Вечность и временность в поэзии Юрия Кузнецова

Для каждого человека рано или поздно на повестку дня выходят вопросы вечности и временности.

Если для обычного жителя планеты Земля, не претендующего останавливать ее бег, чтобы сойти с бешено несущегося в никуда беличьего колеса суеты, эти вопросы возникают только в минуты трагические, то для Поэта, каждая секунда жизни которого разыгрывает в его душе мировую трагедию, вечность и временность – его постоянные спутники. Поэт сравнивает каждый свой шаг с их эталонами, взвешивает свои поступки на их весах, проверяет свои стихи на прочность этими абсолютными категориями. И каждый раз, обращаясь к вечности, поэт понимает, что – ничто не вечно, но и обращаясь к временности знает, что она-то и есть будущая вечность, если Слово, сказанное им, было настоящим.


Обращаясь к поэзии Юрия Поликарповича Кузнецова, понимаешь, что здесь мы встречаем именно такого поэта – думающего о том, как его слово отзовётся, насколько оно – настоящее, как оно может помочь миру стать вечно живым. И в каждом стихотворении Юрия Кузнецова мы находим вопрос ко всем его читателям – собеседникам – жителям планеты Земля: понимают ли они, как понимает он, что от каждого зависит единство и мир, гармония и ответственность, созидание и сохранение всего живого.

Даже для научного познания природа не мастерская, как ее называл когда-то тургеневский Базаров. Планы вторжения в нее должны остановиться перед хрупкостью и священностью жизни, как завещали нам предки в мудрых сказках. В век научно-технического прогресса Кузнецов в своей «Атомной сказке» показал временность, тщетность необдуманных и недальновидных, оторвавшихся от корня народной мудрости экспериментов:

 

В долгих муках она умирала,

В каждой жилке стучали века.

И улыбка познанья играла

На счастливом лице дурака.

 

Вечной становится и наша вина перед предками, заветы которых мы забываем, ценности которых – предаем, память о которых – не храним. О мире, зарастающем травой неверия, поэт сказал в стихотворении «Вина» (1979). В этом стихотворении целый ряд поэтических приемов, призванных подчеркнуть временность и бренность совершаемого нами. Четырежды повторенное «мы пришли в этот храм» опровергнуто и прямым отрицанием «…не венчаться», и памятью о разрушении храмов («мы пришли… не взрывать») и предчувствием горького разрыва: «…попрощаться», «…зарыдать». Вторая строфа – взгляд уже не на нас, а на стены давно заброшенного святилища:

 

Потускнели скорбящие лики

И уже ни о ком не скорбят.

Отсырели разящие пики

И уже никого не разят.

 

На следующих двух строках: «Полон воздух забытой отравы, / Не известной ни миру, ни нам», происходит перемена ракурса, в которую читателю предстоит углубиться по мере чтения оставшихся четырёх строф. В нихмотив забвения и временности струится, пронизывает все пространство –сверху донизу,благодаря образам взбегающих ползучих трав и текущих слёз: «Через купол ползучие травы, / Словно слезы, бегут по стенам»; «И текут наши детские слезы, И текут наши детские слезы, / И взбегает трава по ногам».

Ощущение вечной вины за забвение «самого высокого», вневременного показано и как кара и как очищение огнем:

 

Да! Текут наши чистые слезы.

Глухо вторит заброшенный храм.

И взбегают ползучие лозы,

Словно пламя, по нашим ногам.

 

Особенно пронзительно и парадоксально сталкиваются категории вечности и временности в военных стихотворениях Юрия Кузнецова. Все, что осталось вдове от погибшего на фронте мужа, – это гимнастерка, хранящая запах любимого, ушедшего навсегда, перемешанный с дымом войны, забравшим его жизнь.

 

Она вдыхала дым живой,

К угрюмым складкам прижималась,

Она опять была женой.

Как часто это повторялось!

 

Годами снился этот дым,

Она дышала этим дымом –

И ядовитым и родным,

Уже почти неуловимым.

 

Но для молодой хозяйки ценнеедругое благо – она наводит чистоту, не подозревая, что тем может стереть чью-то память:

 

... Хозяйка юная вошла.

Пока старуха вспоминала,

Углы от пыли обмела

И – гимнастерку постирала.

   

Стихотворения Юрия Кузнецова пронизаны ощущением вечности и временности: иногда об этом говорится уже в названии, как в стихотворении «Вечный снег», где через временную оболочку проходят пласты вечной памяти о вечной жизни, упраздняющей тем самым смерть. В поэме «Из сталинградской хроники» и комсомольцы, ушедшие после комсомольского собрания по «неполной причине» в вечность, и их отцы и деды, вставшие на защиту родины, и связист Путилов, соединивший зубами провод и отдавший свою жизнь за связь для живых – все они пример для автора, а вместе с тем – для читателя, как вновь вернуть жизнь и целостность миру, как восстановить вечность, воссоединив времена:

 

Кто натянет тот провод на лиру,

Чтоб воспеть славу этому миру?..

Был бы я благодарен судьбе,

Если б вольною волей поэта

Я сумел два разорванных света:

Тот и этот − замкнуть на себе.

 

Но не только слово способно, по мысли поэта, сохранить единство мира; иногда и молчание – красноречиво, и в нём таится истина. В стихотворениях «Лежачий камень» и «Молчание Пифагора» возникают перекликающиеся образы реки времён и реки забвения, безмолвствующего народа, осуждающего неправедность эпохи своим молчанием, русского народа, который, в своём сне, как лежачий камень, верит в возможность полёта, травы племён, которые прошумят и сгинут, оставив по себе молчание и забвение. И эти образы избраны поэтом не случайно.

В стихотворении «Портрет учителя» Кузнецов показывает взаимодействие вечности и временности, их взаимопроникновение и взаимовозвращение в образах трех вечных войн:

 

Три битвы, три войны идут от века.

Одна идет, сокрыта тишиной,

Между свободной волей человека

И первородно-личною виной.

Вторая битва меж добром и злом,

Она шумит по всем земным дорогам.

А третья − между дьяволом и Богом,

Она гремит на небе голубом.

В душе и рядом бьется тьма со светом,

И первый крик младенца − он об этом.

Раскаты грома слышатся в крови,

Но говорю вам: истина влюбви.

 

Так же, как и Достоевский, говоривший словами Дмитрия Карамазова: «Здесь дьявол с богом борется, а поле битвы – сердца людей», Кузнецов продолжает тему веры и любви, сохраняющих мир, раздираемый войнами и противоречиями, повторяет призыв к деятельной, земной и природной, а не книжной любви в стихотворении «Полюбите живого Христа…»:

 

Ваша вера суха и темна,

И хромает она.

Костыли, а не крылья у вас,

Вы разрыв, а не связь.

 

Так откройтесь дыханью куста,

Содроганью зарниц

И услышите голос Христа,

А не шорох страниц.

 

Любовь, спасающая жизнь, произрастает из стихов Юрия Кузнецова, он взращивает её, как могучее древо жизни, миф о первородной силе русского богатырского народа. По справедливому замечанию автора одной из книг о поэте («Юрий Кузнецов: зрелое новаторство», Краснодар, 2013) «Мифотворчество сможет стать истинным, если обуздать, сместить на периферию культуры продукты вторичной переработки идей. Юрий Кузнецов как поэт и философ предпочел «закату» рассвет и ратовал за истинное мифотворчество: реконструируя органичное языковое мышление, он полвека не изменял избранному пути, каких бы препятствий не ставила перед ним наша, увы, очень непростая эпоха». Суть данного высказывания, на наш взгляд, сближается с точкой зрения известного русского философа и писателя XIX столетия К. Н.Леонтьева. Он в своих работах «Византизм и славянство», «Средний европеец, как идеал и орудие всемирного разрушения» утверждал, что «всякая исторически значимая человеческая общность переживает три стадии: первоначальной простоты, положительного расчленения и вторичной простоты или смесительного уравнения» (последнее Леонтьев отождествлял с распадом и смертью).

В своём предвидении неизбежного кризиса, фиаско временности Юрий Кузнецов был действительно настоящим пророком. Поэт предостерегал какот самого страшного – от утраты исторической памяти, а вместе с тем, и Родины. Как набат звучит его стихотворение «Последняя ночь»:

 

Я погиб, хотя еще не умер,

Мне приснились сны моих врагов.

Я увидел их и обезумел

В ночь перед скончанием веков.

 

Верно, мне позволил Бог увидеть,

Как умеют предавать свои,

Как чужие могут ненавидеть

В ночь перед сожжением любви.

 

Жизнь прошла, но я еще не умер.

Слава – дым иль мара на пути.

Я увидел дым и обезумел:

Мне его не удержать в горсти!

 

Я увидел сны врагов природы,

А не только сны моих врагов.

Мне приснилась ненависть свободы

В ночь перед скончанием веков.

 

Я услышал, как шумят чужие,

А не только говорят свои.

Я услышал, как молчит Россия

В ночь перед сожжением любви.

 

Вон уже пылает хата с краю,

Вон бегут все крысы бытия!

Я погиб, хотя за край хватаю:

− Господи! А Родина моя?!

 

Ощущением разверзшейся бездны, куда может попасть и вся русская цивилизация вместе с народом, пропитано стихотворение «Предчувствие»:

 

Все опасней в Москве, все несчастней в глуши,

Всюду рыщет нечистая сила.

В морду первому встречному дал от души,

И заныла рука, и заныла.

 

Все грозней небеса, все темней облака.

Ой, скаженная будет погода!

К перемене погоды заныла рука,

А душа – к перемене народа.


Обостренное чувство вечных ценностей, доверенных предками потомкам на сохранение и приумножение, прорывается в каждом стихотворении Кузнецова, и в каждом стихотворении вечное и временное показывают путь читателю, заставляют его задуматься, какой выбор ценностей сделает он и как это повлияет на жизнь и время.

Не хотелось бы сводить рассуждения о поэзии Юрия Кузнецова к дискуссиям о том, модернист он или постмодернист. Для творца эти ярлыки ничего не значат, вызывают ироничную усмешку. Для поэта главное – увидеть красоту жизни и рассказать о ней другим. Пробираться своей колеёй, но с ощущением того, что идешь не в пустыне, до тебя здесь были люди, позаботившиеся о том, чтобы тебе этот путь не казался одиноким и страшным, чтобы знать, на какие вершины духа ориентироваться, чтобы сверяться с компасом тех ценностей, которыми гордились и которые создавали наши предки. И в поэзии Юрия Кузнецова таким компасом, такими флажками, на мой взгляд, становятся категории вечности и временности, которые и помогают не только поэту, но и любому человеку понять смысл своей и всеобщей жизни.

Автор
Анна ЛЕКСИНА
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе