, но мы узнали о решении раньше. Наш директор Дмитрий Морозов был на совещании, где сообщили тогда еще устное решение министра о том, что Центр русского фольклора станет частью Дома народного творчества. Планировали сохранить только часть сотрудников, а остальных — уволить. Теперь решили, что не надо трогать людей в течение года. Опасения Мединского связаны, я думаю, с тем, что может возникнуть конфликт: неизвестно, как будут взаимодействовать глава Дома народного творчества и руководитель нашего относительно самостоятельного подразделения — разругаются ли они вдрызг или найдут компромисс. Пока все выглядит весьма туманно.

Год назад центр уже пережил большие сокращения.
 
Да, не так давно нас сократили в два раза, 26 человек вынудили уволиться. Сотрудники Роскультпроекта, нового подразделения Минкульта, пришли на нашу территорию, в Центр. Нам дали понять, что будут создавать другую структуру, и предложили уволиться. Тогда случилась протестная акция у Министерства культуры — мы сохранили половину состава и продолжили свою деятельность. Однако работать после этого было довольно сложно. Дел осталось столько же, а людей и средств — в разы меньше.

Как Центр будет работать в составе Дома народного творчества? Правда ли, что ваша деятельность почти не пересекается?

Центр русского фольклора, государственное учреждение культуры, занимается исследовательской работой — это архивные фонды с записями голосов наших предков, это издательская и просветительская политика, связанная с продвижением этого наследия в массы, и оно огромно! Наша деятельность достойна серьезного профильного академического института. С Домом народного творчества мы занимаемся разными вещами, хотя иногда совпадаем по некоторым параметрам. Они устраивают фестивали ремесел и народных промыслов, проводят фестивали самодеятельных коллективов, масштабную работу в сфере клубной деятельности. Но нематериальное наследие — не основная их деятельность, а побочная. Они не концентрируются только на русской культуре, потому что являются всероссийской организацией. Мы занимаемся исключительно вопросами русской корневой традиции.


«Нематериальное наследие куда более ценно, чем материальное. Ведь материальное  подвержено разрушению. В культуре всегда была преемственность, ее система выживания строилась на том, что следующее поколение принимает знание и несет его. Советский период внес серьезные коррективы: не произошло передачи из поколения в поколение этого наследия»


Тогда почему, если цели у вас настолько разные, чиновники говорили о «задваивании штата»?

Многие не видят разницы между клубно-досуговой деятельностью и работой с культурным наследием. Для них это одно и то же — наряженные в костюмы люди, которые поют песни. Я считаю, что разговор о традиционном духовном наследии народа лежит в сфере гораздо более глубокой. Это разговор о том, что остается в душе человека и может ли он себя идентифицировать со своим народом, своим наследием. При участии Центра на сайте Минкульта создали специальный портал — электронный каталог, куда может зайти любой желающий и увидеть результаты наших исследований. Хотите узнать, к примеру, что-то о свадебном обряде — идите и читайте. Там не только тексты, там есть видео, фотографии, архивы аудиозаписей… Я полагаю, это революция, огромное достижение, но Минкульт его как-то неактивно продвигает в массы. Парадокс! Проект только начался — его приостановили и на него уже нет денег. Чтобы заказывать статьи, приводить их в порядок, делать реестр, на мой взгляд, больших средств не надо. Это смешные для государства деньги.


1984 год, экспедиция Московской консерватории в Тверскую область, село Столипино. Запись пастуха-рожечника Сергея Осиповича Красильщикова
ИЗ ЛИЧНОГО АРХИВА СЕРГЕЯ СТАРОСТИНА


В чем вы сами видите причину?

Я не готов ответить на этот вопрос. Мне кажется, нематериальное наследие куда более ценно, чем материальное. Потому что материальное наследие подвержено элементарным рискам: коррозии, сжиганию, разрушению. Десять веков русский народ жил — и перед ним таких вопросов никогда не стояло. В культуре всегда была преемственность, ее система выживания строилась на том, что следующее поколение принимает знание и несет его. Советский период внес серьезные коррективы: не произошло передачи из поколения в поколение этого наследия. Если бы не энтузиасты, все материалы остались бы в фондах-хранилищах специализированных центров, в консерваториях, университетах, институтах культуры, где проводится исследовательская деятельность фольклора и народных традиций. Сейчас необходимо выработать механизмы продвижения информации в народ, простые шаги. Заинтересованных я вижу очень много — меня на концертах часто спрашивают, где можно найти эти материалы.

А что сейчас происходит с вашими фондами? Они все еще пополняются?

Есть фонд записей, которые делали в период существования Центра, и библиотека со специальной литературой, которая собиралась годами. Экспедиции до сих пор проводятся, специалисты выезжают и на Север, и во Владимирскую, и в Тверскую область, и в Волгоградскую… Привозят материалы, систематизируют и сохраняют в фонде. Вопрос, актуальный на сегодняшний день: Центр должен искать реальные пути взаимодействия с массами. Желание у всех нас очень простое — чтобы наследие не оказалось невостребованным.

Если государство дистанцируется, то кто сейчас помогает это наследие сохранять?

Целая армия, которую нельзя уже не замечать, — это общественное движение Российский фольклорный союз. Эти коллективы возглавляют, как правило, люди со специальным этномузыковедческим образованием. Но есть серьезный вопрос: как делить трибуну с теми, кто занимается фольклором ради удовлетворения собственного тщеславия? Насколько образы, которые эти музыканты создают, соответствуют корневой культуре?

Искажаются ли народные каноны?

Если бы не искажались, не возникло бы движения, которое поддерживает Российский фольклорный союз. Инерция этого представления перед аудиторией от лица народа имеет глубокие корни, которые возникли в период переформатирования сознания со сменой власти в 1917 году. Мы оставляем внешнюю оболочку, а убираем суть. Сначала народ жил на своих местах, он находился в контексте своей культуры, и все было нормально; у новой власти возникла необходимость наделить людей новой идеологией, при этом провести иную идею и внести иное содержание. В период, когда из жизни русских стали массово уходить носители старого знания, когда стали опустошаться деревни, флаг традиций подняла молодежь. Но это движение сейчас существует исключительно как общественное, в чем есть как положительные, так и отрицательные последствия. Проекты Российского фольклорного союза за прошедший год не получили почти никакой финансовой поддержки.

Вы лично собрали три тысячи народных песен. А помните свою первую фольклорную экспедицию?

Помню не конкретные детали, а эмоции. За долгие годы жизни в городе у нас не было ни дачи, ни загородного дома — ничего. Мои дед с бабкой по отцовской линии жили в Тамбовской области, а я был погружен в учебу. Каникулы после первого курса, как-то надо их спланировать — вдруг ко мне подходят теоретики и говорят: «У нас есть такая форма, как фольклорная экспедиция, нам нужны мальчики, потому что надо таскать очень много вещей, микрофоны, магнитофоны». Вообще-то я не понимал, что такое фольклорная экспедиция: учился на оркестровом отделении, играл на кларнете, и нам не полагалось ездить в экспедиции, в отличие от теоретиков. Когда мы поехали в Рязанскую область, я мгновенно окунулся в другую стихию и увидел мир, который когда-то в детстве зачерпнул чуть-чуть, а потом забыл. Увидел этих простых людей, простые отношения, увидел огонь в глазах, когда люди начинали петь свои песни. И глупо было их спрашивать: «А вы знаете музыкальную грамоту?»

Потому что поют не по академическим канонам?

Потому что, с моей точки зрения, поют очень слаженно — никаких вопросов даже не может быть к ним! Самое важное, что весь этот звуковой поток, минуя аналитические фильтры и барьеры, сразу попадает в душу, и ты чувствуешь родство с исполнителями. Как-то сразу цепляет душу, я помню это ощущение хорошо… После этой первой встречи у меня словно выросли крылья. Я четко ощутил свою прямую причастность к тому, что произошло! А с другой стороны, не понимал, как в свои академические мозги впихнуть новое для меня ощущение жизни. Какое место оно должно занять? Это был культурный шок.


«Многие не видят разницы между клубно-досуговой деятельностью и работой с культурным наследием. Для них это одно и то же — наряженные в костюмы люди, которые поют песни. Я считаю, что разговор о традиционном духовном наследии лежит в сфере гораздо более глубокой. Это разговор о том, что остается в душе»


Исполнители могли хотя бы примерно сказать, когда эти песни появились или откуда они сами услышали их?

Ну, естественно, сначала мы тоже задавали такие вопросы. Сама экспедиционная практика в принципе предполагает очень много вопросов, существует даже специальная система опросов: пожанровая, социологическая, культурологическая, этнографическая. Но это все равно живое общение, и ты не можешь идти досконально по пунктам. Это живые люди: тут соседка пришла, тут корову подоить нужно. К тому же не все так открыты: «Вот вы со мной сейчас поговорите, а потом приедут и меня заберут». Был ведь такой период в истории, когда приезжали и забирали за неправильно сказанное слово. Этот страх уже вошел в гены. Приходилось даже специально обращаться к местным властям: «Вот бабушки у вас боятся с нами говорить — пойдите скажите им, пускай не боятся».

Насколько заметна разница между музыкальными традициями разных районов?

Понятно, что ничего дистиллированного, абсолютно чистого нет. Всегда влияют традиции извне. Есть села, которые существовали продолжительное время, на протяжении нескольких веков на границе этнических образований: Рязань и Мордва, Пенза и Мордва — они за несколько столетий совместного существования выработали почти единый или очень схожий интонационный язык. Иногда, если ты, к примеру, не будешь вслушиваться в слова, то сначала и не различишь, где мордовское, а где рязанское пение.

Тем не менее вы, наверное, сразу отличите сибирское пение от южного?

Ну конечно! У нас есть несколько очень отличных друг от друга стилевых зон. Так, как поют на Брянщине, мало кто поет в Сибири. Хотя в Сибири тоже есть песни из брянских сел — там вообще переселенцы со всей России, они выработали свое отношение к звуку, ко времени, в котором существует песня, они за несколько веков сформировали свою традицию. Сибирские песни более тягловые, охватывают больше пространства. Время иначе считывалось людьми, и песни поэтому такие длиннющие-длиннющие, у них особый выговор, особый интонационный язык, даже положение песни относительно основного тона тоже меняется. Некоторые из них поются гораздо ниже по основному тону, чем в центральной России. Это очень приблизительная, общая оценка, опирающаяся на личные ощущения.


Сергей Старостин: «На каникулах после первого курса я не понимал, что такое фольклорная экспедиция, учился на оркестровом отделении и нам не полагалось ездить в экспедиции»
ИЗ ЛИЧНОГО АРХИВА СЕРГЕЯ СТАРОСТИНА


Нужно ли беречь музыкальный материл от реконструкций? 

Песни трактуются по-разному. Это происходит каждый день по сто раз в тысячах экземпляров. Когда традиция существовала в рамках своей среды, то эволюция самой традиции носила характер очень осторожный, постепенный. Основные компоненты, незыблемые каноны все равно сохранялись и передавались. Люди понимали: «Нет, это не по-нашему, не так, как наши деды, отцы делали». В отдельных случаях солисту с ярко выраженной харизмой дано пространство в песне, он запевает. Поэтому всегда отмечали: «Вот был у нас Федор, ох как он заводил!» Остальные идут следом, сохраняя основные параметры канона.

Когда песня выходит из этой среды, начинаются умозаключения. Допустим, я создаю ансамбль: «Будем петь песни такие и такие, сейчас я вам покажу. Слушайте с моего голоса». Насколько это близко к первоисточнику? Ответственность за сохранение содержания и смыслов — на том, кто взялся руководить. А кто он, мы не знаем.

Даже если человек хорошо обучен петь по нотам, может, он никаким образом с традицией не связан и никогда настоящих песен не слышал! Когда представление о настоящем умозрительно, человек не сможет передать какие-то важные коды.

Правильно ли я понимаю, что чем больше появляется коллективов, которые играют «условную» народную музыку, не понимая ее, тем больше искажается суть? И у человека, который хотел бы познакомиться с настоящей традицией, остается меньше шансов услышать что-то подлинное?

Абсолютно. Это явление, вырванное из контекста. Для понимания традиции необходим непосредственный контакт с носителями культуры. Сейчас это все сложнее, круг таких людей сужается и традиция в корневом виде уходит. Но остаются некоторые приметы, косвенно сохраняющие уклад и понимание. Да, на селе сейчас много где песен не поют, но сохраняется бытовой уклад, сохраняются диалектные особенности, народные типы. Не поют во многом из-за этой самой системы подмены — просто не хотят: «Для нас народное — то, что от наших отцов и дедов, а вы какую прививку хотите нам сделать? Не хотим это петь — значит, лучше замолчим». Но в них все равно сохраняется этот культурный код: даже если внешне его выразить уже не могут, то помнят своих предков.

Поделиться