Эмиль Брагинский: «Смешные реплики возникают сами собой. Так мозги устроены»
— Эмиль Вениаминович, вы боитесь премьеры своего фильма?
— Нет, не боюсь, радуюсь — эти премьеры теперь так редки… Хотя, разумеется, какое-то волнение по поводу того, как примут картину всё равно испытываю.
Вообще, и драматурги, и режиссёры делятся на две категории. Одни идут на премьеру с победоносно поднятой головой, радостно смеются над собственными репликами, они убеждены: всё, что сделали, гениально, ничего подобного на Земле ещё не было. Другие — берут успокоительные таблетки. Я, к сожалению, из тех, кто нервничает.
— Ваши сценарии попадали в руки режиссёров, уже заявивших о себе, — Юрия Егорова, Наума Бирмана, Петра Фоменко… Могли бы рискнуть — отдать тому, кто пока «без имени»?
— Пожалуйста! Когда-то — Алле Суриковой. Да, не удивляйтесь! Первый её «взрослый» фильм на «Мосфильме» «Суета сует» (1979) был поставлен по моему сценарию. Алла свалилась мне как снег на голову. Я был в панике не от того, что дебютант, а потому что, прощу прощения, — женщина. С режиссёрами-мужчинами можно поцапаться, нашуметь (взаимно). А как с ней?.. Однако мы с Аллой быстро подружились.
И первый, можно сказать, фильм, поставленный Василием Пичулом, — телевизионная короткометражка «Хочу тебе сказать…» (1985), тоже оказался по моему сценарию.
Главное — найти общий язык с режиссёром с самого начала работы. Потому что каждый драматург, по сути, пишет всю жизнь один сценарий…
Свою первую пьесу «Раскрытое окно» я прочёл в 1958 году Михаилу Михайловичу Яншину, главному режиссёру Московского драматического театра им. К. С. Станиславского (я пошёл в тот театр, который ближе всего к моему дому, поняв, что до следующего со страху не дойду). Всю пьесу Яншин слушал с закрытыми глазами. Я читал упавшим голосом, уверенный, что абсолютно провалился. Дочитал до конца. «Я так смеялся!» — вдруг воскликнул Яншин. Он-то и разглядел в ней комедию. А я, честно говоря, думал, что сочинил нечто любовно-серьёзное. Героиня пьесы (в Москве — Оля Бган, а в Ленинграде в Драматическом театре им. В. Ф. Комиссаржевской — юная Алиса Фрейндлих) страдала от того, что никак не могла стать актрисой, и жаловалась своему любимому: «На студию приходят девушки красивее меня». — «Главное — не красота, а обаяние», — возражал ей юноша (в Москве — молодой Евгений Леонов). — «Я тоже так думаю. Я каждый день работаю над своим обаянием».
«Эмиль, запомните, — сказал тогда Яншин, — это — ваша интонация. Вы должны писать вот это, своим сюжетам и интонациям никогда не изменять!» Поэтому и теперь, когда многие подделываются под сегодняшний день, стараясь писать жёстко и жестоко, пишу о тех людях, которых любил прежде и продолжаю любить сейчас, — о вовсе не меркантильных, трепетных, искренних, нежных белых воронах. Потому что твёрдо уверен в том, что именно эти персонажи дарят надежду. А в сегодняшнее трудное время так хочется, чтобы искусство непременно дарило надежду. Хотя… «Если бы все надежды оправдывались — они бы перестали быть надеждами» (это цитата из моей пьесы).
Много лет назад театральный критик Ирина Василинина назвала меня «утешителем» — пусть будет так. Кто-то считает мои пьесы «городскими сказками» — что ж, хорошо. Настоящая любовь тоже сказка — величайшее счастье, которое дано человеку. Выше этого ничего нет.
— Вам знаком указующий перст внутреннего цензора?
— А как же?! Конечно, знаком!.. Ещё как знаком!
— Но, по-моему, у вас свобода мысли и свобода её выражения в слове всегда в ладу. Например, несколько цитат из «Гаража»: «Законным путём идти можно, дойти трудно» (Марина — Ольга Остроумова); «Нам, интеллигентам, свойственно делать пакости, а потом долго-долго себя терзать» (ассистентка Смирновского Наташа — Наталья Гурзо). Или из бумажной «версии» того же «Зигзага удачи»: «Деньги, конечно, не главное. Но человек без копейки в кармане подобен птице без полёта, то есть курице. Это относится, разумеется, к не нашему человеку, потому что наш человек всегда в полёте».
— Спасибо. Просто я умалчивал о том, о чём говорить было нельзя. Да и мои сочинения далеки от политики. Хотя, в общем, всё равно ухитрялись то тут кусочек вычеркнуть, то там монолог снять… Правда, в нашем «Гараже» вопреки слухам тронули всего-то две реплики!..
Думаю, сегодня нужен внутренний цензор иного порядка — с тем чтобы не превращать людей в выродков.
— Есть ли темы, на которые вы собственноручно наложили табу?
— Я не пишу «на тему». Приступая к работе, ничего не знаю наперёд. Как что приходит в голову, ответить не могу. Нужно только закрыть дверь, не подходить к телефону, не смотреть шахматные партии (моя слабость)… Персонажи сами подсказывают сюжетные повороты. У них своя жизнь, с которой я вынужден считаться. Смешные реплики, эпизоды возникают сами собой. Так мозги устроены.
Любовь, верность, ненависть, предательство — вечные темы. Они мне близки и дороги. Правда, никаких современных сексуальных сцен в моих сценариях зритель от меня никогда не дождётся — с моей, личной точки зрения, что-то должно оставаться за пределами экрана, у меня во всяком случае.
— Кажется, вы предпочитаете не присутствовать на съёмках своего фильма…
— Потому что убеждён в том, что режиссёр делает что-то не так. Я бы делал иначе. Но как именно — не знаю, у меня другая профессия. Правда, когда-то мне предлагали поставить фильм самому. Отказ вызвал немалое удивление у руководства Госкино — ведь пробовали себя режиссёрами все кому не лень.
— Отчего вдруг в «Воровке» вы стали артистом?
— Там со мной случилась такая история! Актёр, который должен был сыграть адвоката Перчикова, не пришёл на съёмку. И Владимир Краснопольский и Валерий Усков заставили сыграть меня. Правда, вся роль — три реплики: «Добрый день!.. Добрый день!.. Желаю удачи, коллега!» Утешает, что сказал их без ошибки, уложился в один дубль, лишней плёнки на меня не потратили. Но с тех пор я боюсь приходить на съёмку к моим дорогим друзьям.
В «Московских каникулах» Алла Сурикова очень долго уговаривала поучаствовать в съёмках — но не меня, а моего Лайта, единственную на планете собаку «брагинской» породы. Однако я не пожелал моему любимцу собачьей жизни…
— Есть ли разница между вами, допустим, 1966 года, когда в прокат вышел «криминальный» фильм «Берегись автомобиля», и сегодняшним?
— Самая главная — внешняя. Тогда у меня был ещё более или менее приличный вид, а теперь, по-моему, непристойный. Видите в уголке на стене мужской портрет? Это я в молодости. Таким красивым (смеётся. — Е. К.) меня увидел Константин Фёдорович Юон, мой любимый педагог, великий русский художник, Царство ему Небесное!
А если серьёзно — есть, конечно. Стал снисходительнее к ошибкам своим и чужим. А вообще, не знаю… Человек, когда стареет, как правило, сам этого не замечает. Внутри — всё равно молодой. Молодость не возраст, а состояние души. Если оно уходит — конец… Самая большая опасность для человека творческой профессии, да, наверное, и для любой другой, — перестать заниматься своим делом. Стараюсь работать каждый день. Как ни странно, работа отнимает силу, но она — получается дешёвый каламбур — силу и даёт. Это взаимосвязано. Кстати, перед вами на столе под стеклом лежит замечательная газетная рецензия на меня в прошедшем времени. Автор убеждён в том, что меня… уже нет! Только не называйте его имени! Он же меня хвалит! (смеётся. — Е. К.).
— Медик, юрист, репортёр, драматург… Словом, творческая биография, как у многих профессиональных писателей, у вас пёстрая. Но как вы, москвич, оказались сотрудником газеты «Советская Латвия»?
— Однажды в Душанбе (тогда это Сталинабад), из Риги приехал гроссмейстер Александр Кобленц, в будущем тренер великого Михаила Таля. Мы с ним подружились. Встретился с ним снова уже в Москве на чемпионате СССР по шахматам, где Кобленц играл в финале и одновременно передавал репортажи с проходящих соревнований в «Советскую Латвию». Он и сосватал меня тогда этой газете.
А в 1946 году мои материалы в газете приметил Василий Александрович Регинин и взял в свой отдел искусства в журнале «Огонёк» (Регинин велик тем, что именно он в «30 днях» опубликовал в 1928-м «Двенадцать стульев» и в 1931-м «Золотого телёнка»). Первый очерк, который я делал по его заданию, был связан с реставрацией рублёвских фресок. Я очень старался. Несколько раз переписывал. Наконец принёс. Едва начав читать, Регинин взял красный карандаш и перечеркнул довольно большой первый абзац. «Василий Александрович! — взмолился я, — Вы же не читали дальше!» Регинин беззвучно засмеялся: «Молодой человек! Неужели вы думаете, что вас будут читать дважды?!» Этот урок я запомнил на всю жизнь.
— В финале трагикомедии «Старики-разбойники» (1971) автор, голос которого принадлежит Юрию Яковлеву, говорит: «Возраст человека на самом деле не измеряется годами. И счастье приходит тоже независимо от возраста. Главное — это верить в то, что ты ещё молод. И тогда всё будет хорошо». И всё-таки вы согласны с тем, что для того чтобы быть счастливым, надо иметь бесчувственное сердце?
— Так это же бесчувственное счастье! Человек, у которого нет сердца, не почувствует, что он счастлив!..
— А что такое талант?
— Не знаю… И думаю, никто не знает. Это понятие зыбкое, спорное. Скажем, когда-то Евгений Чириков считался писателем крупнее Чехова. И что же?.. Великий Ханс Кристиан Андерсен спокойно относился к своим сказкам, полагая, что его пьесы переживут века. Кому они известны в наши дни? Так что сегодняшний талант завтра может оказаться посредственностью…
Талант — это что-то особенное. У меня есть неосуществимая мечта — написать сценарий, связанный с истинным талантом, с великим голландским художником Вермером Делфтским. Сценарий как раз об этом…
— И в интервью, и в статьях — в общем, при любом случае вы не упускаете возможности назвать имена любопытных театральных режиссёров из провинции…
— Действительно, я люблю провинциальный театр. И утверждаю: наш кинематограф прозевал огромное количество талантливейших актёров, не уступающих мастерством самым звонким именам, — актёров Тамбова, Самары, Пскова, Вятки, Саратова, Омска и так далее и так далее. Боже мой, какие это артисты! Живут они жутко, бедствуют. А наши многоуважаемые кинорежиссёры не могут поднять себя из кресла и доехать в «международном вагоне» до Ростова или Казани, посмотреть этих артистов и начать их снимать!
В безвестности пропадают и замечательные театральные режиссёры. Наши приезжающие туда столичные критики, как правило, разговаривают с ними свысока. Помню, в Тамбове и Саратове у меня был невероятный скандал с критиками, несправедливо обрушившимися на прекрасно поставленные спектакли.
— Понимаю, следующий вопрос вызывает у вас оскомину…
— Про меня и Рязанова?
— Вы угадали… «Забытая мелодия для флейты» стала вашей с ним лебединой мелодией?
— Да, после «…флейты» мы расстались. Встречаться двадцать пять лет каждый день не так-то просто. Вовсе не потому, что люди начинают испытывать друг к другу неприязнь. Просто устают. Мы вдруг заметили, что те искорки, что шли от него ко мне и от меня к нему, как бы погасли… Словом, как есть усталость металла, так есть, оказывается, и усталость сотворчества.
— Какую из своих картин вы любите больше всего?
— Представьте, что у вас несколько детей. Кого из них вы любите больше?