Славой Жижек: Я не извращенец, эту роль взяло на себя популярное кино

Известный философ — о своем новом фильме, идеологии XXI века, Сергее Эйзенштейне и Никите Михалкове.

В российский прокат выходит документальный фильм Софи Файнс и Славоя Жижека «Киногид извращенца: Идеология». Знаменитый словенский философ предлагает свою трактовку современных западных ценностей, используя в качестве примеров фрагменты из голливудского кино. Славой Жижек ответил на вопросы корреспондента «Известий».

Фото предоставлено UtopiaPictures

— У вашего фильма пугающее название.

— Термин «извращенец» в заглавии картины не связан с чем-то ужасным. Это скорее обозначение типажа, противоположного истероидному. Истероид все время задает неудобные вопросы, постоянно уточняет, «что да почему». Например, на слова «Я вас люблю» типичный истероидный ответ будет: «А почему ты меня любишь?». Зато «извращенец» всё уже давно знает, он никогда не задает никаких вопросов.

В этом смысле сталинский режим был как раз типично «извращенским». Просто потому что «большие люди» вели себя так, как будто лучше знают, что нужно «простым людям». Они настаивали на этом своем знании.

Сегодня популярное кино действует именно в этой «извращенной» манере. Они учат нас, чего хотеть, чего желать. Они и есть наш «извращенческий проводник». Так что важно не напутать в переводе. Это не я «извращенец», эту роль взяло на себя популярное кино. А я-то как раз — «истероид», который вечно пристает с вопросами.

— Значит, в нашем прокате название фильма перевели не совсем точно. Как примеры из голливудских фильмов могут объяснить сегодняшнюю идеологию?

— Например, есть много фильмов, которые цинично учат: «Политика — это всё чушь собачья. Не стоит воспринимать ее серьезно, там всё равно сплошная коррупция». Но я всё более склоняюсь к мысли, что идеология сегодня функционирует по-другому. Правящая идеология всё равно правит, даже если ты не воспринимаешь ее серьезно. Этот парадокс интересовал меня давно, еще с тех времен, когда моя страна, Югославия, была социалистической. Вот и теперь: мы думаем, что смеемся над системой, но на самом деле верим в нее, да еще как.

Тут как с суевериями. Многие мои друзья — атеисты, материалисты. Но при этом они читают гороскопы. Говорят, что это несерьезно, но почему-то регулярно проверяют, насколько это «несерьезно».

— Вы хотите научить публику, как смотреть кино, трактовать фильмы?

— В кинематографе я формалист, месседж должен быть уже на уровне формы, того, как сделан фильм. Но об этом был первый фильм с тем же названием, который тоже сняла Софи Файнс в 2006-м.

Во втором фильме мы сосредоточились именно на вопросах идеологии. После падения коммунизма мы живем в эру постидеологии. Идеологии как будто нет, но она включена в наш каждодневный опыт, в то, как мы пьем кофе, что покупаем.

— В XX веке появлялись разные идеологии. Сейчас, как думаете, научная идеология может заменить религиозную?

— Нет, XXI век будет еще более идеологическим. Сциентизм (взгляды людей, которые чрезмерно преувеличивают роль науки в культуре и обществе в целом. — Известия») сам по себе превращается в идеологию. Читатели бестселлеров Ричарда Докинза (британский популяризатор науки. — «Известия») не хотят больше узнать о науке, они хотят найти ответы на все большие вопросы. Точно так же и «поиски духовности», новые верования, тоже становятся идеологией.

— Все это вы высказываете в своих книгах. Зачем понадобился документальный фильм? Так доступнее?

— Да, в фильме на самом деле нет ничего нового. Режиссер Софи Файнс прочитала все мои книги и предложила сделать фильм. Съемки заняли у меня 10 дней, по два часа каждый день.

Меня усаживали перед камерой, Софи напоминала какой-то фрагмент из моих книг и просила сымпровизировать что-то на ту же тему. В фильме работа ее, идеи — мои. Это самые интересные и доступные фрагменты из моих книг. В этом моя роль публичного интеллектуала и мой способ высказаться.

Например, люди интересуются кризисом в экологии, спрашивают, что делать. Но, боже мой, я не знаю, что делать. Я просто хочу раскачать людей, пробудить их от догматического сна. К примеру, американцы думают, что у них великая демократия, свобода. Но так ли это? Настало время задать самые простые вопросы.

— В фильме помимо фрагментов из голливудской классики есть и русский пример. Почему вы выбрали именно «Падение Берлина» режиссера Михаила Чиаурели?

— Внешне это фильм-катастрофа вроде современного «Армагеддона». Но на самом деле это история о воссоединении двух влюбленных под покровительством Сталина, типичная голливудская формула. Как оказалось, ее использовали и в СССР.

Когда глава советского кинематографа и враг Эйзенштейна Борис Шумяцкий побывал в Голливуде в начале 1930-х, он увидел, что тот функционирует как фабрика, прекрасный пример социалистического производства. Вообще было бы очень интересно сравнить голливудскую и советскую цензуру. Некоторые голливудские запреты были еще более суровыми. Например, надо было изображать «идеализированную бедность», нельзя было показывать настоящую грязь.

— Почему в эпизоде, где речь идет о «Падении Берлина», вы облачились в сталинский френч?

— Это была шутка. Вообще-то я не смотрел фильм, не хочу смотреть на себя. А это была карикатура. Лучший способ развенчать Сталина — развенчать его изнутри. К примеру, если посмотрите записи старых оперных спектаклей, отключив звук, увидите, как они смешны.

— Современные российские фильмы не подошли в качестве примеров? У нас есть остро социальное современное кино.

— С «социальными» фильмами всё не всегда так просто: совсем не обязательно, что именно по ним можно судить о социальных проблемах. Часто они слишком моралистичны. Например, фильм «Маленькая Вера» об обычной девушке-панкушке. Это был фильм, давший голос целому разочарованному поколению. Но я не знаю, звучит ли этот фильм сейчас.

Или вот Сокуров. Он старается снимать возвышенное кино. Но мне гораздо больше нравятся его ранний фильм «Одинокий голос человека» по рассказу Андрея Платонова. А вот в «Тельце» я вижу слишком наивную трактовку образа Ленина. Не думаю, что он должен был восхвалять Ленина, но фильм получился скорее претенциозным. Другой пример — Тарковский. Один из величайших фильмов всех времен «Сталкер» мог быть снят только в Советском Союзе, со всей его бюрократией и цензурой. На Западе на него никогда не дали бы денег. В этом парадокс, вы можете сделать, что хотите, но у вас не будет на это денег.

Если бы у меня было время, я хотел бы снять кино о великих трагедиях в истории кино, одним из его героев был бы Эйзенштейн. Или возьмите такого режиссера, как Никита Михалков. Его ранние фильмы гораздо лучше поздних. Я чуть ли не плакал, когда смотрел его «Сибирского цирюльника» — зачем он это сделал? А ведь он снимал это во времена, когда коммунистический режим начал отступать.

— В этом фильме вы не берете постмодернистские фильмы. Вам неинтересен последний фильм Тарантино «Джанго освобожденный»?

— Да, я скорее старомодный модернист. Настоящей революцией был как раз модернизм, постмодернизм — это тенденция. Но мне интересны и «Меланхолия» Триера, и фильмы Ханеке, и Роберт Олтман. А сейчас мне вообще кажется, что энергия уходит из полнометражных фильмов в сериалы. Я знаю ваш сериал «Доктор Живаго» с Олегом Меньшиковым. Думаю, время российского кино еще придет.

— Сейчас обсуждается идея госзаказа в искусстве: как быть молодым режиссерам, браться за такие предложения или нет?

— Это зависит от того, насколько они чувствуют свою силу. «Иван Грозный» был сделан по заказу Сталина, а стал первой настоящей критикой сталинизма. Тут я не моралист: мол, никаких контактов с властью. Можете подразнить ее: взять деньги и сделать что-то настоящее. Нужно использовать все возможности.

Лиза Новикова

Известия

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе