Людмила Зубова – филолог, доктор филологических наук (диссертация «Лингвистический аспект поэзии Марины Цветаевой», 1990), профессор кафедры русского языка Санкт-Петербургского университета.
Преподаёт историю русского языка, стилистику, читает спецкурсы о языке поэзии и о новых явлениях в современном русском языке, участвует в филологических конференциях в России и за рубежом. Лауреат премии Андрея Белого в номинации «Гуманитарные исследования» (2010).
О соотношении поэтической интуиции и филологического интереса к слову, об исследовательском пути и влиянии андеграундной советской культуры с Людмилой Зубовой побеседовала Надя Делаланд.
__________
Н. Д.: Людмила Владимировна, расскажите, пожалуйста, как начиналось ваше вхождение в поэзию – и как поэта, и как филолога?
Л. З.: С поэзией получилось очень смешно, потому что первое стихотворение я написала во втором классе, когда учительница спросила, кто может написать стихотворение в стенгазету. И я, совершенно непонятно почему, подняла руку и сказала «я», хотя до этого никогда ничего не писала. И написала, конечно, абсолютную ерунду, о которой стыдно вспоминать. Но тем не менее, вот с этого началось. И как-то в моё сознание вошло, что я могу писать стихи. Мало что знала тогда. Семья у меня была совершенно не филологическая, и никакой информации, и никакой помощи со стороны семьи у меня не было. Друзей тоже не было таких, которые бы этим интересовались, поэтому абсолютно самостоятельно, долго туда входила. А потом очень важным событием для меня оказалось то, что я пришла в литературный клуб Дворца пионеров – знаменитое теперь «Дерзание».
Н. Д.: Расскажите, как вы попали во Дворец пионеров.
Л. З.: Я попала туда очень поздно – в девятом классе. Просто пришла, узнала, что есть такой клуб, и пришла. Вот это была настоящая литературная школа. Сначала кружок юных критиков, потом кружок юных поэтов, литературные субботы с диспутами. И, конечно, общение, люди вокруг. Там было очень много талантливых детей. Почти все занимались в этом клубе с самого раннего детства, а я пришла довольно поздно, мне приходилось сначала трудно. Там уже были свои отношения, уже были свои замкнутые группы. И я стеснялась даже приблизиться, потому что понимала, что люди гораздо более талантливы, чем я, гораздо больше знают, чем я. И вся моя слава школьного писателя сочинений абсолютно ничего не стоит рядом с этими людьми, и поэтому я в основном только слушала. Конечно, читала стихи, когда требовалось, но не более того. Но я очень хорошо понимала, что это именно то место, где я могу учиться по-настоящему. Руководители у нас были замечательные. Кружком старших поэтов руководила Наталья Осиповна Грудинина. Она участвовала в процессе Бродского – защищала его. При том, что когда-то он приходил в этот клуб, хотел туда вступить, она его не приняла. Но потом она его защищала. Из этого клуба вышло довольно много знаменитых поэтов.
Н. Д.: С кем-то из них вы продолжаете поддерживать отношения?
Л. З.: Да, конечно. Но некоторых уже нет в живых. Например, Кривулин уже умер, Олег Охапкин, Марк Мазья. С Сергеем Стратановским продолжаю общаться, изредка вижу и других тоже. Елена Игнатова, Тамара Буковская,Татьяна Царькова, Николай Беляк, Николай Голь, Анджей Иконнков-Галицкий, Елена Дунаевская, Татьяна Мнёва, Ольга Рубинчик, Светлана Щелкунова. Интересно, что люди, которые занимались в этом клубе в разные годы, люди, которые гораздо моложе меня, узнают друг друга. У нас на кафедре оказалась такая Светлана Друговейко-Должанская, которая тоже в этом клубе занималась. На кафедре русской литературы работает Юлия Валиева. Они значительно моложе меня, но мы как-то чувствуем, что мы – свои. Кстати, они выпустили большую-большую книгу об этом клубе – «Время и слово» (2006 г.). Инициатором была Юлия Валиева, а готовила к изданию Друговейко-Должанская. С некоторыми людьми я даже в клубе не общалась, потом узнала, что они оттуда. Ну конечно! Как же! Самое главное-то чуть не забыла – с Михаилом Ясновым мы одновременно занимались в клубе и учились в одном классе. Только что совершенно замечательная книга у него вышла – книга стихов в издательстве «Время» . У него много прекрасных книг, он превосходный детский поэт. Я слышала, как он ведёт «Поэтическую азбуку для маленьких детей» по радио – просто завидовала этим маленьким детям ужасно, потому что это действительно прекрасная школа. Вообще он любит возиться с детьми и умеет это. Переводчик замечательный.
Н. Д.: Расскажите о ваших школьных учителях, которые были до этого клуба.
Л. З.: Это, конечно тоже очень важно (если говорить о том, что сыграло роль в моей литературной жизни). Учительница литературы Софья Соломоновна Зильбельбург и учитель, как ни странно, слесарного дела, Борис Самойлович Шварцман. Софья Соломоновна была замечательна тем, что она очень поощряла самостоятельность, и я, когда писала сочинения, вообще не заглядывала в учебник, я писала то, что думала. И ей это нравилось. Она и мне это говорила, и сочинения читала в классе, а потом выяснилось, что она их даже дома читала своим родственникам. С некоторыми родственниками я знакома сейчас, это чудесные совершенно люди. Леонид Зильбельбург, племянник, его жена Мария. Как-то Софья Соломоновна пригласила меня домой. И там была племянница её. У неё своих детей не было, но племянники были как родные дети. Племянница Майя была ненамного старше меня, но всё-таки старше. Я, конечно, страшно стеснялась, и совершенно не помню этой встречи, но Майю запомнила, и потом увидела, что она работает в университетской Горьковской библиотеке. И мы просто здоровались, говорили на какие-то совершенно необязательные темы. А потом, когда у меня стали выходить книжки, я ей стала дарить их. И как-то к Майе пришел Леонид, увидел книгу «Современная русская поэзия в контексте истории языка», заинтересовался, стал листать, Майя сказала, что она знает автора. Леонид попросил познакомить. И состоялось это знакомство – как такой привет из школьного детства, привет от Софьи Соломоновны, потому что сейчас мы друзья и с Леонидом и с его женой. С Майей тоже, но она сейчас уже очень больна, редко ее можно увидеть. Такая история.
История со Шварцманом ещё интереснее. У нас были уроки ручного труда и где-то до восьмого класса все девочки и мальчики вышивали, шили, а потом все стали заниматься столярным и слесарным делом. И вот учителем слесарного дела у нас был Борис Самойлович Шварцман, над котором девицы наши смеялись, потому что он был очень непохож на других учителей. Тут ещё есть некоторая предыстория. В восьмом классе я перестала быть активной пионеркой, потому что там случился некоторый конфликт на идеологической почве, можно сказать. И в восьмом классе я стала не то чтобы хулиганить, но озорничать: на всех уроках я писала эпиграммы на учителей. Вот кто стоит у доски, на того пишу эпиграмму. И вот объясняет нам Борис Самойлович Шварцман про устройство токарного станка, а я пишу про него что-то ехидное. А он на тихих лапах подкрадывается ко мне, забирает эту бумажку и говорит: «Останься после урока». Я остаюсь после урока, предвкушая жуткий скандал, думая, что на меня будут кричать, что меня будут выгонять из школы, и вообще ожидаю всего самого плохого. А он спрашивает: «Ты давно стихи пишешь?» Я ему отвечаю. «А кто твой любимый поэт?» Я ему отвечаю. «А этого знаешь?». «Да». «А этот нравится?». «Нет». «А этого знаешь?». «Нет». «Ну ладно, я тебе принесу». И он стал мне носить книжки. И это, пожалуй, была первая в моей жизни (восьмой класс, слава богу, пятнадцать лет уже) ситуация, когда мне приносили хорошие книги. Когда мне что-то дельное советовали почитать… Я во многие библиотеки ходила, но там всё предлагали книжки про пионеров-героев.
Н. Д.: Интересно, кем был этот учитель труда?
Л. З.: Он был непростой учитель труда. Он был другом Бродского. Есть такая книга Людмилы Штерн «Ося, Иосиф, Йозеф», там довольно подробно написано про Шварцмана. Вообще зарабатывал он рекламной фотографией, но, видимо, тогда ещё, в советское время, это была частная работа, и для того, чтобы не считаться тунеядцем, он пошёл работать в школу. Там у него было совсем немного уроков, но было официальное место работы. Очень интересный человек, очень много знал, и наше знакомство, можно сказать дружба, продолжалось долго. После школы я приходила к нему за книгами, примерно раз в год. Сначала чуть почаще, потом раз в год, и как-то я чувствовала потребность приходить к нему с каким-то отчётом, показывать то, что я написала. И так довольно долго продолжалось, даже и сейчас, когда он приезжает из Америки. Дарила ему свои книги, которые вышли. В музее Ахматовой была довольно большая выставка его фотографий, много фотографий людей литературы, искусства. Его самого тогда не было на выставке, потому что он только переехал в Америку и не мог туда-обратно ездить, потом получил это право. Да, и вот эти два человека – Софья Соломоновна и Борис Самойлович – сыграли очень большую роль в том, что я осознала, наконец, что литература – это моё дело, что мне надо этим заниматься. И вот тогда я пошла во Дворец пионеров. Я была самостоятельна в этом отношении. Во Дворец пионеров обычно приводили за ручку мамы или учителя рекомендовали, посылали. Меня никто не посылал, абсолютно всё сама. Откуда узнала про этот клуб во Дворце пионеров – не знаю. Но, конечно, очень благодарна Борису Самойловичу и Софье Соломоновне. Если бы не они, наверное, не было бы такой смелости полностью не обращать внимания на всякие советы и идти туда, куда я хочу. До поступления во Дворец пионеров мне очень не хватало литературной среды, и после того, как я поступила в университет, в общем, тоже. То, что меня взяли на кафедру ассистентом, сыграло такую роль: у меня складывалась благополучная судьба в официальном социуме, а эти люди ушли в андеграунд, и всё – это пропасть между нами. И я это понимала, и чувствовала, что приближаться не стоит, потому что обидят. И потом уже сближение стало происходить, когда у меня появилась книжка «Языки современной поэзии». Вот тогда лучше познакомились с Кривулиным, хотя были знакомы с пятнадцати лет, и с другими тоже. Я помню, что мне позвонил Олег Охапкин. Ему сказали, что есть такая книжка, где про него написано. И со многими другими тоже вот так. Как-то так получилось, что история языка, которой я занималась, которая идёт ещё с первой диалектологической экспедиции, и интерес к поэзии соединились в этой книжке и произошло сближение с теми людьми, с которыми я разошлась в юности по причинам социальным, главным образом. Потому что, с одной стороны, преподаватель на кафедре русского языка, и с другой стороны, люди, которые ушли в андеграунд, и они совершенно не принимали этих официальных мест работы – уходили в кочегары…
Н. Д.: …в учителя труда.
Л. З.: в учителя труда, в дворники и так далее. Нет, некоторые работали совершенно по специальности – были репетиторами. Например, лучшими репетиторами считались Виктор Кривулин, Марк Мазья. Но это же неофициальная работа. Так что, когда история языка соединилась с интересом к поэзии – произошли и социальные изменения в моей жизни. Я не то чтобы вошла в эти круги, немного всё равно в стороне стою, хотя было время, когда разные литературные круги хотели считать меня своей, а я как-то в стороне, ревновали, когда я о других писала. Поэтому сейчас тоже особняком, но эта позиция меня устраивает, мне так легче, потому что если бы я где-то была совсем своей, я должна была бы учитывать групповые интересы, а я сейчас имею полное право их не учитывать.
Н. Д.: Вы рассказывали историю о том, как вы поступили на французское отделение, а потом судьбоносно, – хотя со стороны в тот момент для кого-то это выглядело ошибочно, – перевелись на отделение русской филологии…
Л. З.: Да, я поступила на первый курс французского отделения и проучилась там год. Но в конце учебного года мы с моей подружкой, которая училась на английском отделении, увидели объявление о том, что организационное собрание участников экспедиции состоится тогда-то в такой-то аудитории в такое-то время. А мы очень любили ходить в походы – и летом, и зимой, с палатками, зимой – с печками, на лыжах. Любили путешествовать. И мы пришли проситься в экспедицию. Нас взяли. Мы поехали в Карелию, в русскую деревню, и были совершенно очарованы тем, что мы там увидели, – и людьми, и языком, и всей обстановкой. Недалеко от нас в других деревнях работали фольклористы, и мы с ними взаимодействовали, аспиранты, с которыми мы обменивались материалами. И, самое главное, к нам приезжали преподаватели – историки языка. Они нам объясняли историю тех диалектных слов, которые мы находили. Мы обе поняли, что это наше дело, что мы хотим на русское отделение. Нас все вокруг отговаривали, убеждали, что после русского отделения мы не найдём работы, а с французским и английским всегда будем востребованы, это замечательная специальность, и на русском отделении мы никому не нужны. И подруга моя решила остаться на английском, а я перешла на русское. И оказалось, что этот легкомысленный, как тогда казалось, поступок стал очень важным, очень правильным в моей жизни.
Н. Д.: Ни разу не пожалели?
Л. З.: Конечно, нет.
Н. Д.: Вот мы как-то с вами на кухне уже об этом говорили, но я хочу вернуться к этому вопросу – чем отличаются, на ваш взгляд, поэты от других людей? Какова их профессиональная деформация (если она есть)?
Л. З.: Это тема для большого серьёзного эссе. Думаю, что поэты отличаются от других людей тем, что они околдованы языком и что они имеют смелость позволить себе чувствовать. В жизни ведь очень часто бывает, что свои чувства надо сдерживать, надо не давать себе волю, надо запрещать себе что-то. Собственно, в этом состоит культура, без этого невозможно жить в обществе, открытыми чувствами можно ранить близких людей. Поэты позволяют себе чувствовать с определённой целью – совершенно практической: для того, чтобы улавливать откуда-то неизвестно откуда волны, которые тебя понесут. Конечно, должна быть предрасположенность к этому, которая заключается в следующем: поэт или человек, который будет поэтом, чувствует слово. Он чувствует даже не то, как устроен язык, а он просто слышит, как слово звучит, длинное оно или короткое, красивое оно или некрасивое, как оно связано с другими словами, как можно найти самый короткий способ выражения, если такая задача есть, как можно сказать наиболее выразительно. Он это чувствует, и, конечно, это часто бывает не очень осознанно. Умение воспринимать слово… откуда оно берётся – не знаю. Вот что такое чувство языка? Я много на эту тему думала. Вот как объяснить, какое чувство испытывает человек, когда ему жарко? Ну вот как это объяснить другими словами? Жарко, холодно, он голодный?
Н.Д.: Это такой отдельный орган чувств…
Л. З.: Да, но тут даже нет специального органа. Мы, когда слышим, мы слышим ушами, видим – глазами…
Н. Д.: Он нефизический?
Л. З.: Да-да, есть нефизические чувства – чувство стыда, например. Такие чувства есть у каждого человека, почти (ну, у некоторых чувства стыда нет, бывает всякое), но, тем не менее, всё-таки понятно, что это такое. И есть чувство слова, которое объяснить очень трудно. Это ощущение самых разных свойств слова, которые на тебя производят впечатление.
Н.Д.: Но талантливый читатель тоже ведь должен обладать этим чувством языка?
Л. З.: Да, иначе он – не талантливый читатель. Это ещё связано с тем, что человек, который чувствует слово, любит читать стихи. И если ему попадаются в его жизни хорошие стихи (а всякие попадаются, – пока нет литературной среды, то поначалу попадается очень много всякого мусора), то возникает потребность в них, и даже зависимость. Эта зависимость спасительна, помогает пережить самые трудные времена.
Н. Д.: Давайте вернёмся к поэтической деформации. Недавно где-то в фейсбуке, кажется, у Ганны Шевченко, прочла наблюдение – никак доказать она пока не может, но она считает, что писание стихов так обновляет весь организм, что поэты выглядят гораздо моложе своего возраста, она много раз это замечала. Вот ещё один такой миф. А есть мнение, что поэт обязательно – тоже своего рода профессиональная деформация – должен быть маргиналом: пьющим, неработающим, что, возможно, тянется из тех времен, когда надо было противопоставляться официозу.
Л. З.: Да, отчасти это. Но и другое тоже.
Н. Д.: Да, вот вы могли бы рассказать о маргинальности поэтов и в сознании поэтов и в сознании других людей? Насколько это связано с русской традицией или это что-то универсальное?
Л. З.: Русское или универсальное, я не знаю, потому что, видимо, в разные времена по-разному к этому относились. Деформация, я думаю, да, есть, она связана с тем, с чего я начала – поэтом может стать человек, который чувствует слово. Но ведь очень многие люди, которые чувствуют слово, поэтами совершенно не становятся. А некоторые сознательно, кстати. Смелость нужна, потому что, отпуская на волю свои чувства для того, чтобы писать, – в этом смысле поэт человек очень практичный, он вредит во многом себе, вредит своим окружающим, потому что для него важнее написать. И да, происходят ссоры, разрывы… Одна из моих любимых песен в юности была «Ах, не женитесь, не женитесь, не женитесь, поэты». Очень важно, чтобы рядом был человек понимающий, действительно, по-настоящему любящий, который учитывает всё это, не эгоист, это очень важно. Когда человек противопоставляет себя социуму, когда он позволяет себе больше, чем могут позволить себе другие люди, к нему начинают относиться плохо, и это естественно. В ответ на это он начинает пить, и это затягивает. Существует еще такой миф, который очень активно поддерживал Соснора, более того, он даже учил в своём объединении, что поэт должен быть алкоголиком.
Н. Д.: Возможно, это как раз тот самый способ отпустить чувства?
Л. З.: Да, совершенно верно. И более того, у меня была одна чудесная дружба с Борисом Борисовичем Вахтиным. Это прекрасный писатель, востоковед…
Н. Д.: Да-да, он родился у нас в Ростове-на-Дону…
Л. З.: Очень известный человек в Петербурге. Нас за три года до его смерти познакомил Шварцман. Я приносила Вахтину показывать стихи, и он давал мне такие советы: во-первых, писать каждый день – хочется или не хочется, есть вдохновение или нет – писать. Глупости писать, ерунду писать, плохо писать, всё равно писать. И метафорически он это очень хорошо обозначил. Вот представьте себе балерину. Есть у неё вдохновение или нет, хочется ей танцевать или нет, она должна каждый день поднимать ногу. Вот так и человек, если хочет быть поэтом, он должен каждый день что-то писать. И я какое-то время старалась. Но недолго. Потому что мне казалось это нечестным – писать по обязанности. Но я в какой-то степени чувствовала себя обязанной перед ним, поэтому писала. Чушь ему, конечно, не показывала, но иногда что-то такое всплывало, потому что это какой-то такой разгон, как разминка для спортсмена перед важным действием. Так вот, он тоже говорил: «Напейтесь. Нет вдохновения? Не хочется писать? Не о чем писать? Напейтесь! Появится, о чём писать».
Н. Д.: Вы последовали его совету?
Л. З.: Нет, я его совету не последовала ни разу, как-то меня никогда не тянуло к этому. Но отпускание чувств на волю, безусловно, играет роль. Маргинализация социальная, безусловно, потому что поэтов много обижали везде. В официальной жизни. Те же самые люди, которые вышли из клуба «Дерзание», почему они ушли в андеграунд? Потому что их не принимала официальная литература – категорически. Официальный поэт должен был чем-то поступиться, он должен был пожертвовать правдой, своими настоящими чувствами и как-то учитывать то, что требовалось в официальной литературе. Может быть, где-то соврать. Вот тогда паровозики писали. Знаете про паровозики? Нет? А! Оказывается, какая вы ещё маленькая! Паровозики – это стихи, их еще называли «датскими стихами» (это стихи к датам), это какие-нибудь стихи, которые прославляют партию, например, что-нибудь официально-патриотическое. Нужно было написать паровозик, чтобы подборка пошла в журнал.
Н. Д.: То есть паровозик, потому что локомотивчик одного специального стихотворения двигал всё остальное?
Л. З.: Да, но всё остальное подвергалось тоже очень жесткой цензуре. Живые чувства вымарывались нещадно. Показательно было вот что. Я читала сборник Всеволода Рождественского, там в конце были черновики, варианты. Я посмотрела их и просто ахнула, мне дурно стало, насколько он сам лучшие строчки убирал и оставлял более общие места. Приводил своё оригинальное талантливое к общим местам. Многие поэты на это не шли категорически. Молодцы. Это был подвиг, по существу. Но от этого ведь можно и запить.
Н. Д.: И не только. В этом свете получается, что алкоголизм уже меньшее зло.
Л. З.: Для кого как. Некоторые спивались до того, что переставали уже и поэтами быть.
Н. Д.: Но мне кажется, это очень страшно – не иметь возможности сказать то, что ты хочешь. Действительно, можно и повеситься.
Л. З.: Конечно, а почему многие и кончали с собой. Часто из-за этого. Потому что их не принимает социум, а они не принимают требования социума.
Н. Д.: У меня есть один знакомый, он тоже пишет стихи и занимается научной деятельностью – работает в РАН. Но когда с ним случается какая-нибудь неприятность, он это объясняет тем, что до сих пор не бросил писать стихи. То есть для него стихи это то, за что надо платить благополучием. Я его сейчас вспомнила ещё и потому, что то, как он пишет стихи, сходно с тем, как вы об этом рассказывали. Сходно, что ли, по физиологии вдохновения – с погружением, ничего другое тогда уже не существует, есть только стихи, и пока они не закончатся, он не выныривает.
Л. З.: Да, вот это я понимаю. Стихи, когда они идут, когда получаются, они действительно поглощают и забирают целиком.
Н. Д.: То есть какие-то разные участки мозга, даже – всего человека, работают?
Л. З.: Да, но тут я бы никак не связывала это с мистикой, это скорее просто свойство мозга. Я заметила в своё время (я писала стихи с большими перерывами – то писала, то не писала, перерывы были годами – 7 лет, 12 лет, последний перерыв был 22 года), когда писалось, всё остальное оказывалось на втором плане. Да, какие-то обязанности, естественно, приходилось выполнять, это было действительно долг, а вот то, что меня поглощало полностью, это были стихи. И я этого пугалась.
Н. Д.: Это уже мистическое)))
Л. З.: Нет, мистическое тут ни при чём, это проблемы с идентификацией личности, потому что когда это было в последний раз, когда я окончательно прекратила писать стихи, я чувствую, что они забирают полностью меня, и я тогда сказала себе: «Вообще ты кто? Филолог. Преподаватель. Человек, который филологические книжки пишет. Значит, это и надо делать. А стихи этому мешают».
Н. Д.: Такой насильственный выбор, решение сверху.
Л. З.: Нет, нет, я бы не сказала, что это было насильственным. Вот есть некоторое переключение. Можно эту кнопку включить и выключить. Это возможно. Но если раньше я никогда её не выключала, потому что для меня это было очень дорого, сама возможность писать, то последний раз я её выключила. Сама. Потому что, вы знаете, если идут стихи, то совершенно не идут статьи, совершенно не пишутся книжки. А если пишутся книжки, то не идут стихи.
Н. Д.: А почему вот так? Такое разное вдохновение нужно для поэзии и для научной работы? Совсем разные ресурсы вашего сознания оказываются задействованы?
Л. З.: Наверно. Для писания стихов важнее, конечно, чувства и эмоции. Для писания статей и книжек важнее логика.
Н. Д.: Да, хотя в статьях и книжках о стихах вы ведь работаете со стихами.
Л. З.: Да, конечно, одно другому помогает. То, что я сама писала, помогает многое видеть в стихах.
Н. Д.: Но уже с такой холодной головой, вынырнув из этого всего…
Л. З.: Да, да. Я первый раз вообще-то заметила, ещё совсем молодая была, когда на занятиях каких-то хотела привести в пример строчки, которые я точно знала наизусть. Я была поражена – я не могу вспомнить! Причём я знаю, что когда там было очень хорошее настроение, я могла по улице идти, шагать и про себя читать. Когда плохое настроение было, я лечилась тем, что читала ту же самую Цветаеву, и даже знаю некоторые стихи, которые были спасительными. Не потому что у них содержание было спасительное – боже сохрани, нет – а просто сам ритм, само ощущение стиха. Ну, конечно, я их знала наизусть, а на занятии я их не могла вспомнить. Стала носить с собой бумажки, чтобы подглядывать. И тут я почувствовала, что это совершенно разные состояния. Одно дело, когда ты преподаёшь, и другое, когда ты пишешь.
Н. Д.: А вот тоже вопрос, который может показаться неожиданным со стороны, но мы с вами тоже обсуждали это на кухне. Некоторое время назад премию «Поэт» получил Юлий Ким. Выбор жюри имел большой резонанс в литературном сообществе. Как вы отнеслись к такому решению?
Л. З.: Я была очень рада, что Киму дали премию, потому что он действительно замечательный поэт. А если он при этом еще поёт и играет, это не значит, что он перестает быть поэтом. Один из моих любимых поэтов – Ким.
Н. Д.: Вы считаете, что негативная реакция связана именно с тем, что он еще поёт и играет?
Л. З.: Да, это связано с тем, что стихи – не единственное его дело, что он не полностью этим поглощён. Это тоже мне всегда очень не нравится, когда поэтов оценивают по этому признаку. Что если он где-то успешно работает, то уже как бы и не совсем поэт. Это не так. Есть хороший пример. По-моему, никто не сомневается, что Александр Левин – это замечательный поэт. При этом он компьютерщик, программист, автор прекрасных самоучителей работы на компьютере. И мне, кстати, говорила моя подруга, которая обучает компьютерной грамотности с нулевого уровня, и не только молодых, но и пенсионеров, она говорила, что лучше книг, чем книги Левина – нет. И действительно, я это почувствовала, когда посмотрела эти книги. Понимаете, человек владеет словом, он понимает, как сказать коротко, ясно, он учитывает потребности читателей. Он понятно пишет. Он пишет – понятно. У него замечательный юмор. Многие пособия грешат тем, что пытаются как-то острить – чаще всего очень пошло. У него всё прекрасно получается, очень тонко. Просто даже он даёт таблицы, там какие-то примеры. Они выставлены так, что улыбнешься. Он поэт во всём. И вы знаете, что ещё… Из Дворца Пионеров вышли люди разных профессий, и каждый в своей профессии поэтом остался. Еще одного человека хочу вспомнить – Николай Беляк, который сейчас директор Интерьерного театра. Он актёр и режиссер. У него Интерьерный театр недалеко от Московского вокзала, они ставят спектакли, он сам читает стихи многих поэтов, но всё, что было заложено во Дворце Пионеров в клубе «Дерзание» – всё есть в этой профессии. Конечно, что говорить о критиках, что говорить о филологах. Сказывается это, даже если человек давно совершенно перестал писать стихи, всё равно это всё вложено в его последующую деятельность.
Н. Д.: Вот и Бродский говорил, что тот опыт лаконичности, который можно получить от стихов, потом очень пригождается.
Л. З.: Да, да, совершенно верно. А знаете, что ещё? Когда я в первый раз писала на эти темы – не интервью, а меня попросили написать эссе в журнал, который издавался в Торонто. И там один номер был посвящён связи поэзии и филологии, и туда пригласили филологов, которые пишут стихи. И я туда дала подборку и эссе, которое, кстати, есть в интернете, вы его сможете найти. И я там написала – мне потом сказали, что слишком откровенно, а я тогда ничего особенного в этом не видела – что эта потребность писать стихи, чувствовать слово появилась из условий жизни. Я выросла в такой среде, где детей не любили слушать, поэтому, чтобы хоть как-то объяснить свои потребности, свои чувства мне приходилось выражать как можно короче. Пока меня не перебили. Примерно то же самое и в школе с обычными учителями. Это вырабатывало какой-то стиль. Дневники стала рано писать, поскольку я мало кому могла что-то рассказать. Долго писала. Потом всё уничтожила, не ищите. Именно поэтому, да, потому что там много было такого откровенного – детского вполне, но такого, что неприятно обнародовать. Я же не Лев Толстой.
Н. Д.: Вот я подумала о тех поэтах, которые одинаково состоялись, и в поэзии, и социуме, и карьеру сделали. Они есть, но их единицы. И, в общем-то, то, как вам пришлось выбирать между тем, чтобы оставаться филологом, социализированным человеком…
Л. З.: Социум абсолютно ни при чём…
Н.Д.: …но всё-таки выпадаешь из него? Статьи уже писать тогда не получается, ходить на работу сложнее…
Л. З.: Нет, получается, но сложно, а я привыкла легко. Понимаете, как в стихах тащит, так и в научной работе тащит.
Н. Д.: Чтобы совсем не разорвало, не растащило, надо выбирать?
Л. З.: Нет, никогда не разрывало и не растаскивало. А просто что-то замирало, тормозилось.
Н. Д.: Людмила Владимировна, недавно в Санкт-Петербурге в доме Анны Ахматовой состоялась двухдневная научная конференция, посвященная вам. Расскажите, пожалуйста, о своих впечатлениях.
Л. З.: Я была совершенно счастлива. Для меня было очень неожиданно, что приехало так много народу, так много любимых людей. Очень интересные доклады, дружеская обстановка – замечательно было.
Н. Д.: А какова география конференции?
Л. З.: Были докладчики из Калининграда, из Москвы, Новгорода, из Новосибирска, из Тюмени, из Омска,Челябинска, Екатеринбурга, Петрозаводска , из Петербурга, конечно… А ещё есть география юбилейного сборника «Подробности словесности». Там опубликованы и статьи филологов из других городов: из Нижнего Новгорода, Твери, Смоленска, Ульяновска, Краснодара, Кутаиси, Актобе, Тарту, Цюриха, Бергена, Эмори. Я очень благодарна всем участникам конференции и сборника. А особенно тому, кто всё это затеял – Юрию Борисовичу Орлицкому и тому, кто проявил немыслимую энергию при организации конференции, составлению, редактированию и публикации сборника – Дарье Алексеевне Суховей.