— Кира Георгиевна, вы недавно отказались от работы над киноальманахом «Одесса, я люблю тебя», который будут снимать несколько известных режиссеров. Почему?
— Не нравится мне сама формулировка «Одесса, я люблю тебя». А может быть, я хочу снять кино «Одесса, ты мне осточертела»? Если серьезно, вообще не хочу снимать ничего специального по поводу своего города. Считаю, что, живя в Одессе, я и так довольно много картин про нее сделала. Мне кажется, я правильно поступила, что отказалась. Есть люди более послушные, а я менее послушная.
— Но в саму Одессу вы когда-то вполне послушно приехали по распределению после ВГИКа и остались здесь навсегда.
— Ну да, я теперь как лежачий камень, который когда-то сюда закинули. Мне много раз говорили, что надо переехать в Москву. Но зачем? Я думаю, географическое местоположение никак не влияет на творчество. Не верю, что, если я перееду, во мне что-то глубинное изменится.
— Хорошо, забудем про глубинное. Но, может быть, живя в Москве, вам было бы легче снимать фильмы с чисто практической точки зрения?
— Есть люди, которые получают какие-то преимущества от своего передвижения, а я нет. Для того чтобы они у тебя появились, надо в это верить. Я не верю.
— Вот переехали бы, и, глядишь, Россия тут же выделила бы кучу денег на ваши проекты.
— Мне кажется, российским властям, наоборот, нравится, что, живя здесь, на Украине, я остаюсь как бы их человеком.
— Агент влияния?
— Что-то в этом роде. А если я там окажусь, то этот аргумент исчезнет. Впрочем, это побочные рассуждения, и, честно говоря, мне даже смешно про это думать.
— Вы начали снимать фильм «Кинопробы. Однокурсники». О чем кино?
— О трех разных парах, которые участвуют в кинопробах. О трех мужчинах и трех женщинах.
— Это цельная история или три разные новеллы?
— Нет, здесь не новеллы. Это именно история о кинопробах. Про то, как запустили фильм, провели кинопробы, а режиссер погиб и финансирование прекратилось. По сюжету продюсер борется за то, чтобы найти деньги на продолжение съемок. И мы показываем эти кинопробы. Пока готовились к съемкам, сценарий, как это обычно у меня бывает, начал жить своей жизнью и разрастаться. Было очень много претендентов на то, чтобы сняться в роли одной из пар в фильме. Надо было кого-то из них отмести, а это процесс болезненный.
— Это будет смешной или грустный фильм?
— Наверное, это кино могло бы быть смешным. В нем заключен некий экзистенциальный казус, который можно считать смешным. Хотя это слишком смелое с моей стороны заявление. Не знаю. Тут есть желание сделать такую вещь, которая в кино обычно невозможна. Ведь в кино выбираешь группу актеров, а другую отметаешь и не имеешь возможности понять, как бы сыграли те люди. А здесь благодаря ситуации кинопроб можно сравнить разных людей в одних и тех же обстоятельствах. Это как в театре — когда одну и ту же пьесу ставят в нескольких местах.
— А что у вас самой с деньгами на съемку? Вроде бы были проблемы?
— Мы точно так же, как герои нашего фильма, испытываем трудности с финансированием. Нас обещала поддержать Украина, но деньги государство дает только на определенных условиях, и поступают они к нам очень медленно. А нужно снять до зимы. Российские же деньги мы не можем получить еще со времен моего фильма «Два в одном». Как раз в тот момент то ли Россия испортила отношения с Украиной, то ли Украина с Россией. В общем, поссорились они тогда на государственном уровне, а нам денег не дали на совместное производство.
— Вы вообще политикой интересуетесь? За новостями по телевизору следите?
— Конечно, реагирую на все. Я же живая. Смотрю, ужасаюсь и возмущаюсь, как все живые существа. Но в то же время очень сочувствую наивным людям, которые верят, что они могут что-то изменить в политике принципиально.
— Не верите политикам?
— Не верю в прогресс. И этим все сказано. Я думаю, что все в нашей истории идет по кругу.
— Но разве народ не способен выйти на улицы и изменить свою жизнь?
— Да, но потом эта революция опять закончится гильотиной. Все всегда кончается одним и тем же — кровопролитием и абсолютным ужасом. Человек не меняется. Он всегда такой, какой он есть. Бывают, конечно, в нашей истории и временные улучшения. Но это не прогресс, это движение по кругу.
— И все-таки если сравнивать нынешнюю реальность, например, с тем, что было в советские времена, различия есть. Причем существенные.
— Но ведь все может вернуться. Я не хочу так говорить, потому что это было бы ужасно. И мне бы очень не хотелось, чтобы в доказательство моей правоты, например, возобновились расстрелы невинных. Вы поймите меня правильно: я за прогресс, но не верю в него. Конечно, мне сейчас нравится больше, чем тогда. Да, проблема с деньгами есть, но зато нет идеологических ограничений.
— Вы один из немногих режиссеров, у которых классическая литература напрямую входит в фильмы. То к Чехову обращаетесь, то к Короленко...
— Для меня очень много значат слова. Я же у Герасимова училась. Это он поселил в нас эту любовь к слову написанному и услышанному. А еще любовь к интонации. Он учил нас слышать, как разговаривают люди, и какие они разные в этом отношении. Вообще он считал, что режиссер должен быть человеком не только снимающим, но и пишущим. Я его действительно обожала, и он был моим Учителем с большой буквы. Он для нас, для учеников, был как Иисус Христос, и я не преувеличиваю.
— Но вы с Герасимовым вроде бы совершенно не похожи по режиссерскому почерку.
— Ну и что? Он как всякий замечательный педагог просто давал толчок в нужном направлении. Не пытался корежить человека, чтобы превратить его в себе подобного.
— Вы известны тем, что работаете не только с актерами, но и с непрофессионалами. Видимо, тоже обладаете способностью разбудить в человеке что-то важное?
— Работать с непрофессионалами — это то, что я умею лучше всего. С профессионалами и так проблем нет, они и без меня разберутся.
— Серьезно?
— Конечно. Знаете, что говорит Говорухин своим актерам, когда они начинают к нему на съемках приставать с вопросами? «Вас же учили пять лет, так чего вы от меня хотите? Играйте! И культурку!» (Смеется.) Не знаю, так ли это, но такие легенды ходят про Славу. Я не люблю, когда у меня в фильмах сталкиваются актеры одной и той же школы. Они очень быстро находят какую-то колею, и им невозможно ничего возразить. Эта колея прекрасна, но она навевает на меня скуку. А когда профессионалы сталкиваются с одаренными непрофессионалами, не имеющими никакой школы, кроме той, что мама дала, они начинают злиться и в то же время любопытствовать.
— Дилетантов лаской берете или чем другим?
— Всячески. В основном лаской, потому что они же пугаются сразу. В дилетанте интересно то, что он в жизни может исполнить лишь одну или две роли. Например, сыграет заику, а пьяного уже не получится. Он же не профессионал, который завтра может и в роли Гамлета выйти, и в роли Офелии. Но зато непрофессионал перевоплотится один раз в жизни в Офелию так, что это будет выглядеть потрясающе свежо.
— Чтобы попасть в фильм Киры Муратовой, надо быть в чем-то чудаком?
— Возможно. Вот Рената Литвинова, наверное, чудачка. Она, будучи красавицей, является характерной актрисой. Очень редкое сочетание.
— А Табаков чудак?
— В каком-то смысле да. У него имидж человека, который ничего не боится, и вместе с тем в нем есть очень трогательная робость. Когда я ему предложила сценарий «Кинопроб», он некоторое время размышлял. Он болел, лежал в кровати. Потом мы поговорили с ним по телефону, и Табаков вдруг сказал: «Ты знаешь, Кирка, а я думаю, что справлюсь!» С такой интонацией отчаянной произнес, как будто он дебютант. Это очень искренне прозвучало.
— Вы часто привлекаете в свои фильмы театральных актеров. А какие у вас отношения с театром?
— Никаких. Не хожу в него почти никогда. Мне трудно преодолеть отвращение к театральному залу.
— Это почему?
— Не люблю скопления людей. Оно меня раздражает до того сильно, что преодолеть это чувство я могу, только если уверена: меня ожидает что-то необычайное. А такое бывает редко. После спектакля часто тянут за кулисы. Можно на какие-то интервью нарваться, на разговоры ненужные. Не люблю. Я готова согласиться с появлением массовки, когда вижу цель. А бесцельное присутствие большого количества людей меня раздражает.
— Погодите, как это бесцельное? У этих людей есть цель посмотреть спектакль!
— Да, но мне кажется, что эти люди меня используют, а не я их.
— Ну ладно, в кино же вы ходите. Там тоже много народу.
— Кино — совсем другое дело. Там темно. И если мне неуютно, я всегда могу уйти. (Смеется.)
— А вы вообще часто смотрите чужие фильмы?
— Да, я очень люблю смотреть кино. Я синефил.
— Ваше детство прошло в Румынии. Как относитесь к новой волне румынского кино?
— Замечательно отношусь, мне эти фильмы очень нравятся.
— Без титров смотрите? Язык не забыли?
— Нет, конечно. Я же школу окончила румынскую. Ну, может быть, про кино с вами я по-румынски не смогу поговорить. Буду слова искать, потому что в школе мы кино не проходили.
— Вы когда последний раз были в Румынии?
— Давно. И боюсь туда ехать, потому что это будет очень волнующее путешествие. Меня недавно приглашали на фестиваль в Бухарест, а я отказалась. Если туда отправляться, то не на фестиваль. Слишком много волнующих моментов из детства, из юности помнится. Захлестнет какое-нибудь чувство, и я могу вдруг некстати расплакаться. На фестивале это было бы неудобно.
— А плачете вы тогда, когда расстраиваетесь?
— Нет. От счастья, от искусства, от всего. От искусства до сих пор иногда продолжаю плакать. Сижу, например, в кинотеатре, смотрю дурацкое кино, и вдруг там кто-то крикнет: «Мама!» И у меня сразу комок подкатывает к горлу. Или, например, фашисты или коммунисты идут единым строем. Красиво! А во имя чего они маршируют, мне в этот момент совершенно все равно. Это всего лишь рефлексы.
— Режиссеры часто вполне сознательно воздействуют на зрителя именно через рефлексы.
— Конечно. Кажется, Барнет говорил, что снимать корабль под всеми парусами, скачущую лошадь и что-то еще (вроде бы три запрета у него было) — это дурной вкус. Он считал это дешевыми приемами, которые могут воздействовать на слабенькую психику.
— А вы сами такими приемами пользуетесь?
— Конечно. Я же не Барнет, мне-то что! (Смеется.) Вообще что такое хороший вкус? Да ничего, просто всеобщая привычка. Кто-то сказал, а другие присоединились. А через какое-то время дурным вкусом становится что-то совершенно противоположное.
— Кира Георгиевна, может ли настать такой момент, когда вы вдруг перестанете снимать кино?
— Конечно, может. Вот заболею, да и все. Я уже сейчас всех предупреждаю: в холод снимать больше не буду. У меня сильно болят суставы. На двух последних фильмах я заболевала от холода, от ночных съемок. У нас же павильоны не отапливаются. Поэтому я сказала так: если не дадите мне снять фильм до холодов, кино перенесется на весну. Просто не будет возможности работать.
— А по собственной воле могли бы бросить кинематограф?
— По собственной воле нет.
— Даже мысли такой никогда не возникало в жизни?
— У меня такой мысли быть не может, потому что делать кино — это моя форма существования. Любимая и единственная форма жизни, которая дает, как бы это сказать... Вот скажу лучше словами писателя Владимира Сорокина. Его спросили: «Почему вы пишете?» И он ответил очень просто: «А иначе страшно». Я хорошо понимаю его. Вот именно так и есть: жить страшно. Поэтому он и пишет.
Глеб Ситковский
"Итоги"