«Жить долго, вообще говоря, считалось неприличным»

Собиратель Варвара Кузнецова в чукотской одежде, 1951. 
© Фотоколлекция МАЭ (Кунсткамера) РАН


Мы попросили историка Сергея Алымова составить список книг по отечественной этнографии/антропологии, руководствуясь сверхзадачей: чтение этих работ должно помочь не только вникнуть в историю дисциплины, но и эту дисциплину полюбить. Всем интересующимся темой также напоминаем, что на «Горьком» выходило обширное интервью с автором этого материала.


Отечественная этнография/антропология — дисциплина с богатой историей. В XIX-XX веках написано немало работ, которые не потеряли привлекательности для читателя. Выбрать из них десять книг, которые были бы интересны неспециалистам, — задача непростая. Я решил ограничиться второй половиной XX века по нескольким причинам. Во-первых, хотя эволюционистские и структуралистские предпосылки, на которых основана большая часть этих книг, считаются устаревшими, многие работы сохраняют актуальность как научные исследования. Во-вторых, их язык и стилистика понятны, тогда как для чтения более ранних научных работ нужны дополнительные усилия.

В своем списке я постарался адекватно представить проблематику этнографической науки в том виде, в котором она сложилась к 1960–1980-м годам. Наиболее престижным и наименее идеологизированным в это время считалось изучение «традиционной культуры» народов СССР и мира. Этнографы также изучали современность, но, как правило, эти работы написаны под влиянием количественной социологии, наполнены статистическими показателями и нередко довольно скучны для непрофессионала.

Исследователи из регионов, к сожалению, почти не вошли в эту выборку, однако (если это для кого-то важно) я попытался сохранить баланс между авторами из Москвы и Ленинграда, представить географическое разнообразие (исследования по русским, народам Кавказа, Средней Азии, Сибири и зарубежной этнографии) и разные жанры (монография об отдельном народе, теоретический трактат, научно-популярные произведения). Кроме того, я включил две современные работы по истории антропологии, которые, как мне кажется, наилучшим образом отражают «человеческий» аспект этой науки. Я также решил отказаться от включения более современных работ российских антропологов: многие из них и так на слуху, чего не скажешь о некоторых незаслуженно забытых текстах прошлого.

Наверное, нет нужды говорить о том, что данный список — результат исключительно личной истории чтения, хотя я и советовался с некоторыми коллегами. Любой другой исследователь или читатель может составить свой хит-парад книг отечественных этнологов/антропологов. Количество достойных войти в него работ, конечно, намного больше десяти.



1. Александр Золотарев. Родовой строй и первобытная мифология. М.: Наука, 1964


Александр Михайлович Золотарев — яркий ученый, принадлежавший к поколению, пришедшему в науку в 1930-е, в период становления советского марксизма. В своих работах он пытался ставить глобальные вопросы ранней истории человечества и решать их в марксистско-эволюционистском ключе. Занимался этнографией и археологией народов Сибири и Дальнего Востока. В 1941 году попал в плен, бежал, но был осужден и попал в ГУЛАГ, где и погиб в 1943-м. Накануне войны ученый закончил рукопись «Дуальная организация первобытных народов и происхождение дуалистических космологий», которую планировал защитить в качестве докторской диссертации. Она была опубликована через 20 с лишним лет в сокращенном виде.

Идея, лежащая в основе книги, проста: на заре истории первобытное «человеческое стадо» разделилось на две половины, ставшие родами, связанными между собой брачными связями. Разделенное на две половины племя стало первой формой человеческого общества, которой удалось преодолеть «зоологический индивидуализм» животного предка и обуздать его половой инстинкт.

Книга Золотарева — «длительное странствие по разным странам света» и описание социальных институтов и мифов, являющихся, по его мнению, пережитками данной стадии. Одним из важных свидетельств ее универсальности он считает широкое распространение «близнечного мифа» — представления о сотворении мира двумя братьями-близнецами или двумя животными. К этому мифу, в сущности, восходят и монотеистические религии с их противопоставлением бога и сатаны: «По легенде, записанной у великороссов Западной Сибири, бог Саваоф плавал на лодке по первоначальной воде. Он плюнул, и из его слюны образовался сатана. Саваоф послал сатану на дно за землей и т. д.». Наряду с работами В. Проппа и Р. Якобсона, книга Золотарева является одной из предшественниц структурализма. Написанная простым языком, она может быть интересна и как введение в сравнительную мифологию народов мира.



2. Ерухим Крейнович. Нивхгу. Загадочные обитатели Сахалина и Амура. М.: Наука, 1973


Ученик основателя ленинградской этнографической школы Л. Я. Штернберга Ерухим Абрамович Крейнович (1906—1985) — человек сложной судьбы. Более 15 лет (1937–1947, 1948–1954) он провел в лагерях на Колыме и в Красноярском крае. Там он смог изучить языки народов Севера, продолжив, таким образом, печальную традицию дореволюционной российской этнографии.

«Нивхгу» (самоназвание нивхов) — серьезная академическая монография, описывающая материальную культуру, социальную структуру и верования малого народа, проживающего на Сахалине и Дальнем Востоке. В ней Крейнович использовал редкий в отечественной науке литературный прием. Основанная на дневниковых записях 1926–1928 гг., книга сохраняет форму дневника, в котором автор воспроизводит свои размышления и выводы, как бы вводя читателя в процесс полевой работы: «Вывод, к которому я пришел, удивил и обрадовал меня. Археологи и палеоантропологи раскапывают безмолвные останки культур и людей, которые ничего не в состоянии им сообщить. Я же — этнограф, буду жить среди живой культуры неолита. Надо только за всем внимательно наблюдать». Этот прием делает книгу гораздо более занимательным чтением, чем стандартная этнографическая монография, не говоря уже о ее чрезвычайно интересном материале.

Любителей блеснуть знанием о том, сколько слов у эскимосов для обозначения снега, наверняка заинтересует, к примеру, глава о системе счета нивхов, у которых есть «примерно тридцать разрядов количественных числительных» в зависимости от того, какого рода предметы считаются: круглые или длинные, люди, животные или лодки. Знатокам широко обсуждаемого в современной антропологии «перспективизма» будут интересны верования нивхов: «Медведи, по представлениям древних нивхов, — это люди. Шкура — это всего лишь их одежда. <...> Медведи-люди и нивхи-люди, находящиеся в кровном родстве, состоят, как об этом можно судить по преданию, в отношениях обменного дарения. Медведи-люди посылают нивхам своего медведя, а нивхи в ответ посылают с ним различные дары...»



3. Владимир Лебедев, Юрий Симченко. Ачайваямская весна. М.: Мысль, 1983


Начиная с 1960-х советские этнографы публиковали не только академические статьи и монографии, но и научно-популярные книги. Наиболее активными в этом отношении были этнографы-сибириведы, а наиболее плодовитым и талантливым в этом отношении из сибириведов был Юрий Борисович Симченко (1935—1995), автор семи книг и сборников рассказов, посвященных представителям коренных народов Севера. Владимир Владимирович Лебедев (1945—2001) — коллега Симченко по Институту этнографии, перебравшийся в 1990-е с семьей на Таймыр на постоянное место жительства и оставивший науку ради практической работы по защите прав коренного населения.

Ачайваямский сельсовет находится на восточном берегу Камчатки, большинство коренных его жителей составляют чукчи. В 1970–1980-е гг. этнографы и антропологи стали сотрудничать с генетиками в изучении происхождения различных популяций. Симченко возглавлял такого рода исследования, а группа ачайваямских чукчей интересовала его как замкнутая популяция, на примере которой удобно изучать механизмы наследственности.

В книге, однако, рассказывается не об этой узко научной теме. В форме диалогов со встретившимися в ходе экспедиции собеседниками (советские этнографы называли их «информантами») авторы рассказывают о разных сторонах быта и культуры чукчей — от методов выпаса оленей и воспитания детей до исторических преданий и представлений чукчей о загробной жизни в «верхнем мире».

Центральную роль в книге занимают тексты, записанные от старика Ивана Ивановича Вантуляна, а среди этих текстов выделяется пронзительный рассказ о добровольном уходе из жизни его отца, «проводить» (т. е. убить) которого должен был сын. «Отец должен скоро вернуться, — мысленно утешил себя Вантулян. — Моя чеккеу (сестра отца), когда приезжала и спала в нашей яранге, говорила, что старик скоро опять вернется на эту землю — он во сне говорил „нг-нг-нг-нг“ совсем как ребенок. Значит, скоро возродится».



4. Глеб Снесарев. Под небом Хорезма. М.: Мысль, 1973


Глеб Павлович Снесарев (1910—1989) получил этнографическое образование в МГУ и был направлен в Узбекистан, где с 1931 по 1936 г. работал в Центральном государственном музее УзССР в Самарканде. «Под небом Хорезма» открывается его воспоминанием об экспедициях, проведенных им в те годы, когда «по улицам Хивы бродило еще немало бывших министров буржуазных правительств», а сами этнографы рисковали попасть в плен к басмачам. Уже после войны Снесарев стал сотрудником Института этнографии и участвовал в работе самой крупной его экспедиции — Хорезмской, возглавляемой директором института С. П. Толстовым. В 1950-е гг. он стал инициатором усиления исследовательского внимания этнографов к изучению религиозности — теме, которой ученый занимался всю жизнь. В центре его внимания были «доисламские пережитки», к которым относили культ святых, среднеазиатский шаманизм и другие верования, являющиеся частью т. н. народного ислама.

Основной сюжет этнографических очерков Снесарева — столкновение советского атеистического модерна, ценности которого исследователь разделял, и мира «религиозных пережитков». Эти миры несовместимы, и последний быстро отступает и погружается в забвение. Шаманка предлагает хитрому этнографу, который симулирует болезнь, чтобы стать объектом лечения, пирамидон. В нескольких эпизодах автор противопоставляет взгляды и судьбы разных поколений одной семьи. Внук муллы Садуллы, важного информанта Снесарева, становится археологом. Правнук служительницы мазара — летчиком.

Снесарев отмечал сохранение религиозных верований в тех областях, которые не поддавались еще рациональному научному объяснению. Так, к шаманкам обращаются только в случае психических и нервных расстройств, с которыми плохо справляется современная медицина. Аграрная магия, напротив, исчезла в результате успехов аграрной науки. Для современного читателя такие объяснения, скорее всего, покажутся наивными. Однако знакомство с книгой «Под небом Хорезма» поможет этому читателю понять верования не только религиозных узбеков, но и советских ученых-атеистов.



5. Барасби Бгажноков. Очерки этнографии общения адыгов. Нальчик: Эльбрус, 1983


Барасби Хачимович Бгажноков (1947—2020) — этнограф, психолог, лингвист, изучавший культуру адыгов (группа народов, говорящих на адыгских языках, включающая адыгейцев, черкесов, кабардинцев). Долгие годы Бгажноков работал в Кабардино-Балкарском государственном университете, Институте гуманитарных исследований Кабардино-Балкарского научного центра РАН (в том числе его директором). Главное внимание он уделял этикету, культуре общения и семиотике поведения, став в этой области признанным авторитетом, зачинателем целого направления — этнографии общения. К сфере изучения этой науки он относил принятые в традиционной культуре народа «ритуалы приветствий и прощаний, формы взаимодействия с противоположным полом, родственниками, гостями, такие средства и атрибуты общения как жест, мимика, поза, символика одежды и т. п.».

В «Очерках» к этому списку добавляются разделы о «коммуникативных аспектах питания» (правила распределения, подачи и приема пищи), рыцарском моральном кодексе адыгов, образе жизни феодальной знати и т. д. Бгажноков рассматривает их не в качестве этнографических курьезов, но прочитывает как отражение господствовавших в традиционной культуре ценностей и норм поведения. Особенно увлекательна, на мой взгляд, глава «Образ жизни адыгской феодальной знати». «Жить долго, вообще говоря, считалось неприличным. <...> C 15 лет предполагалось вести жизнь, полную опасных приключений, чтобы до 25 лет принять смерть, достойную воина. <...> Существует предание о том, как жена одного из князей Хатакшото на вопрос об обстоятельствах смерти ее мужа с досадой ответила: „...На нем не было ни одной пробоины, хороший вышел бы бурдюк“. Тем самым она дала окружающим понять, что муж ее умер своей малодостойной смертью, а не от боевых ран, что было бы ей значительно приятней».



6. Кирилл Чистов. Русские народные социально-утопические легенды. М.: Наука, 1967


Образ будущего (точнее, его отсутствие) — больная тема современной России. Жалобы на то, что ни власть, ни народ не могут сформировать более-менее привлекательное представление о будущем и черпают вдохновение в основном в прошлом, стали общим местом. Книга выдающегося российского фольклориста и этнографа второй половины ХХ века Кирилла Васильевича Чистова (1919—2007) показывает, что так было не всегда. Исследование русских народных представлений о светлом будущем было главным направлением исследований Чистова, получившим свое завершение в его работе «Русская народная утопия (генезис и функции социально-утопических легенд)» (СПб., 2003).

В книге «Русские народные социально-утопические легенды» Чистов утверждает, что предания о «золотом веке» не получили значительного распространения в русской фольклорной традиции, зато начиная с XVII века в ней активно фигурируют социально-утопические легенды, которые автор делит на два типа. К первому относятся легенды о «возвращающемся избавителе» (от легенды «о царевиче Дмитрии-избавителе», на которую опирались Лжедмитрии Смутного времени, до менее известных — типа легенды о царевиче Алексее Алексеевиче, воодушевлявшей восстание Степана Разина, и всех подобных слухах о «подмененном», украденном и т. п. царе вплоть до веры крестьян начала ХIХ века в «царя Константина» и старца Федора Кузьмича — Александра I). На протяжении нескольких веков народное сознание создавало образ избавителя из невинного «настоящего» царя, не запятнавшего себя антинародной политикой. Чистов показывает, что «вера в доброго царя» не является неким извечно присущим русскому менталитету качеством, имеет аналоги в истории и зародилась на почве конкретного исторического опыта. Эти легенды возникали «обычно при своеобразных исторических ситуациях, возникавших после падения очень сильной централизованной власти императора, короля или царя, создавшего крупное и сильное государство в борьбе с центробежными тенденциями рабовладельческой аристократии или крупных феодалов».

Второй тип легенд, проанализированных Чистовым, — о «далеких землях», наиболее известной из которых является легенда о Беловодье, особенно распространенная среди старообрядцев и сектантов-бегунов. «Беловодье рисовалось им как государство без государственной организации, как союз мелких, равных производителей без какой-либо власти, стоящей над ними». «Царизм» данных легенд, делает вывод Чистов, «заключался в том, что крестьянская мысль не могла изобрести незнакомый ей формы республиканского правления и пыталось приспособить антинародное по своей природе феодальное государство к своим нуждам. Она ставила во главе желаемого государства народного царя, которому не нужны будут ни крепостные, ни рекруты, а само общество должно было быть конгломератом независимых мелких производителей-крестьян. Царство, видимо, мыслилось как вольная федерация демократических (по существу — республиканских) ячеек во главе с народным царем. Поэтому два возможных способа высвобождения из феодальных пут, олицетворенные в легендах, не противоречат друг другу. «Избавитель» должен превратить Русь в некое подобие «далекой земли». Пока этого не произошло — можно уйти в уже существующую «далекую землю».



7. Альберт Байбурин. Ритуал в традиционной культуре. Структурно-семантический анализ восточнославянских обрядов. СПб.: Наука, 1993


Имя Альберта Кашфулловича Байбурина — профессора и сооснователя Европейского университета в Санкт-Петербурге, почетного доктора Сорбонны — не нуждается в представлении для всех, кто в какой-то степени знаком с российской этнологией и антропологией. Ученик Ю. М. Лотмана, Байбурин применил к материалу русской традиционной культуры методы тартуско-московской школы семиотической школы.

Первым результатом его работы в этой области стала книга «Жилище в обрядах и представлениях восточных славян» (1983), в которой он обратился не непосредственно к жилищу как объекту материальной культуры, а к терминологии, приметам, обрядам и другим «текстам», относящимся к жилищу. В следующей книге — «Ритуал в традиционной культуре» Байбурин представил захватывающую исследовательскую программу «прочтения» традиционных обрядов восточных славян как отражения их картины мира и средства ее сохранения и актуализации.

Ритуал, по Байбурину, является хранителем коллективной памяти народа, одна из основных его функций — «проверка неизменности парадигмы смыслов, модели мира», осуществляемая в моменты «кризисов» или переходов как в жизни человека (обряды жизненного цикла), так и мира целом (календарная обрядность). Ритуал как бы творит мир заново, отделяя мертвое от живого, чужое от своего, старое от нового. Именно в связи с этим космогоническим смыслом получают истолкование многочисленные детали календарных обрядов. Обряды жизненного цикла (родильные, свадебные и похоронные) осуществляют балансировку социального и биологического статуса, переводя индивида из небытия в бытие (и обратно), из детства во взрослую жизнь.

Заключительная часть книги, обсуждающая разные аспекты ритуала (пространственный, состав участников, использование разных «языков» и т. д.), является своего рода методологическим пособием для структурно-семиотического прочтения смыслов, в нем заложенных. Книга Байбурина — обязательное чтение для всех, кто интересуется миром славянской традиционной культуры и мировоззрением, лежащим в его основе.



8. Наталья Жуковская. Категории и символы традиционной культуры монголов. М.: Наука, 1988


Наталья Львовна Жуковская — специалист по культуре монголоязычных народов, заведующая Центром азиатских и тихоокеанских исследований ИЭА РАН. На протяжении почти 20 лет она участвовала в работах Советско-монгольской комплексной историко-культурной экспедиции, собирая этнографический материал, легший в основу ее докторской диссертации «Основные категории традиционной культуры монголов» и данной книги.

Как явствует из названий, источником вдохновения для автора послужила знаменитая книга А. Я. Гуревича «Категории средневековой культуры». Категории культуры Жуковская определяет как «существующий в ней набор основных парадигм, т. е. принципов описания, построения и классификации всех основных ее явлений и форм». Эта работа стоит в ряду исследований Байбурина, Бгажнокова и других авторов, находившихся под влиянием структурно-семиотического метода. Как и указанные авторы, Наталья Львовна уходит от традиционного этнографического описания и деления культуры на материальную и духовную, предпочитая работать не с артефактами, а со смыслами культуры.

В книге выделено девять категорий: пространство и время, календарь, праздники, понятие о счастье, пища, дарение — ответный дар, этикет, число, цвет; каждой категории посвящена отдельная глава. В результате выстраивается как бы идеальная модель культуры монголов, описываются представления и связанные с ними модели поведения, регламентирующие правила общения, поведения, дарения и даже позу, которая считалась благоприятной для умирающего. Жуковская приводит образцы стандартизованных практик почти на все случаи жизни: «Если кто-то напивался допьяна, не слушал распорядителя, мешал всем остальным и вообще всячески нарушал праздничный этикет <...> его сажали в седло, вставляли ноги в стремена, и конь безошибочно доставлял своего хозяина домой. Или же, в зависимости от обстоятельств, нарушителя порядка закатывали в рулон войлока и поливали водой до тех пор, пока не наступало отрезвление...».

Любая традиционная культура, утверждает Жуковская, — «некое сбалансированное единство, где каждый обряд, идею, образ, предмет материальной или явление духовной культуры следует рассматривать не по отдельности, а в тесной взаимосвязи с прочими элементами...» В этой статичной культуре общество «не навязчиво, но настойчиво с детства направляет каждого своего члена в русло отшлифованных поколениями традиций». Как и в других рассмотренных выше книгах позднесоветского периода, основанных на структурно-семиотическом анализе, временная динамика и социокультурные изменения, как правило, выводились за скобки как не относящиеся к главному предмету этнографии — традиционной культуре.



9. Даниил Тумаркин. Белый папуас. Н. Н. Миклухо-Маклай на фоне эпохи. М.: Восточная литература, 2011 (Д. Д. Тумаркин. Н. Н. Миклухо-Маклай. Две жизни «белого папуаса». М.: Молодая гвардия, 2012)


Советский этнограф Сергей Токарев считал, что лучший способ вникнуть в то, чем занимается эта наука, — заняться ее историей. История этнографии в России, конечно, непредставима без ее главного «культурного героя» и первопредка Николая Николаевича Миклухо-Маклая (1846—1888). За свою короткую жизнь он успел поучиться в нескольких университетах России и Германии, стать учеником биолога-эволюциониста Эрнста Геккеля, совершить экспедиции не только на знаменитый Берег Маклая на Новой Гвинее, но и на Канарские острова, в Африку, Китай и Австралию, жениться на дочери крупного австралийского чиновника и поучаствовать в Большой игре колониальных держав, пытаясь противостоять захвату Новой Гвинеи Германией.

В 1947 году на волне кампании за приоритет русской науки в СССР имя Миклухо-Маклая было присвоено Институту этнографии, а день его рождения впоследствии стал неофициально отмечаться в СССР как «день этнографа». Даниил Давыдович Тумаркин (1928—2019) стал заниматься биографией Маклая еще в 1960-е, поначалу выполняя обязанность по подготовке очередной юбилейной статьи. Вскоре, однако, он «заболел» этой темой и собирал материалы для жизнеописания ученого в архивах и библиотеках всего мира.

Географическая и тематическая разнородность деятельности Миклухо-Маклая, занимавшегося всем — от строения морских губок и сумчатых животных до эффектов курения опиума и физической антропологии папуасов — и публиковавшегося на разных языках и в разных странах, представляет немалую трудность для биографа (и это не упоминая о его общественной деятельности, связанной с большой политикой и интересами разведок разных стран). Широк был и круг общения ученого, знакомого со многими выдающимися современниками от Дарвина и Томаса Гексли до Льва Толстого и Тургенева.

Плодом многолетних усилий Тумаркина стала фундаментальная биография ученого, в которой отражены все, включая самые интимные, стороны личности и деятельности Маклая. Чего стоит, к примеру, история лампы, с которой ученый не расставался даже в экспедициях: она была сделана из черепа, который завещала ему в молодости возлюбленная. Впрочем, и свой собственный череп, хранящийся ныне в Кунсткамере, Николай Николаевич завещал науке.

Книга Тумаркина, вышедшая также в сокращенном издании в серии ЖЗЛ, — не только строго документальная биография, основанная на множестве источников, но и увлекательное чтение, погружающее читателя в атмосферу эпохи и сообщающее ему массу сведений о самых разных сторонах жизни того времени.



10. Елена Михайлова. Скитания Варвары Кузнецовой. Чукотская экспедиция Варвары Григорьевны Кузнецовой. 1948–1951 гг. СПб.: МАЭ РАН, 2015


Варвара Григорьевна Кузнецова (1912—1977) не была влиятельным ученым, оставившим богатое наследие, или основателем школ и направлений в науке. Скорее ее можно причислить к рядовым научным сотрудникам — она написала всего несколько статей на довольно узкие темы. Варвара Григорьевна происходила из многодетной крестьянской семьи в Мордовии, училась на историческом факультете ЛГУ, работала экскурсоводом, пережила блокаду Ленинграда.

В 1951 году она защитила диссертацию на тему «Чаунские и Амгуэмские чукчи (комплексное описание)» по материалам своей экспедиции в крайне отдаленный район чукотской тундры, в то время малодоступный для «цивилизации» и советского государства. В этой одиночной экспедиции она провела три года с августа 1948 по август 1951 гг. — срок, большой даже по меркам ленинградской этнографической школы, ориентировавшей исследователей на длительные экспедиции и работу в местных органах власти и образования. В течение этого времени она, как и полагается полевому этнографу, вела дневник, ставший основным источником как для описания данной группы кочевых или оленных чукчей, так и ее «скитаний». Большую часть этого времени она провела, кочуя вместе со стойбищем 66-летнего Тымнэнэнтына и его большой семьи. Данный дневник, как и многочисленные сделанные Кузнецовой фотографии легли в основу повествования Елены Алексеевны Михайловой, авторская роль которой сводится к комментированию излагаемых в дневнике событий и созданию исторического и этнографического контекста.

«Скитания» Кузнецовой — это история этнографической экспедиции, в которой многое пошло не так. Будучи достаточно неопытной аспиранткой, Варвара проигнорировала явные намеки Тымнэнэнтына и его родственников на то, что после нескольких месяцев, проведенных у них в гостях, ей пора покинуть их яранги. Перестав быть гостем, Кузнецова не стала и полноправным членом семейного коллектива. Она была не способна выполнять работу наравне с другими женщинами, ее записи вызывали у хозяев недоверие и даже подозрения в колдовстве. Они все больше тяготились непрошеной гостьей, оказавшейся в ловушке полного подчинения хозяевам, страдавшей от холода, грязи и недоедания.

«Круг обязанностей В. Г. Кузнецовой, — комментирует Михайлова, — определялся вовсе не ее статусом исследователя-наблюдателя, а тем положением в семье Тымнэнэнтына, которое определили ей чукчи. Ее основная обязанность — снабжение хозяйства водой (снегом, льдом) — это обычно обязанности младших и слабосильных членов семьи, а также самых бесправных сирот-работниц». Позднее она стала восприниматься чукчами как бездомный бродяга, отношение к которым было крайне пренебрежительное. Не помогало и то, что Кузнецова включилась в деятельность по «колхозному строительству» (пересчитывала оленей и т. д.), чем вызвала к себе еще большее недоверие. «Моя жизнь у Тымн[энэнты]на хуже блокадного периода в Ленинграде, лишь бомбежек да обстрелов нет, а голод мой мучительнее блокадного», — записывала Кузнецова.

Несмотря на все это, Варваре Григорьевне удалось собрать данные, которые Михайлова оценивает как «обильные, интереснейшие и чрезвычайно ценные», а ее упорство в их собирании вызывает изумление. По приезде в Ленинград она вскоре заболела поражением нервной системы и не смогла обработать и опубликовать свои материалы. В этом ее судьба схожа с судьбой Миклухо-Маклая.

Фигура Кузнецовой иллюстрирует собой тип этнографа-собирателя «героического периода» советской этнографии, шедшего на любые жертвы во имя науки и своего понимания социального прогресса. Книга Михайловой замечательна и как «человеческий документ», который вряд ли оставит читателя равнодушным.

Поделиться