От «Чапаева» до «Брата»: почему говорят о «кончине» российского кино.
Несмотря на долгожданное появление в российском кинопрокате блокбастеров западного уровня, способных многократно отбить высокий бюджет и привлечь людей в кинотеатры, большинство зрителей продолжает ощущать неприятное чувство пустоты, ведь их популярность исчисляется цифрами продаж, а в России уже почти 100 лет действует совсем другой принцип оценки «успешности» того или иного фильма — его цитируемость. «Газета.Ru» рассказывает о том, как изменился язык российского кино со времен «Чапаева» до эры YouTube.
В России, стране литературоцентричной и ориентированной прежде всего на слово, основным индексом популярности того или иного фильма еще с довоенных лет стала его афористичность и цитируемость. Именно этот показатель чаще всего становится главным аргументом и в разговорах о качестве современного отечественного кинематографа.
Мол, массовый зритель, как ребенок — отметает фальшь благодаря непосредственности своего восприятия и уж настоящий шедевр постарается унести из кинозала хотя бы в виде пары-тройки ярких реплик.
С этой точки зрения особенную тревогу вызывает состояние российского кино в последнее десятилетие — разговоры о кризисе начались еще в 2000-х годах (а на самом деле — и раньше), однако появление время от времени таких фильмов как «День выборов» Квартета И или «Изображая жертву» Кирилла Серебренникова (примечательно, что оба фильма — перенос на экран театральных пьес) смягчало прогнозы большинства критиков.
В последние же годы мы все вместе становимся свидетелями очень странного процесса — блокбастеры отечественного производства наконец начали показывать впечатляющие результаты в прокате («Легенда №17», «Движение вверх», «Экипаж», «Т-34»), однако речь их персонажей словно бы не задерживается в зрительском внимании.
В ней нет ярких образов, остроумных характеристик или неожиданных языковых конструкций, не говоря уже о таких находках как «Бамбарбия кергуду». Основное ощущение от языка героев «нового популярного» кино — его гладкость, обтекаемость и «правильность».
Персонажи говорят по делу, активно объясняют происходящее на экране и дают друг другу советы, но все это похоже на простую передачу информации в духе «я тебя услышал», в то время как по-настоящему броские реплики в кино советского времени и первых двух десятилетий после развала СССР имели дух игривости, если не сказать провокационности — не всегда политической, но хотя бы стилистической.
Если посмотреть на историю звукового кино в России (хотя и цитируемость титров советского «монтажного кино» стоит отдельного разговора), то первым образцом пошедшего «в народ» фильма стал «Чапаев». Две основные черты, присущие языку его героев — его пропагандистское начало и, парадоксальным образом, ироническое отношение к самому себе.
Если до этого, в фильмах Эйзенштейна и Вертова, сохранялось серьезное отношение к идеологическим терминам и коммунистическому новоязу, то у создателей «Чапаева» уже не было иллюзий касательно уровня политической грамотности зрителя тех лет.
Слова «интернационал», «эксплуатация», «капитал» упрощены до совсем базовых понятий добра и зла. Так, диалог «Ты за большевиков али за коммунистов?», «Я — за Интернационал!» с одной стороны высмеивает взаимозаменяемость всех этих трех понятий для героя гражданской войны, а с другой — показывает почти священное отношение к манипуляциям с этими словами.
Отсутствие простого и понятного смысла за терминами, находящимися в активном употреблении привело к возникновению отдельного типа юмора — построенного на недосказанности, на понимании друг друга с полуслова в ситуации, внешне не предполагающей коммуникацию вообще.
«— Теперь вот такое предложение: а что, если… — Не стоит… — Ясно. Тогда, может быть, нужно… — Не нужно… — Понятно. Разрешите хотя бы… — А вот это попробуйте», — классическая шутка из «Бриллиантовой руки».
Ироническое отстранение в ситуации наличия двух языков, настоящего и официального, создавало уникальную речевую модель поведения. Однако такая манера разговора не исчезла вместе с той советской средой, в которой она появилась, а продолжила свою жизнь уже в новых условиях.
«— Остались неистраченные 56 рублей. Пересчитайте и распишитесь. — Дай мне! На восстановление храма. — Какого? — Да хоть какого!», — говорили герои фильма «День выборов», достаточно точно попав в интонацию Чапаева, с чувством собственного превосходства отметающего вопрос о коммунистах и большевиках.
Какая разница, на чьей стороне побеждать или на какой храм собирать? Главное — масштаб, а не направление. Такое, пользуясь сетевой терминологией, «переобувание в прыжке» создает мощный юмористический эффект не только за счет попытки сохранить «хорошую мину при плохой игре», но и за счет симпатичной большинству зрителей легкости отношения к жизни, отсутствия строгих догм и скреп.
Такой имитационный характер русского юмора нашел отражение в названии еще одного фильма, разошедшегося на цитаты уже в новейшей отечественной истории — «Изображая жертву». Кстати, именно так можно было бы охарактеризовать финал «Брата 2», где Данила Багров изображает жертву, покачивая тяжелым пистолетом в руках и по-чапаевски рассуждая о «силе» и «правде».
«В чем сила? Разве в деньгах? Вот и брат говорит, что в деньгах. У тебя много денег, и чего? Я вот думаю, что сила в правде. У кого правда — тот и сильней. Вот ты обманул кого-то, денег нажил. И чего, ты сильнее стал? Нет, не стал. Потому что правды за тобой нет. А тот, кого обманул, за ним правда, значит, он сильней. Да?»
Кстати, стоит отметить, что изначально высказывание Александра Невского, к которому и отсылает персонаж Сергея Бодрова-младшего, звучало совсем по-другому: «Не в силе бог, но в правде», но умелый провокатор Алексей Балабанов убрал «бога» из этого уравнения.
Таким образом, афористичность отечественного кино смогла выжить благодаря сохранившемуся соотношению сказанного и подразумеваемого — как в анекдоте про оппозиционера, который в ответ на вопрос «Почему на транспаранте ничего не написано?» ответил «Зачем писать, когда и так всем все понятно?»
В такой ситуации (когда всем все понятно) для комического эффекта иногда достаточно имитации даже не смысла, а самих слов — именно этим можно объяснить феноменальную популярность фильма Светланы Басковой «Зеленый слоник» (первое место по поисковым запросам Google среди российских фильмов 1990-х). Его «нечеловеческие» цитаты вроде «курлык-курлык» стали для поколения XXI века примерно тем же, чем для их бабушек и дедушек были «цигель-цигель, ай-лю-лю».
Легко можно увидеть, что, несмотря на высокий уровень исполнения, большинство популярных отечественных фильмов последних лет, ни один из них не может похвастаться хотя бы намеком на двусмысленность, на что-то невысказанное, подразумеваемое.
Наоборот, в погоне за неким «профессиональным стандартом» режиссеры и сценаристы хорошо усвоили уроки своих западных коллег, требующих относиться к зрителю с уважением, то есть — разжевывать ему более-менее все нюансы, чтобы не перегружать восприятие во время просмотра ненужной работой по поиску «скрытых смыслов», короче — быть понятным.
Но именно этот «информативный» подход стал причиной выхолащивания из кинематографа того самого специфически отечественного подхода к диалогам, который позволял самым разным людям чувствовать солидарность друг с другом в легком отношении к жизни, без привязки к конкретным словам.
В ситуации нарастающего давления на отечественное кино со стороны законодателей, возмущенных искажением истории в художественных произведениях с вымышленными героями и событиями, ироническое отношение ушло с широких экранов в видеоблоги.
По большому счету, это стратегическое отступление в интернет готовилось заранее — на сегодняшний день едва ли не больше людей знает «Изображая жертву» не по самому фильму, а по монологу одного из героев, выложенному отдельно на YouTube, а такие хиты как «Жмурки», «ДМБ» или «О чем говорят мужчины?» гораздо в большей степени существуют в сознании своих поклонников в виде череды отрывков, хороших самих по себе.
Логическим шагом после «переезда» в сеть этих фильмов, туда перекочевал и провокационный, обоюдоострый в своей двусмысленности, живой русский язык, высмеивающий и законодателей, и тех, кто с ними борется, и своих носителей, и даже самое себя, с каждым годом вопреки всему приобретая все новых адептов.