- Владимир Николаевич, сложно писать одну книгу 30 лет?
- Идеи написать автобиографию у меня вначале не было. Я начинал с публицистики, когда какую-то мысль хотел подкрепить фактом собственной биографии. А потом эти примеры накапливались, и все складывалось как-то само собой, потому что замысел мемуаров зависит от замысла жизни.
- Например, 30 лет назад многие были уверены, что советская власть никогда не кончится. То есть тут "даль свободного романа" была совсем непредсказуема?
- Ну, я-то не относился к этим пессимистам. И даже пари заключал, что в середине 80-х в Советском Союзе начнутся радикальные перемены. Был уверен: вернусь в Россию - и таких запретов в литературе, как раньше, просто не будет.
- Андрей Синявский говорил о стилистических разногласиях с советской властью. Вы - об органических. Поясните.
- У меня есть такая пьеса "Трибунал". Там герой говорит, что он просто жил, ни о чем не думая, но когда смотрел на портреты вождей, ему было противно, и когда слушал на собраниях речи, было противно, и даже когда смотрел фигурное катание, было противно. Потому что это все олицетворяло советский режим. Сам он кончился, но советский человек будет жить еще очень долго. У нас телевидение и сейчас похоже на советское, очень много пустой псевдопатриотической риторики. Вот сегодня - с этим спортом идиотским. Когда проигрывали, впали в отчаяние, а потом выиграли сколько-то медалей, и опять напыжились: отстояли честь России. Как будто когда проиграли, то и честь России проиграли. Эта политизация спорта напоминает весьма советский агитпроп. Правда, слава богу, не везде уже висят портреты наших вождей, хотя их хватает в присутственных местах.
- Ну вот мы же с вами сейчас об этом рассуждаем. А было время, когда приходилось помалкивать.
- Дело в том, что… Вот, например, одна газета меня приглашала к сотрудничеству. Говорю им: "Вы знаете, я могу писать только то, что я хочу. А если есть какие-то рамки..." Они ответили: "Никаких рамок нет, но у нас к вам маленькая просьба. Если, допустим, вам вдруг покажется, что жена президента одевается безвкусно, не надо об этом писать". Мне неинтересно писать что бы то ни было о жене президента. Но если есть хоть какой-то запрет, меня тянет немедленно его нарушить. Сейчас в литературе, а особенно в журналистике и речах так называемых политологов, не говоря уже о депутатах, явно просматривается желание угодить высшей власти. И все, кто этим занимается, думают, и не зря, что будут как-нибудь за это вознаграждены.
- Может, поэтому сейчас идет волна увлечения мемуаристикой? Такой вот безопасный эскапизм?
- Это объясняется возможностью напечатать все, что угодно. При этом людей, которые могут описать то, что с ними было, гораздо больше, чем тех, кто может писать по воображению. Потому что художественное творчество доступно не каждому. Хотя лично мне было труднее писать мемуары, чем что-то вымышленное.
- Какие-то вещи писатели сейчас пытаются переосмыслить, оглядываясь назад. Вот, например, Аксенов, его последняя книга про шестидесятников. Каковы ваши впечатления?
- Мне было интересно, потому что большинство описанных им людей я знал и знаю.
- А для вас понятие "шестидесятники" претерпело изменения за последнее время?
- Нет. Кроме того, я не воспринимаю шестидесятников как какую-то партию. Я ровесник Аксенова, у нас месяц разницы в возрасте, мы приятельствовали, но я в его группу не входил. Тех, к которым я относился, можно назвать в какой-то степени почвенниками, потому что на Запад мы не смотрели, учились у русской классической литературы. А в круге Аксенова говорили, что они учатся кто у Дос Пассоса, кто у Сэлинджера, кто у Хемингуэя. Я и Владимов печатались в "Новом мире". Аксенов, Гладилин, еще многие - в "Юности". Но при этом мы все пересекались. Мы, может быть, не слишком тесно между собой дружили, но и не враждовали. У нас одно время к шестидесятникам было очень негативное отношение в обществе. И сейчас, кажется, оно существует.
- Хотя кто хотел напечататься - напечатался, кто хотел уехать - уехал...
- Я бы сказал, что плохое отношение к шестидесятникам возникло все-таки раньше. Еще со стороны восьмидесятников, которых стали называть восьмидерастами. И эти восьмидерасты стали обижаться на шестидесятников, по-моему, за то, что те были более успешны, печатались, сотрудничали с властью. А мы, мол, такие гордые. Мы работали в котельных, разгружали вагоны и с властью не сотрудничали. Но это все очень не точно, потому что про меня уже сложно сказать, что я с властью сотрудничал. Мы были разные. Дело писателя вообще-то - писать. Создавать какие-то характеры, сюжеты. Он пишет, как Ваня любит Маню, и через это показывает весь мир. Это не значит, что он уклоняется от гражданской позиции. Это значит, что он пишет о самом главном. Вот у меня есть повесть "Путем взаимной переписки", об отношениях мужчины и женщины. Эти отношения - возможно, самое главное в литературе. А как гражданин я выступаю с публицистикой. Это не все и не всегда понимают. Например, моего "Чонкина" представляют книгой, направленной против политического строя, а на самом деле я описывал просто разные характеры и абсурд нашей жизни.
- Это правда, что у вашего Чонкина был прототип?
- У Чонкина прототипа не было на самом деле. Просто у нас в части был один солдат, такой у него был нелепый вид. И про него говорили: а, это Чонкин. Я решил подобрать это и использовать. Просто фамилия подходящая. И лишь через много лет узнал, что его фамилия была не Чонкин, а Чонгин и что он вообще-то был якут.
- Говоря откровенно, кое-что в вашей новой книге удивляет. Вы пишете о процессе над Синявским и Даниэлем и называете имя одного из общественных обвинителей, Аркадия Васильева, - это понятно. Но дальше речь идет о том, что его дочь Груня - это нынешняя детективщица Дарья Донцова. Зачем нарушили инкогнито? Не боитесь, что литературная дама обидится?
- Вы знаете, есть дети, допустим, Берия, Сталина, сами ничего плохого не делавшие. И что? Про их родителей тоже нельзя писать? Мне просто показалось смешным, когда Васильев сказал, что вот-вот разразится третья мировая война и в будущем году его дочь Груня, возможно, уйдет на фронт. Я Груню-Дарью никак не хотел обидеть, она любимица миллионов читателей, и дай ей Бог. Однако что было - то было. Но дело в том, что родственники умерших людей очень склонны обижаться, потому что они все хотят видеть своих предков или мужей на пьедестале. Но я не иконописец, а реалист, поэтому всегда говорю то, что думаю.
- Да уж, вы и своим коллегам не спускаете. Историю с Солженицыным вам поминают до сих пор. Ожидали, что она так долго будет муссироваться, когда вышел "Портрет на фоне мифа"?
- Ожидал, потому что еще до этого меня проклинали фанаты Солженицына за "Москву 2042". "Портрет на фоне мифа" был им ответом, потому что, когда я написал "Москву", на меня набросились и говорили, что я оклеветал Солженицына, хотя это была просто пародия, и не только на него. А пародия не может быть клеветой в принципе. Но этот безумный культ, кажется, уже частично сошел на нет.
- За тем, что сейчас происходит в литературе, следите? За документалистикой, псевдодокументалистикой и иными веяниями?
- Каждый жанр имеет право на существование. Мне кажется, уровень литературы сегодня в среднем неплохой, но как раньше - когда появлялись такие вещи, что все друг другу передавали из рук в руки и говорили: как, неужели ты это не читал? - вот этого нет. Я сейчас такого не встречаю. Это жаль.
«Итоги»