Станислав Говорухин: В пару сильному годится только сильный

Честно говоря, идти на интервью с Говорухиным я робел. Он так убедительно и властно расставляет акценты в своих публичных выступлениях, так громит аморальное телевидение и лживую прессу, так дружит с Розенбаумом... Но ведь это он снял «Десять негритят» и «Благословите женщину», он написал «Вторжение», он сыграл судью в «Серых камнях» Муратовой – про классическое «Место встречи» с его сентиментальным, старомодным гуманизмом и не говорю... Не может быть, чтобы мне предстало нечто железобетонное. Он же добрый, этого не спрячешь.

 

По дороге на интервью (дело было на выборгском кинофестивале «Окно в Европу») встретился мне главный питерский киновед Олег Ковалов.

– Олег! – воззвал я с тоской. – О чем спросить Говорухина для начала? Я его боюсь!

– А вы спросите его, – сказал Ковалов, – сам ли он бегает в «Ассе»? Помните, есть такой длинный пробег одним планом. Выбежал из подъезда, потом – цок-цок-цок! – на пожарную лестницу и полез вверх, быстро, как машина. Ему ведь шестьдесят лет было почти. А как бежал и как полез! Я специально склейку искал – не нашел.

Ну, я с этого и начал.

Максимов сразу запил

– Сам, конечно, – ответил Говорухин.

– А придумал это кто? Вы?

– Насколько я помню, Соловьев. Я не возражал. В «Ассе» у меня все без дублера. Больше того – я в «Вертикали» сам иногда снимался вместо актеров, на общих планах, где лица не видно. У меня был альпинистский опыт, а у них – нет.

– Вы сейчас отмечали в Выборге сорокалетие «Вертикали». Чем объясняется такой стойкий успех непритязательной в общем картины?

– Вот этого не понимаю категорически. Мне приходилось слышать, будто весь фильм задумывался как способ легализации песен Высоцкого. Ничего подобного – Высоцкий был тогда уже достаточно известен и выступал. И песен сначала не предполагалось – он написал их после, они очень не понравились худсовету, потому что там с ними знакомились по текстам, а текст о песне никакого представления не дает. Когда ко мне пришла на картину совсем молодая Соня Губайдулина, про которую никто еще и знать не знал, что она великий авангардный композитор, – вот тогда эти песни заиграли, она сделала фантастическую оркестровку... «Вертикаль» – мой диплом. Я тогда представления не имел, что нельзя снимать картину по заведомо слабому сценарию. Чтобы как-то корректировать его по ходу дела, мы взяли с собой Владимира Максимова – тогда еще известного советского писателя, а впоследствии знаменитого диссидента, создателя и редактора журнала «Континент». Максимов на съемках почти сразу запил, в мои обязанности входило ежеутренне доставлять ему бутылку вина «Червона мицна», к сценарию он не прикоснулся. Пришлось что-то достраивать самим. Может быть, в результате получилось кино про то, как мужчинам негде быть мужчинами, время не дает им проявиться, и они идут в горы – тогда это многим было близко. А потом надо возвращаться в обычную жизнь, это всегда трагедия.

Злейший враг искусства – «щина»

– Замечаю у вас пристрастие к сильным сюжетам со всякими непредсказуемыми поворотами – может, так легче держать зрителя?

– Я люблю сюжетное кино, но не в этом дело. Меня всегда интересует прежде всего время, его воздух, запах – вот ради этого я снимаю. В лирические туманности верю мало. Мне очень трудно смотреть современное кино. Не хочу никого ругать, может, это и профессионально, и грамотно, – но «Гарпастум» я смотрел полгода. Посмотрю кусок – выключу, потом опять... Самый страшный враг искусства – «щина».

– Какая «щина»?

– Тарковщина, мейерхольдовщина... Эпигонство. Блок записал однажды, что ненавидит мейерхольдовщину, а все самое лучшее – «питательное», как он выражался, – дал ему Художественный театр. С его честным реализмом. И «Розу и крест» он мечтал поставить именно там. Притом что Мейерхольд – его друг, первый режиссер, но эпигоны и подражатели страшно ему навредили. Сегодня – кино «щины». Человек снимает эпоху – и не чувствует ее совершенно, помнит только чужие штампы и на них работает.

– Ну, это непрофессионализм элементарный. Школа ушла.

– Да не в профессионализме дело. Вот «Вторжение» – это был, наверное, лучший мой сценарий. Про 21 июня 1941 года, последний день перед войной. Герой на один день приехал в маленький город, завтра ему отбывать на Запад к месту службы. И любовь у него в этом городе. Никогда себе не прощу, что не стал снимать картину сам. Ее снял хороший, профессиональный режиссер – но времени этого он не чувствует, а ведь только ради него и стоило браться. Кино должно сохранять концентрированное время, иначе зачем оно? Я до сих пор мечтаю эту вещь переснять, да теперь уж вряд ли... Собственно, и в «Месте встречи» детектив – не главное. Меня интересовали детали той московской жизни, детства моего. Само время было контрастное, бешеное, тут вам и счастье победы, и муки адаптации к миру, и дикий разгул всякой преступности в условиях временной военной свободы... Я еще когда читал «Эру милосердия»: все думал, как бы хорошо это снять! И в большинстве случаев первый толчок бывает именно литературный – читаешь книгу и думаешь: ах, как бы это... и это... Так было с «Хозяйкой гостиницы», из которой получилось «Благословите женщину». И с «Негритятами».

Шарапова лучше сыграл бы Филатов

– Кстати, кто придумал название «Место встречи изменить нельзя»?

– Не я. Я хотел назвать картину просто и страшно – «Черная кошка». Телевизионное начальство не захотело. А ведь это был бы замечательный бренд! Кстати, кошку в фильме рисовал тоже я. Ту, которую они, значит, на месте ограбления оставляют...

– Я слышал легенду, будто вся пятая серия – нечеловечески напряженная сцена, где Шарапов в «малине» у Горбатого, снята за три, что ли, часа...

– Да нет, конечно. Это именно легенда, восемь дней она снималась. Думаю, за один день никто бы ее на таком уровне не отработал. Там ведь Бортник делает чудеса – я другого Промокашки не представлял с самого начала. Он так знает то время, и те дворы, и тот фольклор, что в образ попал идеально. И совершенное уже чудо совершила Заклунная. Та, подруга Горбатого, что у пианино сидит, клавиши перебирает.

– Ну, и Джигарханян был роскошен...

– Он-то да, а вот лоб некачественный, до сих пор переживаю. Видно, что накладной. И еще одно в этой картине меня смущает: конечно, Конкин сыграл хорошо, кто спорит, но я-то видел другого Шарапова. Я предполагал сначала позвать Губенко. И тут Высоцкий заспорил: куда, мы с ним будем мазать одной краской... Действительно, это был бы Шарапов под стать Жеглову, сам с некоторой приблатненностью и хитростью. А нужен был интеллигент. И только когда уже полкартины отсняли, я вспомнил про Филатова. Они бы с Высоцким отлично работали – и это был бы тот Шарапов, какого я хотел с самого начала. Не уступающий Жеглову по силе, не пасующий перед ним. Сильному в пару годится только сильный. Собственно, по этому принципу я и стараюсь работать – мне не нужна слабая группа. Мне нужен человек, который будет со мной спорить и не даст мне впадать в восторг по поводу себя...

– А что, соблазн есть?

– Пока не было, потому что я человек сомневающийся. Где-то вычитал, что в этом вся и беда – умные всегда сомневаются, а решительно действуют дураки. По этому критерию я не совсем дурак, слава Богу. Но отлично знаю, что после шестидесяти многие режиссеры впадают в маразм – именно на почве самоупоения. Поэтому еще на «Ворошиловском стрелке» я всех предупредил: никакого беспрекословного подчинения, максимум несогласий и колкостей. И действительно, лучшим, что есть в картине, она обязана группе. Иногда почти случайным людям, просто придумывавшим реплики. Вот когда Гармаш допрашивает там парня – именно следователь, консультировавший картину, подсказал лучшую реплику.

– «Ты у меня сейчас в убийстве принцессы Дианы признаешься»?

– Именно.

– И вы считаете, это хорошо?

– Это – точно. Они именно так говорят.

Действительно новым человеком во власти был только Горбачев

– Я не про то. Хорошо ли, что они так говорят? Хорош ли самосуд, которому вы там просто дифирамб спели?

– Да ничего подобного. Это же трагедия, что старик вынужден убивать. Ему другого не осталось ничего. Я вовсе не превозношу самосуд. «Стрелок» – это предупреждающий фильм, а не призывающий или обучающий. Он показывает, что, если и дальше все будет куплено, а закон будет попран, – кончится именно так. И страну потеряем.

– Ну и как, переменилось что-то?

– Наверное, но это происходит очень медленно и со скрипом. Главное же – все наследственные болезни власти никуда не деваются. Власть в России всегда более или менее одна и та же: она обожает подхалимаж. Часто действует без плана. Рубит сплеча. Не умеет и не любит окружать себя умными – посмотрите на окружение Путина, там нет ни одной личности. Я был в трех парламентах, но такого слабого, совершенно карманного, как сейчас, не припомню. И сколько бы хорошего ни пытался делать Путин – у него все те же родимые пятна. Я думаю, действительно новым человеком во власти был только Горбачев – ну, так он в этой власти и не удержался.

– Неужели он вам нравится?!

– Да. Очень.

– Но ведь не любимого вами Ельцина создал именно он!

– Ничего подобного. Он просто не мог его остановить. Как не мог остановить и многого другого – национальные конфликты на окраинах, например. Я ему недавно говорил: почему было не пресечь самым жестким образом тот же Карабах? Он посмотрел на меня в изумлении: «Вы же – интеллигенция – мне никогда бы этого не позволили!» И действительно, пойдя на это, он сразу утратил бы весь ресурс доверия. Его же как раз и любили за то, что он – не такой, не железобетонный! Но человеком во власти у нас быть по-прежнему нельзя.

– А разве не было у вас надежд в первые путинские годы?

– Я вообще осторожен насчет надежд. Они у меня были в восемьдесят седьмом году. И быстро кончились.

– По «Негритятам» видно.

– Главным образом видно по «Так жить нельзя». И не сказать чтобы сегодня мое мироощущение сильно изменилось. У меня нет уверенности в новом поколении. Выросли дебилы, которым человека убить – раз плюнуть. Что хотите делайте, но виноват телевизор.

– Но в ваших собственных фильмах полно жестокости...

– Где?! Жестокости там как раз нет, потому что я отчетливо чувствую грань, за которую кино не имеет права заходить. Есть вещи, которых кино не имеет права делать. Даже талантливое кино. Скажем, «Бумер», в котором режиссер, при всем своем таланте, откровенно любуется насилием. Хотя формально и осуждает его. Границы же очень четкие: я люблю ранние картины Киры Муратовой, но то, что делала она в «Синдроме», меня резко отвращало. Нельзя показывать дрожащих и скулящих собак на живодерне. Нельзя! За гранью искусства это находится.

– Я бы поспорил. Но в другой раз... А у Муратовой, кстати, вы сыграли лучшую свою роль – «Среди серых камней»...

– Предполагалось, что я буду играть совсем другую роль в другой картине. Печорина.

– Быть не может!

– Я сам так думал. Она собиралась снимать «Княжну Мэри». Очень тяжело переживала, что картину закрыли. Сначала я должен был играть пехотного капитана, потом она передумала и решила, что – Печорина. Я спрашиваю: как может он быть лысым?! А вот может. И что самое фантастическое, меня на эту роль утвердили. А не утвердили – Наталью Лебле, которую она обязательно хотела снимать в роли княжны. Этого, признаться, я и сам не понимаю – это хамдамовская актриса, она у нее потом замечательно сыграла в «Перемене участи», но какая из нее княжна Мэри? Типаж другой, возраст не тот... А Кира тогда уперлась – и потеряла постановку. Я уважаю принципиальность, но о той работе жалею.

Михалков – сильный режиссер, яркий актер и...
 
– Интересно, а к Никите Михалкову вы как относитесь?

– Он сильный режиссер, особенно это касается фильмов конца семидесятых. Очень яркий актер – особенно в «Статском советнике», где во время его отсутствия на экране прет сплошная фальшь (как и в романе – я Акунина не люблю, он очень примитивен), а появляется Михалков – и сразу жизнь... Так что вот так и отношусь: сильный режиссер, яркий актер и... (произносит беззлобное соленое словцо).

– Что вы собираетесь снимать?

– Собираюсь снимать фильм по давно любимому рассказу Станюковича – из той же серии: ах, как бы это снять! «Пассажирка» – трагикомическая история о том, как на военный корабль берут женщину, ей надо попасть в Петербург. И что начинается на этом корабле. Но снимать надо на Черном море, там дело происходит в тропиках, – а как перегнать наш единственный действующий парусник «Седов» с Балтики? Большие деньги. Так что пока снимаю фильм подешевле – «Артистка», думаю, это будет лирическая комедия. Впервые в жизни.

– Я все хотел спросить: ведь почти ничего не известно о вашей семье. Об отце, например...

– Об отце мне и самому почти ничего не известно. Дома не было ни одной его фотографии. Он был донской казак, впервые арестованный в двадцатых годах, а вторично – почти сразу после моего рождения. Мать – портниха. Нас с сестрой поднимала одна. Подняла. По первому образованию я геолог, потом случайно шел мимо ВГИКа, зашел и поступил. Сегодня во ВГИК я бы не поступил – правила другие, люди... И Шукшин, думаю, не поступил бы. И Тарковский. У человека с улицы сегодня нет шанса попасть в такой институт. Почему мы и не видим на экране правды об этой улице. А видим вторичные фантазии очень благополучных людей.

…А мать... она похожа, наверное, на мать из фильма «Благословите женщину».

– А в сегодняшней реальности видите вы таких людей? Вроде этих ваших женщин – которые всё на себе вытащили и не исподличались, не сломались, не загордились?

– Нет.

Быков Дмитрий
СОБЕСЕДНИК, 28.08.2006

Оригинал материала

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе