Владлен Татарский: к происхождению псевдонима, или Почему Виктор Пелевин – наш
28 мая 2023 ● ВАШИ НОВОСТИ
Михаил Бубеннов, писатель-фронтовик, сталинский ортодокс и пьяница, напечатавший в 1951 г. в «Комсомольской правде» запальчивую статью «Нужны ли сейчас литературные псевдонимы?», в наши дни, вот именно сейчас, стал бы актуален и удовлетворен – писатели практически перестали пользоваться этими самыми литературными псевдонимами.
Климент Ворошилов, Максим Горький и Иосиф Сталин.
Фото: de.rbth.com
Впрочем, русская литература большая, в ней, как в Греции, всё есть, и Михаил Семенович и сегодня привычно выводил бы на чистую идеологическую воду писателей Александра Снегирёва (Алексей Кондрашин) и особенно Бориса Акунина (Георгий Чхартишвили), а по поводу Захара Прилепина испытывал бы определенные сомнения – стоит ли полагать родовое имя «Захар» за литературный псевдоним?
Меня, впрочем, интересует другой вопрос – а кто из писателей (и шире – мастеров искусств вообще) взял псевдоним в честь литературного персонажа? С ходу вспоминается разве что молодой Чехов, среди своих многочисленных «осколочных» псевдонимов имевший такие, как Улисс и Лаэрт. И еще одна связанная с Антоном Павловичем история: начинающая актриса Фанни Фельдман заимствовала псевдоним у героини «Вишневого сада» и уже как Фаина Раневская получила три Сталинские премии, звание народной артистки СССР и орден Ленина.
Другое дело, что из литературы и вообще искусства явление псевдонимов ушло в сетевую реальность и приобрело там самые разнообразные, а подчас и разнузданные формы.
Инстасамка
В этом смысле случай Владлена Татарского – писателя, военкора и блогера, донбасского ополченца 2014 г., погибшего в Санкт-Петербурге в результате террористического акта, организованного спецслужбами Украины, – представляется пограничным (между литературой и Сетью) и чрезвычайно любопытным.
Максим Фомин взял псевдоним «Владлен Татарский», еще находясь на военной службе, не позднее 2017-го, и происхождение его на поверхности – такую фамилию носил главный герой производственно-мистического романа Виктора Пелевина Generation «П» (можно определить его и традиционным для русской литературы жанром «романа воспитания», точнее «антивоспитания»), впервые опубликованного в 1999 г. в издательстве «Вагриус» и с тех пор ставшего самым, пожалуй, популярным в обширном на сегодняшний день пелевинском романном корпусе. Экранизация (полный метр) режиссера Виталия Гинзбурга случилась в 2011 г.
Содержание романа, полагаю, известно всем, но профессиональная добросовестность требует напомнить: Generation «П» – история литинстутского поэта, в начале 90-х волей судьбы и эпохи оказавшегося в рекламном бизнесе, а к финалу бурного десятилетия из рядового копирайтера и начинающего криэйтора посредством ряда мистических посвящений и алкогольно-наркотических трипов превратившегося в главу всемирной и всемогущей Гильдии Халдеев в статусе живого бога и земного мужа богини Иштар.
Виктор Пелевин.
Фото: gamebomb.ru
Необходимо отметить: существует некоторый смысловой зазор между именами романного Татарского и псевдонимом прославленного военкора и общественного деятеля. Тем более, что и в романе с именем происходят принципиальные метаморфозы:
«…Взять хотя бы само имя «Вавилен», которым Татарского наградил отец, соединявший в своей душе веру в коммунизм и идеалы шестидесятничества. Оно было составлено из слов «Василий Аксенов» и «Владимир Ильич Ленин». Отец Татарского, видимо, легко мог представить себе верного ленинца, благодарно постигающего над вольной аксеновской страницей, что марксизм изначально стоял за свободную любовь, или помешанного на джазе эстета, которого особо протяжная рулада саксофона заставит вдруг понять, что коммунизм победит. Но таков был не только отец Татарского, – таким было все советское поколение пятидесятых и шестидесятых, подарившее миру самодеятельную песню и кончившее в черную пустоту космоса первым спутником – четыреххвостым сперматозоидом так и не наставшего будущего.
Татарский очень стеснялся своего имени, представляясь по возможности Вовой. Потом он стал врать друзьям, что отец назвал его так потому, что увлекался восточной мистикой и имел в виду древний город Вавилон, тайную доктрину которого ему, Вавилену, предстоит унаследовать. А сплав Аксенова с Лениным отец создал потому, что был последователем манихейства и натурфилософии и считал себя обязанным уравновесить светлое начало темным. Несмотря на эту блестящую разработку, в возрасте восемнадцати лет Татарский с удовольствием потерял свой первый паспорт, а второй получил уже на Владимира».
У Максима Фомина при выборе литературного псевдонима происходит в чем-то близкая история: он отбрасывает инициалы шестидесятнического гуру, вавилонские аллюзии его тоже не интересуют – и оставляет только Владимира Ленина, причем в куда более четко артикулированном варианте, нежели романный Татарский.
Принципиальный сдвиг влево заданных романом координат – очевиден.
Однако главный вопрос продолжает интриговать: почему героический боец и военкор, ставший и при жизни одним из символов русской реконкисты, при выборе литературного имени прибегает к посредничеству писателя (Пелевин-старший сказал бы о «передаче мантры»), на первый взгляд явно далекого от реалий «русской весны», СВО, многократно осмеивавшего патриотическое мировоззрение (как, впрочем, и куда жёстче – либерально-западническое) и рассуждавшего о геополитических раскладах с нескрываемым сарказмом.
Здесь в мои задачи не входит подробный идейно-социологический анализ пелевинских текстов, тем не менее заметим: Виктор Пелевин – автор весьма непростой, и первое (подчас восторженное) прочтение лучших его вещей далеко не всегда оказывается продуктивным. Так, сам (и прежде всего, календарный) контекст романа, равно как и укрепившаяся на тот момент постмодернистская репутация автора помешали читающей публике должным образом воспринять одну из смысловых доминант романа – издевательскую критику общества потребления, антибуржуазный пафос (даже без особой фирменной пелевинской иронии
отчетливо звучащий в проповедях, которые доносит до Татарского дух Че Гевары в ходе спиритического сеанса). Относительно России – безжалостное разоблачение порядков и нравов периода первоначального накопления.
Фото с церемонии прощания с военкором Владленом Татарским на Троекуровском кладбище Москвы
Ну вот, уже хрестоматийное: «По телевизору между тем показывали те же самые хари, от которых всех тошнило последние двадцать лет. Теперь они говорили точь-в-точь то самое, за что раньше сажали других, только были гораздо смелее, тверже и радикальнее. Татарский часто представлял себе Германию сорок шестого года, где доктор Геббельс истерически орет по радио о пропасти, в которую фашизм увлек нацию, бывший комендант Освенцима возглавляет комиссию по отлову нацистских преступников, генералы CС просто и доходчиво говорят о либеральных ценностях, а возглавляет всю лавочку прозревший наконец гауляйтер Восточной Пруссии. Татарский, конечно, ненавидел советскую власть в большинстве ее проявлений, но все же ему было непонятно – стоило ли менять империю зла на банановую республику зла, которая импортирует бананы из Финляндии».
Или: «Черная сумка, набитая пачками стодолларовых купюр, уже стала важнейшим культурным символом и центральным элементом большинства фильмов и книг, а траектория ее движения сквозь жизнь – главным сюжетообразующим мотивом. Точнее сказать, именно присутствие в произведении искусства этой большой черной сумки генерирует эмоциональный интерес аудитории к происходящему на экране или в тексте. Отметим, что в некоторых случаях сумка с деньгами не присутствует прямо; в этом случае ее функцию выполняет либо участие так называемых «звезд», про которых доподлинно известно, что она есть у них дома, либо навязчивая информация о бюджете фильма и его кассовых сборах. А в будущем ни одного произведения искусства не будет создаваться просто так; не за горами появление книг и фильмов, главным содержанием которых будет скрытое воспевание «Кока-колы» и нападки на «Пепси-колу» – или наоборот».
Таким образом, уместно предположить, что Владлен Татарский при выборе писательского имени ориентировался не на фигуру (в литературном смысле, кстати, довольно бесцветную) измученного вечными вопросами и ставшего инструментом надличностных стихий рекламщика Вавилена Татарского, а на отдельные линии и инвективы романного текста с их отчетливым неприятием складывающейся вокруг персонажей действительности.
Данную версию закрепляет обращение к другому, уже классическому тексту Виктора Пелевина, в книжном виде опубликованному в 1996 г. в том же «Вагриусе» – речь о романе «Чапаев и Пустота».
Виктор Пелевин
Фото: 7books.ru
Связь между двумя выдающимися книгами очевидна, специалисты, несколько механистически, перечисляют общие коды, мотивы и аллюзии, сквозных персонажей (городской командир Вовчик Малой). Кто-то даже запальчиво полагает обе вещи единым метароманом. Но мне представляется куда более значимым не сближение, а разбег по принципиальному параметру.
Проиллюстрируем сюжетом литературного свойства. Александр Твардовский, подписывая к публикации в «новомирском» номере (январь, 1963) «Матрёнин двор», говорил: «Вот теперь пусть судят. Там – тема. Здесь – литература». «Там» – подразумевался «Один день Ивана Денисовича», опубликованный в НМ двумя месяцами ранее, а тема была, понятно, лагерной. Твардовского я продолжаю оспаривать: на мой взгляд, дело обстоит чуть ли не наоборот, «Иван Денисович» куда совершеннее именно в литературном плане, в то время как «Матрёнин двор» суховат и дидактичен, восходит к скучным урокам литературных передвижников конца XIX века вроде Глеба Успенского и Владимира Короленко.
(Забавно, что в финальных сценах «Чапаева» появляется А. И. Солженицын собственной персоной, слегка закамуфлированный под олдскульного московского таксиста. Причём образуя пару с другим знаковым бородачом эпохи – шансонье М. З. Шуфутинским, что, чёрт возьми, даже красиво: «…за небольшим клавишным органчиком стоял мужчина средних лет с чёрной звериной бородой на широкоскулом лице и отвратительным голосом пел»).
Александр Солженицын. Владивосток, 1994 год.
Фото: Getty Images
Однако твардовская оппозиция работает, и впечатляюще – именно на примере лучших пелевинских романов. Generation «П» – конечно, книга «темы» – линейное и, при всех фирменных пелевинских экспозициях разных реальностей, одномерное повествование, где за «литературу» отвечают: а) образ постсоветского интеллигента, перековавшегося в халдеи общества потребления и бездуховного глобализма; б) столь же брендированный набор из хохм, каламбуров и афористики кавээнного свойства. Приём в романе избыточен, а для изящной словесности его одного прискорбно мало. Впрочем, всё искупают хмуроватые пророчества, ирония и цинизм высшей пробы, эзотерический анализ эпохи и описанное выше третирование времен и нравов.
В «Чапаеве» всё, конечно, куда ярче и карнавальнее. Пелевин обосновал универсальную метафору 90-х, обозначив её как ремейк Гражданской войны в России, бессмысленной и беспощадной. Обозначил эволюцию героя: из традиционных «лишних людей» – в мистические революционеры. Пётр Пустота готов уничтожить мир (посредством нагана-авторучки или глиняного пулемета), но не принять условий сдачи ему – соучастия в духовной и культурной деградации. А главное, пожалуй, – празднично расцвеченная эзотерическая линия. Дидактическая сухомятка квазибуддистских проповедей переводится на братковскую феню, сопровождается самогоном и луком, халатом барона Юнгерна с генеральскими погонами, разноцветными папахами казаков Азиатской конной дивизии — окраска головного убора обозначает ступень посвящения…
Но, собственно, по прошествии почти трех десятков лет с момента написания романа и на фоне известных исторических обстоятельств постмодернистские приемы и фишки уходят на дальний план, а главным опять становится социально-метафизический пафос, относительно идейного применения которого Виктор Пелевин, надо полагать, сегодня крепко задумывается.
Главный урок, который пелевинский Чапаев (воплощение военного будды Анагамы) преподает Петру Пустоте, – умение и возможность отринуть подлое время и его скотские условия, если они противоречат духовному и надличностному развитию. «Не надо мне ни дыр/ ушных, ни вещих глаз./ На твой безумный мир/ Ответ один — отказ».
И здесь совершенно очевидная параллель с героями донбасского сопротивления – комбатами Моторолой и Гиви, главой ДНР Александром Захарченко, тысячами добровольцев Донбасса и России, которые, сознательно отринув диктат материального мира, установившийся, казалось, тотально и навечно (а у многих из них там было своё окно возможностей), принесли себя в жертву ценностям единой нации и Родины. Этому полю не бывать в пустоте — пример и урок современных Чапаевых будет вечно стучать в лучшие сердца.
Виктор Пелевин.
Фото: pelevin.nov.ru
Естественно, почетное место в этом ряду – у писателя и бойца Владлена Татарского.
И вместо постскриптума. Одна из принципиальнейших черт для определения большого писателя – не уметь предугадать, как твоё слово отзовется. Полагаю, в подобной перспективе Виктор Пелевин уже в этой жизни увидел для себя немало неожиданного и важного.
Фото: de.rbth.com
Впрочем, русская литература большая, в ней, как в Греции, всё есть, и Михаил Семенович и сегодня привычно выводил бы на чистую идеологическую воду писателей Александра Снегирёва (Алексей Кондрашин) и особенно Бориса Акунина (Георгий Чхартишвили), а по поводу Захара Прилепина испытывал бы определенные сомнения – стоит ли полагать родовое имя «Захар» за литературный псевдоним?
Меня, впрочем, интересует другой вопрос – а кто из писателей (и шире – мастеров искусств вообще) взял псевдоним в честь литературного персонажа? С ходу вспоминается разве что молодой Чехов, среди своих многочисленных «осколочных» псевдонимов имевший такие, как Улисс и Лаэрт. И еще одна связанная с Антоном Павловичем история: начинающая актриса Фанни Фельдман заимствовала псевдоним у героини «Вишневого сада» и уже как Фаина Раневская получила три Сталинские премии, звание народной артистки СССР и орден Ленина.
Другое дело, что из литературы и вообще искусства явление псевдонимов ушло в сетевую реальность и приобрело там самые разнообразные, а подчас и разнузданные формы.
Инстасамка
В этом смысле случай Владлена Татарского – писателя, военкора и блогера, донбасского ополченца 2014 г., погибшего в Санкт-Петербурге в результате террористического акта, организованного спецслужбами Украины, – представляется пограничным (между литературой и Сетью) и чрезвычайно любопытным.
Максим Фомин взял псевдоним «Владлен Татарский», еще находясь на военной службе, не позднее 2017-го, и происхождение его на поверхности – такую фамилию носил главный герой производственно-мистического романа Виктора Пелевина Generation «П» (можно определить его и традиционным для русской литературы жанром «романа воспитания», точнее «антивоспитания»), впервые опубликованного в 1999 г. в издательстве «Вагриус» и с тех пор ставшего самым, пожалуй, популярным в обширном на сегодняшний день пелевинском романном корпусе. Экранизация (полный метр) режиссера Виталия Гинзбурга случилась в 2011 г.
Содержание романа, полагаю, известно всем, но профессиональная добросовестность требует напомнить: Generation «П» – история литинстутского поэта, в начале 90-х волей судьбы и эпохи оказавшегося в рекламном бизнесе, а к финалу бурного десятилетия из рядового копирайтера и начинающего криэйтора посредством ряда мистических посвящений и алкогольно-наркотических трипов превратившегося в главу всемирной и всемогущей Гильдии Халдеев в статусе живого бога и земного мужа богини Иштар.
Виктор Пелевин.
Фото: gamebomb.ru
Необходимо отметить: существует некоторый смысловой зазор между именами романного Татарского и псевдонимом прославленного военкора и общественного деятеля. Тем более, что и в романе с именем происходят принципиальные метаморфозы:
«…Взять хотя бы само имя «Вавилен», которым Татарского наградил отец, соединявший в своей душе веру в коммунизм и идеалы шестидесятничества. Оно было составлено из слов «Василий Аксенов» и «Владимир Ильич Ленин». Отец Татарского, видимо, легко мог представить себе верного ленинца, благодарно постигающего над вольной аксеновской страницей, что марксизм изначально стоял за свободную любовь, или помешанного на джазе эстета, которого особо протяжная рулада саксофона заставит вдруг понять, что коммунизм победит. Но таков был не только отец Татарского, – таким было все советское поколение пятидесятых и шестидесятых, подарившее миру самодеятельную песню и кончившее в черную пустоту космоса первым спутником – четыреххвостым сперматозоидом так и не наставшего будущего.
Татарский очень стеснялся своего имени, представляясь по возможности Вовой. Потом он стал врать друзьям, что отец назвал его так потому, что увлекался восточной мистикой и имел в виду древний город Вавилон, тайную доктрину которого ему, Вавилену, предстоит унаследовать. А сплав Аксенова с Лениным отец создал потому, что был последователем манихейства и натурфилософии и считал себя обязанным уравновесить светлое начало темным. Несмотря на эту блестящую разработку, в возрасте восемнадцати лет Татарский с удовольствием потерял свой первый паспорт, а второй получил уже на Владимира».
У Максима Фомина при выборе литературного псевдонима происходит в чем-то близкая история: он отбрасывает инициалы шестидесятнического гуру, вавилонские аллюзии его тоже не интересуют – и оставляет только Владимира Ленина, причем в куда более четко артикулированном варианте, нежели романный Татарский.
Принципиальный сдвиг влево заданных романом координат – очевиден.
Однако главный вопрос продолжает интриговать: почему героический боец и военкор, ставший и при жизни одним из символов русской реконкисты, при выборе литературного имени прибегает к посредничеству писателя (Пелевин-старший сказал бы о «передаче мантры»), на первый взгляд явно далекого от реалий «русской весны», СВО, многократно осмеивавшего патриотическое мировоззрение (как, впрочем, и куда жёстче – либерально-западническое) и рассуждавшего о геополитических раскладах с нескрываемым сарказмом.
Здесь в мои задачи не входит подробный идейно-социологический анализ пелевинских текстов, тем не менее заметим: Виктор Пелевин – автор весьма непростой, и первое (подчас восторженное) прочтение лучших его вещей далеко не всегда оказывается продуктивным. Так, сам (и прежде всего, календарный) контекст романа, равно как и укрепившаяся на тот момент постмодернистская репутация автора помешали читающей публике должным образом воспринять одну из смысловых доминант романа – издевательскую критику общества потребления, антибуржуазный пафос (даже без особой фирменной пелевинской иронии
отчетливо звучащий в проповедях, которые доносит до Татарского дух Че Гевары в ходе спиритического сеанса). Относительно России – безжалостное разоблачение порядков и нравов периода первоначального накопления.
Фото с церемонии прощания с военкором Владленом Татарским на Троекуровском кладбище Москвы
Ну вот, уже хрестоматийное: «По телевизору между тем показывали те же самые хари, от которых всех тошнило последние двадцать лет. Теперь они говорили точь-в-точь то самое, за что раньше сажали других, только были гораздо смелее, тверже и радикальнее. Татарский часто представлял себе Германию сорок шестого года, где доктор Геббельс истерически орет по радио о пропасти, в которую фашизм увлек нацию, бывший комендант Освенцима возглавляет комиссию по отлову нацистских преступников, генералы CС просто и доходчиво говорят о либеральных ценностях, а возглавляет всю лавочку прозревший наконец гауляйтер Восточной Пруссии. Татарский, конечно, ненавидел советскую власть в большинстве ее проявлений, но все же ему было непонятно – стоило ли менять империю зла на банановую республику зла, которая импортирует бананы из Финляндии».
Или: «Черная сумка, набитая пачками стодолларовых купюр, уже стала важнейшим культурным символом и центральным элементом большинства фильмов и книг, а траектория ее движения сквозь жизнь – главным сюжетообразующим мотивом. Точнее сказать, именно присутствие в произведении искусства этой большой черной сумки генерирует эмоциональный интерес аудитории к происходящему на экране или в тексте. Отметим, что в некоторых случаях сумка с деньгами не присутствует прямо; в этом случае ее функцию выполняет либо участие так называемых «звезд», про которых доподлинно известно, что она есть у них дома, либо навязчивая информация о бюджете фильма и его кассовых сборах. А в будущем ни одного произведения искусства не будет создаваться просто так; не за горами появление книг и фильмов, главным содержанием которых будет скрытое воспевание «Кока-колы» и нападки на «Пепси-колу» – или наоборот».
Таким образом, уместно предположить, что Владлен Татарский при выборе писательского имени ориентировался не на фигуру (в литературном смысле, кстати, довольно бесцветную) измученного вечными вопросами и ставшего инструментом надличностных стихий рекламщика Вавилена Татарского, а на отдельные линии и инвективы романного текста с их отчетливым неприятием складывающейся вокруг персонажей действительности.
Данную версию закрепляет обращение к другому, уже классическому тексту Виктора Пелевина, в книжном виде опубликованному в 1996 г. в том же «Вагриусе» – речь о романе «Чапаев и Пустота».
Виктор Пелевин
Фото: 7books.ru
Связь между двумя выдающимися книгами очевидна, специалисты, несколько механистически, перечисляют общие коды, мотивы и аллюзии, сквозных персонажей (городской командир Вовчик Малой). Кто-то даже запальчиво полагает обе вещи единым метароманом. Но мне представляется куда более значимым не сближение, а разбег по принципиальному параметру.
Проиллюстрируем сюжетом литературного свойства. Александр Твардовский, подписывая к публикации в «новомирском» номере (январь, 1963) «Матрёнин двор», говорил: «Вот теперь пусть судят. Там – тема. Здесь – литература». «Там» – подразумевался «Один день Ивана Денисовича», опубликованный в НМ двумя месяцами ранее, а тема была, понятно, лагерной. Твардовского я продолжаю оспаривать: на мой взгляд, дело обстоит чуть ли не наоборот, «Иван Денисович» куда совершеннее именно в литературном плане, в то время как «Матрёнин двор» суховат и дидактичен, восходит к скучным урокам литературных передвижников конца XIX века вроде Глеба Успенского и Владимира Короленко.
(Забавно, что в финальных сценах «Чапаева» появляется А. И. Солженицын собственной персоной, слегка закамуфлированный под олдскульного московского таксиста. Причём образуя пару с другим знаковым бородачом эпохи – шансонье М. З. Шуфутинским, что, чёрт возьми, даже красиво: «…за небольшим клавишным органчиком стоял мужчина средних лет с чёрной звериной бородой на широкоскулом лице и отвратительным голосом пел»).
Александр Солженицын. Владивосток, 1994 год.
Фото: Getty Images
Однако твардовская оппозиция работает, и впечатляюще – именно на примере лучших пелевинских романов. Generation «П» – конечно, книга «темы» – линейное и, при всех фирменных пелевинских экспозициях разных реальностей, одномерное повествование, где за «литературу» отвечают: а) образ постсоветского интеллигента, перековавшегося в халдеи общества потребления и бездуховного глобализма; б) столь же брендированный набор из хохм, каламбуров и афористики кавээнного свойства. Приём в романе избыточен, а для изящной словесности его одного прискорбно мало. Впрочем, всё искупают хмуроватые пророчества, ирония и цинизм высшей пробы, эзотерический анализ эпохи и описанное выше третирование времен и нравов.
В «Чапаеве» всё, конечно, куда ярче и карнавальнее. Пелевин обосновал универсальную метафору 90-х, обозначив её как ремейк Гражданской войны в России, бессмысленной и беспощадной. Обозначил эволюцию героя: из традиционных «лишних людей» – в мистические революционеры. Пётр Пустота готов уничтожить мир (посредством нагана-авторучки или глиняного пулемета), но не принять условий сдачи ему – соучастия в духовной и культурной деградации. А главное, пожалуй, – празднично расцвеченная эзотерическая линия. Дидактическая сухомятка квазибуддистских проповедей переводится на братковскую феню, сопровождается самогоном и луком, халатом барона Юнгерна с генеральскими погонами, разноцветными папахами казаков Азиатской конной дивизии — окраска головного убора обозначает ступень посвящения…
Но, собственно, по прошествии почти трех десятков лет с момента написания романа и на фоне известных исторических обстоятельств постмодернистские приемы и фишки уходят на дальний план, а главным опять становится социально-метафизический пафос, относительно идейного применения которого Виктор Пелевин, надо полагать, сегодня крепко задумывается.
Главный урок, который пелевинский Чапаев (воплощение военного будды Анагамы) преподает Петру Пустоте, – умение и возможность отринуть подлое время и его скотские условия, если они противоречат духовному и надличностному развитию. «Не надо мне ни дыр/ ушных, ни вещих глаз./ На твой безумный мир/ Ответ один — отказ».
И здесь совершенно очевидная параллель с героями донбасского сопротивления – комбатами Моторолой и Гиви, главой ДНР Александром Захарченко, тысячами добровольцев Донбасса и России, которые, сознательно отринув диктат материального мира, установившийся, казалось, тотально и навечно (а у многих из них там было своё окно возможностей), принесли себя в жертву ценностям единой нации и Родины. Этому полю не бывать в пустоте — пример и урок современных Чапаевых будет вечно стучать в лучшие сердца.
Виктор Пелевин.
Фото: pelevin.nov.ru
Естественно, почетное место в этом ряду – у писателя и бойца Владлена Татарского.
И вместо постскриптума. Одна из принципиальнейших черт для определения большого писателя – не уметь предугадать, как твоё слово отзовется. Полагаю, в подобной перспективе Виктор Пелевин уже в этой жизни увидел для себя немало неожиданного и важного.