— Никто, кажется, не ожидал от вас, режиссера с общественным темпераментом, столь интимного фильма, как «Измена». Что привело вас к такой форме высказывания?

— В основе была история, на которую я наткнулся в интернете, и личные впечатления и ощущения. Про личное не могу говорить, ибо оно и есть личное. Но просто в какой-то момент я увидел, какое количество людей изменяют друг другу, притворяясь при этом верными, говоря слова любви, но ища при этом других партнеров, даже им не обязательно близких! Является ли это имманентным свойством человека или знаком времени, когда институт семьи находится в упадке, заново переосмысливается?

— Уже в «Юрьевом дне» вы вышли на некий уровень абстракции, а тут пошли еще дальше…

— Да, эта история имеет лишь внутреннее отношение к реальности, она намеренно лишена социальных привязок, якорей, не связана ни с конкретной страной, ни с городом. Я пытался сделать подобное в «Юрьевом дне», но публика не поняла, посчитав, что я слишком мрачно описал российскую действительность. Тут я вовсе вычеркнул все географические названия. И социальные характеристики минимальны, некоторые выясняются только постфактум, например в сцене на похоронах.

— В общем, вы перевели проблемы в экзистенциальную плоскость.

— Признаю социальные проблемы нужными и важными, но экзистенциальные важнее на уровне художественного высказывания. Пока жив человек и пока он ощущает свое одиночество, будет возникать экзистенциальный дискурс. Социальное, на мой взгляд,— это попытка ответить просто на сложные вопросы... И еще мне было интересно снимать кино то от имени женщины, то от имени мужчины. Как бы одновременное существование сразу в двух героях.

— Как шла работа над сценарием?

— Сначала был первый вариант, потом второй, потом третий, и потом все еще менялось на съемках и в монтаже. Моим соавтором стала Наташа Назарова, которая ранее снималась в моих фильмах. Включившись в этот проект, она сделала важную первоначальную работу, превратив историю в структуру.

— Почему вы выбрали иностранных артистов на роли героев, говорящих по-русски? Какова была здесь идея и технология?

— С самого начала я знал, что должны играть какие-то иные люди. Хотелось ничего не знать про этих людей, кто они, в каких театрах играют, какие у них настроения, кто их жены и мужья, где они еще снимались... Хотелось видеть абсолютную сосредоточенность на материале, желание ему целиком отдаться, хотелось не делить их с театром или другими съемками. Мы долго искали исполнителей в разных странах. Некоторых, правда, не могли позволить себе пригласить из-за гонораров. И я понял, что могут быть не очень известные артисты, а просто хорошие. В итоге героиню сыграла Франциска Петри, актриса из Берлина. Потом с ней пробовали нескольких мужчин, остановились на македонце Деяне Лиличе. Их, конечно, дублировали, но они выучили свои роли на русском языке. Процесс синхронизации, поиск нужных голосов — все это заняло огромное количество времени.

— Ваш фильм представлен в венецианском конкурсе — единственный не только из России, но и из Восточной Европы. В Венеции за последние десять лет побеждали «Возвращение» и «Фауст», где русской специфики тоже немного. Как вы думаете, это тенденция?

— Думаю, что они не смотрят фильм как национальный продукт. Они не собирают русское, немецкое, французское кино. Они собирают программу — либо тематическую, либо жанровую палитру. Они ищут фильм! Им все равно, какое кино кто произвел. Страна-производитель не имеет значения. Хотя, возможно я не прав...

— Но бывают же ситуации, когда к какой-то территории привлечено повышенное внимание, и на кино это тоже отражается. Правда, если говорить о России…

— Внимание привлечено, но какое! Бездарные заявления правительства — худший режим для русского кино. Мы все заложники процесса над Pussy Riot. Никакие кинопромоутеры, никакие культурные акции не смогут улучшить образ России, если в самой стране нет правосудия, коррупция, ненависть, национализм и мракобесие. Все, что мы делаем в кино,— это патриотические попытки показать, что мы не такие дикие и ужасные, как кажется. Мы европейцы, мы можем размышлять и про человека, и про любовь, и «Фауста» читали. Сокуров говорит: мы любим немецкую литературу. Звягинцев говорит: мы тоже любим Тарковского, серьезное кино, не только вы. Это попытка оправдаться, извиниться за то, что происходит в стране.

— Вы предположили, что фестиваль выбирает фильмы еще и по жанровым характеристикам. А как бы вы сами охарактеризовали жанр «Измены»?

— Я называю его фильм-катастрофа. Есть элементы триллера и эротического фильма. И лав-стори.

— Мистика?

— Скорее метафизика.

— А что вы хотели сказать «Изменой» российским зрителям? Ведь планируется довольно широкий прокат.

— Эта история, мне кажется, волнует всех. Это кино для половозрелых людей. Рано или поздно каждому придется столкнуться с изменой близкого человека. Или не придется, но если ты предупрежден — значит, вооружен. Рано или поздно возникнет искушение — изменить или не изменить. Любовь как понятие часто редуцируется до мелодраматического, «любовь» — это то, что «строят» в телевизоре. В реальности все намного сложнее.

— То, что вы делаете сейчас в берлинском театре, пересекается с этой темой?

— В конечном счете да. «Аmerican Lulu» — опера Ольги Нойвирт, которую я ставлю в «Комише Опер», написана по опере Альбана Берга «Лулу». Она тоже о природе страсти, о столкновении мужского и женского.

Коммерсант