Захар Прилепин: прощай, литература

Захар Прилепин – человек молодой и знаменитый. Даже, можно сказать, человек-легенда. На день рождения к Путину звали, но он не пошел, Лимонова поддерживает, пишет романы о молодых террористах-радикалах. Живет, одним словом, как хочет. А нам Прилепин заявил, что книги писать больше не хочет, и объяснил почему.

Когда я пришел брать интервью к Прилепину – а интервью, как известно, очень часто не что иное, как пьяный разговор под диктофон, – я застал в московской квартире, адрес которой Прилепин продиктовал мне накануне, кроме писателя еще двух красавиц, известных в Москве деятельниц культуры, которые пожелали остаться неизвестными и назвались сценическими псевдонимами – Луиза и Анджела. 

Мы сели за стол, на котором уже прихотливо разместились бутылки посреди закуски…

Я достал диктофон и заметил, что девицы страшно удивились:

– Это что такое, вы работать собираетесь?

– Ну.

– Мы так не договаривались! Мы планировали отдохнуть вообще…

– Мы быстро.

– А нам что, в другую комнату выйти?

– Зачем? Сидите. Мы будем заодно и выпивать. А секретов у нас от народа нет. Тем более все равно это для публикации…

И беседа плавно потекла.

Для начала мы почему-то заговорили про разные новые книги (Веллер, Гришковец) и фильмы («Царь», «Исаев»). Захар их активно осуждал, при том что не читал их и не видел – те, про которые я и кто-то из девиц вспомнили.

А почему ж ты «Исаева» не видел еще?

– Сам удивляюсь. Штирлиц – один из самых лирических героев моей жизни. Наравне с ним еще два-три человека. Ну Есенин, например. Это люди, с которыми в мучительной ситуации можно потрепаться за жизнь. Сергей Есенин или Всеволод Владимиров, он же Исаев, он же Штирлиц – можно с ними поговорить за жизнь.

Есенину на Западе не понравилось – потому что там не перед кем раскрыть свою душу. Я часто вспоминаю эти его слова.

– Все правильно. Есенин сказал, что ходить там с открытой душой так же непристойно, как ходить с расстегнутой ширинкой. Это совершенная правда, все так и есть.

Что касается Штирлица, скажи, почему тебя волнует этот лживый, насквозь придуманный образ, который не имеет никакого отношения к жизни? У нас не было никогда такого шпиона.

– Штирлиц – это великая мальчиковая мечта, – вставила Луиза.

Тебе нравится, что любимый персонаж наших чекистов – это придуманная фигня, ложь и блеф? Так детям, у которых папа был вор и его зарезали в тюрьме, врут, что папа был полярным летчиком и заблудился во льдах. Такого плана у нас ситуация?

– В таком случае вся русская литература – это большая на…ка. Вот есть у Пушкина «История пугачевского бунта», где изображен кровопийца и ублюдок Пугачев, а есть «Капитанская дочка», где описывается вполне симпатичный герой – все тот же Пугачев. И художественная правда – она оказывается больше и выше, чем правда жизни. И оказывается более симпатичной, более важной. Но если пользоваться твоей терминологией, то и Пушкин, и Толстой, и Достоевский – глобальная на…ка.

Так ты что, тоже врешь в своих книгах? Про войну, про героев, про любовь, про политику?

– Да, конечно.

И на самом деле ничего не было?

– Я не знаю, как было на самом деле.

Так ты писал правду или нет? Да или нет?

Он грустно посмеивается.

– Я просто говорю, что текст – это больше, чем жизнь. Искусство – больше, чем жизнь.

На самом же деле ты живешь не в Нижнем, а вот тут, в московской квартире, где мы с тобой выпиваем, и сочиняешь про Чечню, про Нижний, я правильно понял?

Мы все, включая девушек, смеемся.

Ну что, тоже вариант. Я уважаю людей с сильным воображением…

– На самом деле все персонажи, которых я в своей книжке описываю, себя узнают, с удовольствием причем.

Но ты сочинил все эти истории или была какая-то база? Воевал ли ты? Состоял ли в партии Лимонова? Имел ли анальный секс с девушкой товарища, который в тот момент сидел в тюрьме за правду, о чем мы прочли в какой-то твоей книге?

Он смеется. А мне не смешно!

Нашел над чем смеяться! Человек сидит за правду, а его невесту имеют. Очень смешно.

Он еще заливистей смеется. И, насмеявшись, рассказывает дальше.

– Мои герои – они кого только не имеют. Я не отвечаю за базар всех своих ста пятидесяти героев. Я не хочу за них отвечать.

Лучшая литература – это когда придумывают из головы. У тебя такая же история?

Повисла пауза. Пауза затянулась. Прилепин задумался. Молодец, серьезный парень. Чтоб заполнить паузу, девушка рассказывает анекдот:

– Все в мире перевернулось. Рыбы вышли на берег. Птицы заговорили человеческим голосом. На заборе люди х…м написали слово «мел».

Смеемся и возвращаемся к нашим баранам. Пытаемся то есть вернуться.

Ну так что, мы пропускаем этот вопрос? Или я применю особые методы допроса? Ты ведь тоже, как и я, сдавал технику допроса?

– Нет. Но против меня применяли особые методы. Однажды откуда надо позвонили моей жене и сказали: вот, вы выгораживаете своего мужа, а у него полно любовниц.

А она сказала: да у него же не стоит, так что все вы врете!

– Нет, она сказала – это его личное дело.

Я рассказал похожий случай из жизни знакомого поэта.

– Ты интервью берешь у кого – у себя? – спросила Луиза. – И вообще, ты слишком уж ругаешься матом (который я тут просто опустил. – Авт.). Меня это еще в «Ъ» раздражало.

Я пожал плечами. Нашла к чему прицепиться. Сама матерщинница такая, что прям позавидуешь.

Ты стал из подающего надежды писателя знаменитым и модным. Ты заметил, что статус у тебя изменился? – поинтересовался я.

– Да, заметил.

В чем это выразилось? Тебя стали чаще спрашивать, что ты думаешь о жизни и судьбах России? Чаще вызывать на ТВ?

– Да.

Стали звать к президенту и премьеру?

– Да.

В чем еще это проявилось?

– Проявилось, например, в том, что есть серьезное количество людей, которые пытаются себе придумать своего, персонального Прилепина. Кому-то надо, чтоб Прилепин стал окончательным фашистом, пошел, как они пишут в своих блогах, «до конца» и че-то такое сделал непонятно с чем. Вторые хотят, чтоб я возненавидел либерализм с левых позиций и вовеки предал анафеме «ельцинскую камарилью» и ненавистников Сталина. Третьи были бы не против, когда б Прилепин стал окончательным либералом – ну, скажем, милейший Виктор Шендерович или Петр Алешковский. И есть еще четвертые, пятые, седьмые, двадцать седьмые точки зрения, которые наделяют ни в чем не повинного Прилепина своими смыслами и своим собственным содержанием. Это меня изумляет, конечно. Потому что… Я ни в чем перед ними не виноват. Есть такая гениальная фраза в одном рассказе Лимонова – «Последняя любовь поэта», кажется – что-то вроде: «Это было чудесное лето, я издал свою первую книгу, и я понял, что я навязал себя всему остальному миру, и я понял, что я их всех на…ал. Что я никакой не писатель, что это одна большая на…ка».

Хорошие слова.

– Вот это ощущение и меня не покидает – что я всех на…ал. И не пытайтесь мне вправить мозги, чтоб я соответствовал… Я живу с таким ощущением, что от меня ждут, чтоб я приехал и соответствовал. Чтоб я был чуть либеральней, чуть правей, чуть левей. Чуть антисемитней. А мне совершенно все равно. Я не этими вещами вообще занимался. Я не собирался соответствовать. Я вообще дурака валял.

Но в итоге ты стал весьма влиятельным автором.

– В России влиятельно только бабло, а больше ничто ни на что не влияет.

Больше стало славы и цитируемости? И денег тоже? Вот Бунин, когда ему стукнуло тридцать, на зиму уезжал из страны и путешествовал по заграницам, а летом – в Россию, в деревню: собирать фактуру.

– Насчет денег; я не понимаю систему доходов русского населения. Мне не очень понятно, как живут мои соседи, как живу я. Как живут люди, которые работают в моей конторе. Как живет Луиза… Если всерьез говорить, то я трачу в месяц тысяч двести рублей.

Немало!

– Но я не очень понимаю, как живут другие люди. Я не очень понимаю… Иногда я думаю, что я очень обеспеченный человек. Но когда я приезжаю в свою школу и в два своих садика – за детьми, – я понимаю, что я не очень обеспеченный. Там есть дети кавказцев, дети еще кого-то, так их родители богаче, чем я! Они обладают большим количеством купюр, которые могут тратить на те или иные вещи. Нет, я не очень понимаю структуру доходов российского населения. Это проявляется самым странным образом, когда я пытаюсь собрать митинг на ту или иную тему. Приходит тридцать пять человек в Нижнем, в Москве – триста, а в Питере – триста пятьдесят. Я смотрю на них и не понимаю, как живут люди в России, вот и все. Если мне с моими двухстами тысячами дохода не очень, то как тогда им? Непонятно… При Советах я не мог переживать о своем послезавтра, а сейчас я переживаю. Если со мной послезавтра случится неприятность, то мои дети просто пойдут по миру. Они вырастут полуголодными и необразованными.

Ты, как я понимаю, плавно подводишь наш разговор к теме социальной революции. К тому, что этот мир устроен неправильно.

– Да.

Типа, непонятно, почему у других до хрена денег – надо их отнять и поделить.

– И поделить, да.

– У него квартира двухкомнатная, при троих-то детях! Он не может купить побольше! – вступается за Захара Луиза.

– А ты, Анжела, что скажешь? Че ты все молчишь?

Анжела поняла про маленькую квартиру, но ее вот что удивило:

– А почему нельзя под Нижним купить гектар земли и там поставить дом?

– Дети должны жить в городе, ходить в садик, в школу и там получать необходимые навыки.

– Значит, надо все отнять и поделить – но только не у тебя. И что же будет?

Смеется опять.


Я с тобой беседую как с писателем земли русской, о самом каком-то там о наболевшем, а ты смеешься…

– Ну я не знаю, что будет. Я только знаю, что в России посадить в тюрьму можно любого человека, потому что все живут по черному налу. И это неправильно.

Некоторые платят свои тринадцать процентов.

– Я тоже. Я столько заплатил своему государству, что уже пять квартир бы купил. Тем не менее если б я платил все налоги в своем ОАО, то у меня реально бы все там сошли с ума, потому что я не смог бы платить зарплату. Мы все вынуждены так или иначе накалывать свое государство. Потому что оно относится к людям так, что они не могут существовать честно и легально, и вообще они лишние, они помеха, они раздражают.

Так русское государство всегда было таким, разве нет?

– Ну неважно. Я не живу всегда. Я живу сейчас. И это беспредел, когда мы закрываем глаза на подлое государство, а государство делает вид, что закрывает глаза на нас. Но оно ведь может и приоткрыть глазик… На любого из нас. И делает это иногда. И увиденному сразу становится нехорошо. Это нечестный расклад.

Наши действия?

– Я хочу, чтоб в стране работали реальные вещи, связанные с… я не знаю с чем. С Конституцией, может быть. С правами человека. С удовлетворением его элементарных запросов. Большой бизнес, средний бизнес, малый бизнес – общие законы должны быть. А их нет.

Чтоб девушки давали даром…

– С девушками нет проблем.

Как сказал Никита Михалков, цитируя кого-то из великих, «не требуйте от Бога справедливости, если б он был справедлив, то давно уже наказал бы нас».

– Михалков говорит про себя. Я про себя не могу так сказать.

Хорошо сформулировал. Значит, ты хочешь, чтобы у нас была социальная справедливость. Как где? Как в Белоруссии? Как в Америке? Как в Кореях? Есть какой-то идеал или на худой конец схема?

– Нет-нет. Это как если бы ты спрашивал у жены: ты хочешь, чтобы я с тобой как кто? Как Брэд Питт с Анджелиной Джоли? Это же неважно, меня это вообще не волнует – как где.

То есть ты, как я понимаю, не готов бросить политику и заняться голой литературой. Ты, видимо, будешь, как Лимон, создавать своей литературе пиар через политику.

– Нет-нет.

…будешь устраивать митинги и скандалы, чтоб тебя били и сажали. Так?

– Нет-нет. Это лимоновская история. Я не люблю, чтоб меня били. Мне это не нравится. Я не хотел бы этим заниматься никогда в жизни. Я б предпочел жить в своей деревне на берегу речки, и чтоб рядом были мои близкие, и Анджела, и Луиза, и чтоб мы бухали там и валяли дурака. Мне вообще не интересны ни политика, ни экономика.

Девушки аплодируют.

Но если серьезно, то, как я понял, ты не готов отказаться от темы социальной справедливости в пользу покоя и творческих удач.

– Нет-нет.

Ну что, девчонки принимают эту позицию?

Одна приняла, другая нет.

Знаешь, Захар, и за [кремлевской] стеной полно таких, которые по первому разу это все проходят и думают, что они умные, и им смешон наш мудрый скепсис. А мы помним рассказы наших дедов про нэп, рассказы отцов про оттепель, а сами мы лично переживали перестройку. Мы знаем, как это было и как это слили. Я прекрасно помню себя юным чистым красавцем… И вот когда вы начинаете рассказывать, что теперь наконец все будет с человеческим лицом… Ну опять те же грабли и те же яйца, вид сбоку. И вот вы, дети, с разных сторон баррикад рассказываете нам, что знаете, как жить, и научите нас. А я, нестарый еще парень, слушаю вас, молодых дурачков, и понимаю, что впереди опять тупик. Который вы нам устроите. Россия – как девушка, у нее девичья память, она ничего не помнит. Когда ее снова имеют, она всякий раз убеждена, что это в первый раз. Значит, опять мы, то есть вы, все отнимете и поделите уже безошибочно. Ну что опять смешного? Чего смеешься?

– Да, в этот раз мы поделим все правильно. Это как человек, который каждый раз женится, рожает детей и думает, что вот теперь это навсегда.

Есть еще одна важная тема – военная, к дню 23 февраля.

После паузы Захар говорит:

– Так сложилось, что многие молодые и не совсем молодые люди в России ощущают себя венцом творения. Единственным наполнением их жизни служит мысль, что они никому ничего не должны. Они забывают о такой элементарной вещи, как конечность жизни. Что десятки поколений до нас и, дай Бог, еще сотни поколений после нас отвечают за пространство, на котором мы существуем. А сегодня это ощущение каким-то образом потерялось. Люди существуют как бы сами по себе. «Слава Богу, что мы такие хорошие получились», – думают они. Я много знаю про нашу молодежь, я изучил эту абсолютно мудацкую квазирелигию. Но мы реально в ответе за базар! Прошлого и будущего. И мы всего лишь звено. Вот это и есть поздравление с 23 февраля. Сегодня исчезло представление о мужской чести. Если Пушкин и Лермонтов понимали, за что они могут умереть в любую секунду, у них в этом смысле не было никаких проблем, то сегодня в этом смысле дело плохо. Ты можешь стряхнуть с себя любой плевок, любое оскорбление – и все будет нормально. Потому что всё же по приколу, всё же не всерьез. А для них всё было всерьез. А для нас – нет. И это кажется мне дико странным, понимаешь? Я для себя пытаюсь какие-то вещи определить, которые являются самыми серьезными.

– Может, ты закончишь наконец интервью? – Луизе просто не терпится. А в чем проблема, я не понимаю: разве нельзя слушать и выпивать одновременно?

Давай скажи о творческих планах. Пожалуйста. Скажешь – и мы выключаем диктофон. Поехали!

– Творческие планы! Сказанул! Рассмешил! Ха-ха-ха! – шумят девушки. Потом они затихают. Молчит и Прилепин. Повисает пауза. Довольно длинная. Через три минуты писатель начинает отвечать.

Задумался. Это хорошо! – радуюсь я.

– Я не хочу больше писать книжек. Не хочу потому, что это нечестно по отношению к самому себе. Я не хочу писать злых книжек, а других не могу писать. Я, когда пишу злую книжку, так она меня самого ломает изнутри.

Может, тебе для детей попробовать писать? Дети есть у тебя… Стало быть, тебе легко их понять.

– У меня есть такая история. Сын написал два стихотворения, понес в школу и получил за них две «пятерки». Вернулся домой, сел писать третье стихотворение, задумался и спрашивает: «Папа, за что больше платят – за стихи или за прозу?»

А сколько мальчику?

– Одиннадцать. Я понял, что у мальчика правильное отношение к литературе.

Правильное?

– Конечно! И скажу насчет творческих планов: нет их у меня, я не хочу больше заниматься литературой.

А как жить? На что?

– Вот это уже другой вопрос.

Да, неплохой у тебя творческий план… Значит, такое твое решение.

– Это, наверное, связано с тем, что ты стал популярнее у людей, среди которых ты не хочешь быть популярным, – снова встревает Луиза.

– Никак с этим не связано. Это отчасти, может быть, связано с теми людьми, которые пишут мне письма. Мальчики, девочки, бабушки, офицеры – очень много людей мне пишет. Рекорд у меня был четыреста писем в день. А так-то обычно двадцать пять-тридцать в день. Люди наделяют меня какими-то своими смыслами. Они видят во мне оправдание радости бытия. Я вызываю у них мысль, что счастливое бытие возможно. Счастье возможно. Вот они про это пишут мне письма. Не то чтобы я в этом совсем разуверился, но я об этом больше книжки не смогу писать. Не сумею уже. Такие. А написать другую книжку, не такую – значит их обидеть! С другой стороны, я и сам не очень буду верить, если напишу, что все безобразно... Сам себе не буду доверять до конца. Я не очень знаю, что я хочу сказать вообще. Им счастье было от меня. Они выздоравливали. Избавлялись от болезней. Возвращали себе женщин. Выгоняли детей, а потом брали их домой. Начинали заново жить.

О, таково действие твоих книг?

– Бывало и такое. Я переживаю из-за того, что если я напишу правду, сегодняшнюю свою правду, то она не будет окончательной правдой, потому что окончательного нет ничего. И этой правдой я их сломаю.

– Ты боишься разочаровать их? – Луиза лезет в душу. Она задает писателю дамские вопросы ни о чем. Но он почему-то отвечает, и я удивляюсь, как же он так быстро успел накидаться, но потом понимаю, что я пил сухое, а он-то водку! Потому и поддерживает такую мутную беседу.

– Нет, не боюсь. Я сам с собой не в согласии. Я когда сажусь писать книжку, то понимаю, что мне лучше живется, чем я описываю в своей книжке. Сейчас я не могу находиться на этом саморазгоне, а тогда мог. Я мог себя разгонять, когда писал «Саньку» и «Патологии», тогда я мог. А сейчас нет. Мне жена говорит: «Как ты можешь писать эти книжки? Ты же абсолютно бесчувственный, как дерево!» И то правда, сейчас я не могу себя разогнать ни до любви, ни до ненависти. Ни до чего. Мне не хватает сил внутренних. Мне все равно. А когда все равно, то не пишется.

Вот что я еще хотел спросить. Ты, Захар, доволен тем вниманием, которое привлекла твоя дискуссия с миллиардером Авеном?

– Да мне по...

Как по…? Вся страна читала. Откликалась. Я даже написал что-то.

– Меня другие вещи в жизни интересуют. И я про них не скажу никогда.

Ты как Горби после Фороса.

– Я не скажу никогда. Это только неудачники от литературы думают, что Прилепин что-то просчитал и заранее продумал, спрогнозировал свой успех. Это все такая херня! Меня другое интересует. Для меня, скажем, две эсэмэски от Луизы интересней, чем вся переписка по поводу Авена.

Как говорили в калужском обкоме КПСС, давайте подведем черту, – предлагаю я.

Мое предложение принято единогласно.

Наконец-то мы закончили работу.

Теперь наконец можно выпить и поговорить о жизни.


ЗАХАР ПРИЛЕПИН: «МЫ С ЛЕРМОНТОВЫМ – ОФИЦЕРЫ РУССКОГО СПЕЦНАЗА»

Прилепин, как говорят в таких случаях, ворвался в литературу. Деревенский парень, выпускник провинциального филфака, нацбол, он в составе ОМОНа воевал в Чечне, родил трех детей и стал писать книги – настоящую крепкую прозу. У него есть, как вы видите, биография – самое дорогое для писателя.

Игорь Свинаренко встретился с Прилепиным сразу после вручения ему премии «Ясная Поляна». За книгу «Санькя». Вручал лично директор музея граф Владимир Толстой. Один из критериев выдвижения книги на премию – а понравилась бы она Льву Николаевичу? Вроде, значит, должна была…

ДИПЛОМАТ, ПИСАТЕЛЬ, МЕНТ

– Захар! Что-то ты изменился. Был худой такой, на волка похож. А теперь как-то покруглел, мирный стал...

– Хороший зачин. Я только что вернулся из Польши, встречался там по линии ОБСЕ с послами Великобритании, Америки, Финляндии, прочих стран и, понятно, старался быть дипломатичным и толерантным.

– Это ты в качестве писателя земли русской встречался? Или как ветеран ОМОНа?

– В качестве представителя э-э-э... «Другой России».

– Ах да, я и забыл, ты ж оппозиционер...

– Но не дипломат? Сахаров из меня получается плохой, хотя я старался... Мне много чего не нравится в стране. Ну и что ж я буду об этом говорить с американским послом?

– Ну и чего ты им в итоге рассказывал? Какая была у тебя позиция?

– Я старался выстраивать нормальное человеческое общение. Для того чтобы когда они – представители режима – будут сажать следующую партию моих знакомых товарищей и соратников, следующую партию пацанов...

– Партию в каком смысле?

– В смысле, порцию. Так вот. Когда начнут сажать, чтоб была какая-то возможность на них воздействовать. Когда в отделение милиции звонят послы семи стран и спрашивают: «А где у вас там и как сидит товарищ Петр Сидоров?», менты тут же обращаются к начальству. Это действует. И пока я выстраивал человеческое общение, – чисто прагматически – волчье слетело немножко. А час назад я получал премию «Ясная Поляна» и там тоже много улыбался...

– Захар! Вот объясни мне, как так: ты учился на филфаке – и вдруг ты мент...

– Меня все время удивляет этот вопрос. Да нормально все! Мы же все читали учебник по литературе за десятый класс. Чем у нас занимались М. Ю. Лермонтов и Л. Н. Толстой? Они служили в русском спецназе. Будучи фактически филологами.

– Сначала ты, значит, учился, а потом...

– Все параллельно. Я вообще долго там учился, лет восемь. Меня выгоняли не раз...

– За пьянку и аморалку?

– Да нет. Просто уеду я в командировку в Чечню – и меня нет год. Вернусь – учусь дальше. На вечернем.

– Ты пошел в менты, как Иван Лапшин из кино? Очистим, типа, землю от сволочи и посадим на ней цветущий сад.

– Абсолютно. Так и было: «Твари, кто посмел?» У меня во взводе был такой Бизя, у него на разгрузке было написано: «До последнего чечена». С такими мыслями ехали на войну... Но потом в Чечне это прошло. Я понял, что чечены ни в чем не виноваты, они такие же несчастные люди. Все изменилось. Романтика – это не долгоиграющая вещь, она быстро кончается. Остается сухой остаток...

СПАСИБО ДЕФОЛТУ

– А помнишь, ты на трассе тормозил кавказцев-дальнобойщиков и брал с них бабки?

– Что, я про это рассказывал?

– Ну не я же.

– Это было, да. Брал с них деньги.

– И нормально жил.

– Не, плохо жил.

– Я вспомнил анекдот. У нас, кстати, в журнале прочитал. Парень пришел из армии и в ментовку поступил работать. Через пару месяцев ему делают замечание: «Почему за зарплатой не приходишь?» Он удивился: «Как, тут еще и зарплата? А я думал, дали ствол и крутись как хочешь!»

Прилепин долго и заливисто смеется. После продолжает:

– Так все и было! Хорошая история... Значит, 1998-й, дефолт, Кириенко... Я к нему, кстати, сейчас хорошо отношусь. Он не похож на других, он такой энерджайзер.

– Атомный энерджайзер.

– Реально! А в дефолт он, вполне возможно, был фигурой подставной. Значит, в дефолт я работаю в ОМОНе. Зарплату я тоже не получал, потому что ее – пятьсот рублей она была – не платили. По полгода. А давали нам только пайковые – триста рублей в месяц. А у меня в 1998-м как раз ребенок родился первый. У жены пропало молоко. Банка молочной смеси стоила восемьдесят рублей. Я покупал четыре банки с пайковых, и сын их съедал за три дня. Денег нет, хоть вешайся иди. Ну, я иду на трассу: «Привет, Кавказ!»

– Типа, что везем?

– Нет, я ничего больше не говорил, я же не гаишник, ничего не знаю. Торможу – и они ко всему готовы, сами все знают. Платят и едут дальше. Могли посадить запросто меня. Хотя нет, просто выгнали бы из ментовки.

– По сколько ты брал?

– Не буду говорить, ты что.

– Все-таки признайся, ты в менты пошел, чтоб после описывать?

– Не, я вообще писать не собирался. Даже в голову не приходило!

– Тогда зачем филфак, тебе что, учителем хотелось стать?

– Не то чтобы хотелось, но я этого не исключал, мой отец в школе работал. Кузина моя, вся такая воздушная и литературная, пошла на филфак, и я с ней. Просто надо было куда-то идти... Мог бы и в медицину, это я после понял, в ОМОНе. Нас возили по моргам, показывали трупы – проверяли на восприимчивость. Меня это, оказалось, не трогает...

Пацаны у нас на курсе все были чистые филологи, а я качался, занимался спортом, стрельбой– нормально себя чувствовал. Потом был академ, я в армии послужил, по специальной ельцинской программе, неполный срок – тогда была такая возможность. Мать тем временем почти обнищала… Сестра с ребенком… В начале девяностых все сразу стали нищими. И я пошел работать в ОМОН.

– То есть добровольцем в Чечню.

– Ну да, в 1996-м все было понятно: раз ОМОН, значит Чечня. Осмысленно все. Мне двадцать два тогда было...

– Немало ты положил там людей?

– В упор никогда не убивал никого. Такого не было. А пацаны убивали, да... Там были вообще дурные ситуации. Помню, чеченцы в очередной раз захватывают Грозный. Идет обстрел штаба округа. Мы в ответ стреляем по хрущевке, где засели боевики. Потом ведем зачистку, и выясняется, что кто-то из наших попал в ребенка. До сих пор ночами снится – а вдруг это я в ребенка попал?

– Вернулся ты – и пошел в газету.

– Да… Я очень быстро сделал карьеру журналиста – на нижегородском уровне, но тем не менее через два месяца стал редактором газеты «Дело».

– «Дело» – хорошее ментовское название.

– А мне никогда это не приходило в голову! Я тогда читал «Лимонку» и «Завтра».

– А что ты в рубашке черной ходишь?

– Так я тринадцать дней дома не был! Все в пути... Немаркий цвет...

– Во-во, ваши всегда так говорят. Никто не признается.


ПОЛИТИКА

Неожиданно он переходит к теме 1991 года.

– Я был в Москве тогда, 19 августа. Ходил с колоннами.

– Напрашивается вопрос: ты на какой был стороне?

– Я уже тогда был за «ублюдков» – националистов и антисемитов. Но колонны были в основном демократические, других не было, вот я с ними и шел. С кем было еще идти?

– А в 1993-м как?

– У меня тогда отец умер, мне было ни до чего. Я б, конечно, хотел, чтоб Союз был, но он распался. Боженька, он в курсе всего и ничего просто так не делает. Распался – значит, так было надо. Довы…бывались русские, все от нас устали...

– Захар! У тебя в книжке «Санькя» мелькнула мысль, что страна держится только на власти. Лимонов твой писал, что в Москве молодые люди еще могут как-то устроиться, а в провинции им дорога или в бандиты, или в менты. Люди пьют, мужики мрут, это от безнадеги, как ты верно пишешь... И отсюда ваш брат нацбол выводит необходимость протеста. Но мне чего-то не хочется новой революции, когда полстраны режет другую половину.

– И мне не хочется.

– Но вы же, нацболы, хотите облить страну бензином и поджечь!

– Да мы ни одного человека не убили и вообще никого всерьез не обидели! А наших сто двадцать человек сидело в тюрьме. Сажают студентов ни за что. Или того хуже. Вот у нас пацан залез с флагом на «Макдоналдс» на «Марше несогласных». Так его сбросили с трехэтажной высоты, сломали основание черепа и позвоночник, его сделали инвалидом и уродом ни за что. Стерпели вы этого пацана? Не вступились, не подписались? Типа, хер с ним? А за это спросится! Сгусток зла увеличивается... Оно копится, и будет отдача, и она снесет страну. Революция делается не людьми, а космическими энергиями. Вы вспомните, как сидели в своих редакциях, в своих Кремлях и смирялись с неправдой... И когда придет отдача, тогда не жалуйтесь.

– Надеюсь, что пронесет. Вот, Захар, одно дело, если б ты был чистый политик...

– Тогда б мне не дали нигде сказать. И слушать бы не стали.

– Вот именно. Ты интересен как русский писатель. Которому положено болеть за правду, справедливость, за народ и все такое. Когда писателя заносит на поворотах – это святое... А как политика я тебя вообще не рассматриваю. И зря ты пытаешься меня разводить и пропагандировать. К тому же меня сильно смущает слово «большевицкая» в названии твоей партии.

– А меня – нет.

– Захар! Ты говоришь, что надо изменить жизнь в стране и начать жить по новым правилам. А как ее изменить, жизнь-то? Люди остаются все такими же. Уже поменяли строй один раз, и?

– Вся эта теория неправильная. Это теория профессора Преображенского, который говорил: «Не ссыте в подъездах!»

– Что ж плохого перестать ссать в подъездах?

– Все п…здеж и провокация, все не так.

– Что ж плохого не ссать в подъездах?

– У вас, у либеральной сволочи, свои подъ…бки.

– От большевицкой сволочи слышу! Вот ты писал, что есть некая энергия снизу, которая идет от народных масс, она будто бы нарастает и может изменить страну без революции. Где ты увидел эту энергию? Где доказательства? Ты мент, я бывший криминальный репортер, мы же должны рассматривать доказательную базу. А если ее нет, то такое дело в суде разваливается.

– А в суде любое русское дело разваливается.

– Твоя газета, кстати, называлась «Дело».

– Русская история развивается не по кругу, а по спирали, потом по зигзагу, потом как угодно! Она прыгает, как сумасшедший кузнечик, как беременная кенгуру… Была ситуация в конце восьмидесятых, когда журналы и ТВ давали тысячи статей и сотни фильмов, чтоб доказать, что Россия – это Верхняя Вольта с ракетами, что это тысячелетняя раба, что советское время – черная дыра, куда провалилась история XXвека. Это вдалбливалось с удивительным постоянством. А что такое была газета «Завтра» против этой масштабной кампании? И вдруг спустя двадцать лет русская нация начинает говорить: нет, ребята, нас это не устраивает, мы хотим вернуть в лексикон слова «империя», «русский», «холодная война»… Коллективный разум нации не поддался воздействию СМИ, не поддался на прямую е…лю мозга, он выжил. Но теперь авторитарная идеология возвращается – и бьет по мне по первому. По нам…

Проханов выдвигает идею, что Россия жива, пока в ней есть хоть один праведник. А я говорю, что Россия жива не праведниками, она жива прОклятыми. Пока в России есть реально жертвенно проклятые – вот мы, нацболы…

– Кто проклял-то вас?

– Ответ очевиден: мы прокляты, с одной стороны, властью, которая наших сажает в тюрьму, а с другой – народом, который не понимает, почему наших посадили и зачем их оттуда вытаскивать. Но это, прошу прощения, реальные мученики за народ.

Так вот это и есть русские праведники – равно проклятые. Зоной они тоже прокляты… Но все нацболы, кто сидел, были в авторитете. Они там дружили с чеченами. Они выживают вместе с чеченами. То, что они дружат, это дурной звонок нынешней власти.

– А тебя если, не дай бог, посадят, то на ментовскую зону?

– Да. Но я ж не прокурор, к спецназовцам там нормально относятся. Я не боюсь.

– Почему?

– Да потому что ничего не надо бояться. Все, чего ты боишься, к тебе приходит. В жизни получается только то, на что тебе по фигу. Разве не так? По фигу на эту женщину, на этот кусок почвы, на эту территорию… Ты легко к этому относишься, будет это твое – хорошо, а нет – и ладно, значит, Бог так решил.

– Это мы говорим о твоем литературном успехе?

– В том числе о нем. Очень хороший вопрос. Очень точный вопрос.

– А тебе не в падлу соблюдать партийную дисциплину, ну там демократический централизм и прочее? Голосовать, как прикажут? Партия – это же, как говаривалСолженицын, намордник на личность.

– Все х…йня. Ни разу за все эти годы в партии мне не звонил Лимонов и не говорил: «Делай то-то и то-то».

– Но ты обязан голосовать, за кого скажут?

– Нет.

– То есть у вас не партия, а клуб по интересам.

– Формально у нас партия… Но все могут послать на хер всех.


ЧЕЧНЯ

– Расскажи, пожалуйста, про эту схему, когда федералы то брали Грозный, то сдавали. Это тема предательства?

– Я один раз был свидетелем. Мы там встречали генерала из Москвы. Он и наш генерал, оба такие трошевского пошиба, с розовыми лицами, целуются, обнимаются. Садимся в козелок… Наш спрашивает: «Как дела?» Тот ему кидает папку с бумагами на колени. Наш раскрывает, читает бумагу и орет: «Как выпустить? Как раскрыть кольцо? Мы их полгода искали, нашли и зажали!» – «Ничего не могу сказать, такой приказ: дать боевикам коридор, чтоб они ушли из ущелья». Это происходило не то что раз и два, это происходило постоянно!

– Может, это закон русской жизни в таком случае?

– Если бы это был закон, то русские не стали бы, прости меня, строителями великой империи. Потому что люди, которые все покупают за бабки, не способны больше ни к чему другому, как жить на Лазурном берегу. Но тем не менее мы по финансовым причинам сдали первую чеченскую войну: там отмывались бабки, их слали на восстановление школ, заводов и пароходов и крали. А вторая война была сдана по политическим мотивам: Путин хотел остаться в истории как замиритель Чечни наподобие генерала Ермолова. На самом деле там никакого мира нет. Как только федеральные войска уходят из Чечни, там начинается гражданская война. Кадырова убивают за полчаса до вывода войск.

– Старого или молодого?

– Старого уже убили. А теперь чеченские кланы убьют молодого. Там же кровная месть, безвластие, бандитизм. Все держится только на федеральных войсках.

– Вот люди, которые воюют в Чечне, готовы они умереть в бою?

– Да.

– А можно было не выполнить приказ и уничтожить боевиков, а потом хоть трибунал с расстрелом? Были такие случаи?

Молчание.

– Почему не было?

– Зато были случаи русской смекалки. Вот тогда в козелке… Наш генерал еще раз смотрит в папку: «Я все понял! Приказ вступает в силу в семь утра. А сейчас десять вечера!» Он тут же берет рацию и поднимает вертушки, они летят к ущелью и бьют по боевикам. Так было!

– Но невыполнение приказов невозможно.

– Мы именно поэтому все и про…бали в стране. Переломить ситуацию мог каждый из нас в тридцати восьми случаях! Вот Политковская… Она честная женщина. Она ответила за базар. Она полетела тогда в Беслан, но в самолете ее отравили. Я не любил Масхадова, я воевал с чеченцами, но я понимаю, что в той ситуации, когда Масхадов был готов к переговорам с федералами в присутствии Политковской, можно было спасти несколько сотен детей.

Но эту ситуацию обломали, и ничего не получилось. Ее траванули и после застрелили, сами чеченцы. Сперва ей выстрелили в спину, она обернулась, и видимо, узнала стрелявшего, и тогда ей выстрелили в лоб. Дай Бог все русским мужикам такой судьбы.

– Это смерть солдата?

– Это как Пушкин… У него была странная судьба – пьянство, карты, бабы… Раненый Пушкин упал на снег и сказал противнику: «Стой, я продолжаю дуэль». И выстрелил. Такой выстрел на снегу исправляет любой путь судьбы. Вот и у Политковской был выстрел на снегу. Такой выстрел определяет путь и судьбу. Человек может неправильно прожить всю жизнь, но в финале он ставит такой восклицательный знак.

ЛИТЕРАТУРА: СВЕРХЗАДАЧА

Мы снова возвращаемся к серьезному.

– Биография писателя – это половина успеха.

– Да. Хорошо писать на русском языке может много кто. А отвечать за базар – таких намного меньше. Сережа Есенин отвечал за базар. Володя Маяковский отвечал. Николай Гумилев…

– Пушкин…

– Да. Пушкин, Лермонтов, Толстой. В русской литературе главное – отвечать за базар.

– А старики не ответили. Ты жаловался на шестидесятников, что советская власть их и давила, и дарила как-то вяло, у них к ней ни любви, ни ненависти, а так…

– Да… Говорили много, а за базар не ответили. И советские, и антисоветские. Вот ответил Солженицын, которого я не люблю. Он сильно переоцененный автор.

– Я встретил такой отклик на твою книгу: «Это – лучший довод в пользу эмиграции».

– Ха-ха-ха!

– Может, нельзя так на слабых людей давить? Прочтет человек и сопьется или застрелится после твоей книжки…

– Я книгу писал, чтоб у людей создалось четкое впечатление. Либо ты обманываешь себя и думаешь, что живешь в хорошей, нормальной стране, несмотря на то что Россия подыхает. Либо ты вытаскиваешь страну живыми руками из земли так, чтоб под ногтями была земля…

ПЛАНЫ

– Ну а теперь расскажи о своих планах.

– Политических, жизненных, писательских?

– О всех.

– Политической амбиции у меня нет ни одной. Политику ненавижу всеми фибрами своей души. Это пристанище уродов и негодяев.

– А что ж ты тогда там делаешь?

– Потому что если не я, то ублюдки в высоких кабинетах будут думать, что политика – это их личное дело. Если не я и не несколько сотен мне подобных, они подумают, что рождены, чтоб этим всем рулить. Они не имеют на это никакого права! Потому что я сын своей страны и имею право голоса по любому вопросу. И меня должны слушать. Потому что я честно заработал это право по всем жизненным путям. Если говорить о теории малых дел, то все дела я сделал: вкрутил лампочку в подъезде, родил троих детей, заплатил налоги, отстрелял из автомата, отучился в институте, прочитал десять тысяч книг – я все сделал. И теперь вы будете слушать, что я говорю. Дальше. Планирую написать книгу о Леониде Леонове, который является крупнейшим русским писателем XXвека после Михаила Шолохова. Леонов – абсолютный гений русской литературы. Стопроцентный!

– Но ведь Леонова никто не читает.

– Это ты не читаешь! А вот проведи среди русских писателей опрос, кто у них самый любимый автор второй половины XXвека. Леонов будет вторым после Распутина. Если я верну это имя в читательское пространство, буду считать, что моя жизненная задача выполнена на девяносто девять процентов. «Вор» Леонова – это увлекательней, чем «Идиот». «Пирамида» – самый умный роман XX века. Книга «Evgenia Ivanovna» поэтичней всех рассказов Бунина вместе взятых. Некоторые его книги вызывают во мне ощущение ледяного ветра, бьющего в лицо. Леонов для меня – абсолютное физиологическое удовольствие, я над Леоновым просто плачу.

– Ну так иди и пиши, на хера ты залез в политику! Крутишь эту шарманку бесконечную…

– Эх! Я тебе душу раскрыл, а ты мне такое: шарманщик…

автор: Игорь Свинаренко

Фото: Михаил Королев

Опубликовано в журнале «Медведь» №115, 2008

Медведь

Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе