Годами я не мог понять, почему многие любители словесности, и поэзии в частности, обходят вниманием тексты, содержащиеся в молитвословах и богослужебных книгах?
Осенило: поэзия, скажем так, светская резонирует в сердце не только за счет ритма и художественной формы, а в первую очередь благодаря внутреннему созвучию, благодаря тому, что трогает она что-то сокровенное, выражает, облекает в плоть словесную какую-то нашу мысль, несформированную, неясную, неразвитую, неосознаваемую, но… нашу! Не просто мою, твою, его/ее, а нашу – общую, объединяющую, хотя и глубоко индивидуально переживаемую, но в глубине, в основе своей, в сущности – нашу, всечеловеческую.
Душевные переживания нас объединяют. Мы переживаем любовные терзания и восторги, трепет и негодование, нежность и гнев – это все нам знакомо и объединяет. Мы можем по разным поводам восторгаться или негодовать, можем любить разные произведения, жанры, расходиться во вкусах и предпочтениях, но почва всегда одна у нас, общая: преходящая жизнь со всеми ее, такими же преходящими, ценностями. Мы можем по разным поводам радоваться или скорбеть, по-разному выражать свои эмоции, но испытываем мы их все и, что немаловажно, испытываем на общей почве любви к миру сему, к тому, что от мира сего.
Поэтому талантливая поэзия трогает, волнует, побуждает задуматься, помогает понять… земное: возвышенное, да, но все же земное; по недоразумению называемое духовным, но на самом деле душевное; такое близкое, но конечное, и потому особенно дорогое: дорогой, нет, бесценный тлен.
Безусловно, ни в коем случае не следует этим преходящим пренебрегать, но ценить всё надлежит по достоинству: не ниже, но и не выше.
Когда же система ценностей ограничивается преходящим, когда духовные ценности, сама вечная жизнь является для человека чем-то, в лучшем случае, неактуальным по сравнению с «настоящей» действительностью, тогда оценивать что-либо по достоинству, скажем так, проблематично; и высшими ценностями оказываются, в лучшем случае, эстетические и нравственные, которые, несомненно, важны, однако лишь в русле устремленности к Богу, в контексте приобщения к ценностям духовным — непреходящим, вечным, святым.
А вот с этим контекстом-то как раз проблемы у многих людей, в том числе и религиозных, поэтому и не резонируют в наших душах слова молитв, составленных святыми, слова, зачатые в опыте Богопознания, слова, рожденные любящими сердцами, но любящими незнакомой нам любовью, и, страшно сказать, но уж будем до конца честными, чуждой нам любовью…
Святые делятся с нами своими чувствами и мыслями, а мы (как бы верующие, как бы религиозные, как бы православные) как бы киваем: да-да, йес, ол райт, файн, о’кей… Киваем, да, однако… «не цепляет».
Казалось бы, нас-то почему «не цепляет»?! Мы же не чужды тому, о чем говорится в молитвах, стихирах, тропарях? Не чужды. В том смысле, что не отрицаем. Но «свои» ли мы по духу нашим Отцам во Христе? Насколько то, чем жили они, близко нам? Насколько это для нас живо, реально, насколько мы этим живем?
А вот насколько это так, настолько и «цепляет», в том числе и в эстетическом плане, потому что оценить слово по достоинству можно лишь в том случае, если выражаемое им содержание тебе близко. Лишь переживая непостижимость и невыразимость духовной реальности, всего лишь обозначаемой православным догматическим учением, можно по достоинству оценить совершенство словесной формы, в которую это учение облечено.
Что же нам мешает проникнуться Божественным Откровением? – Наша страстность.
Даже не какая-нибудь явная греховность, порочность (это, само собой, мешает), а страстность как некое качество жизни, как принцип мироощущения, который может очень изящно камуфлироваться внешним благочестием, позволяя очень «грамотно» анализировать богословское наследие, «мудро» ориентироваться в реалиях церковной среды, но при этом определять содержание жизни человека чуждым Христу образом.
Нет-нет, не надо путать понятия! Не будем отождествлять ни бесчувствие с бесстрастием, ни душевную живость со страстностью. Религиозность, характеризующаяся каким-то утонченным духовным сладострастием, и во имя непоколебимости своей «нирваны» пренебрегающая скорбями ближних, – какого-то «иного духа», не Христова; не стоит ее принимать за бесстрастие во Христе. Это, скорее, напоминает бесстрастие стоиков, но, как бы мы ни уважали этих философов, стоит все же помнить, кто мы, Чьи мы дети и ученики; помнить, что Учитель заповедовал нам отзывчивость. Да, очищенную Духом от страстей, которые могут ее исказить, но все же отзывчивость, без которой мы, со всеми нашими бдениями-пощениями, рискуем оказаться «по левую сторону».
Тут, казалось бы, за малым дело стало: очисть свою душу от страстей, освободись от них и всё! Но как раз это самое трудное. Трудное по двум причинам:
1) из-за нашего внутреннего нежелания освобождаться от страстей и
2) из-за нашего остервенелого желания от них освободиться немедленно, раз навсегда и совершенно.
Причем оба желания могут пребывать в душе одновременно.
Сочетаться эти две противоположные крайности, по идее, должны плохо, но практика показывает, что они прекрасно друг друга дополняют, препятствуя выявлять страсти и бороться с ними (вторая причина, ошибочно принимаемая за богоугодную ревность о спасении, маскирует первую).
Освобождение от страстей – дело не только трудное, но невозможное… без помощи Божией, без исцеления наших страстей Единым Врачом душ и телес, потому что страсти, конечно, надо хотя бы обуздывать, но этого мало: их надо лечить – это болезни души, а болезнь не преодолевается одним лишь устранением симптомов, и Врач у нас один.
Однако вернемся к вышеупомянутой игре слов, такой мудрой и тонкой: «…страстьми Своими страсти моя исцеливый». О каких страстях во Христе речь? Неужто Ему приписываются страсти гнева, зависти, сребролюбия и т.п. Нет, разумеется. Тут не просто игра слов, тут – игра смыслов.
Чтобы понять ее, надо копнуть этимологию русского слова «страсть» и его эквивалентов в греческом и латинском языках, обратив при этом внимание на то, как обозначаемые ими понятия трансформировались в обыденном сознании.
Достойно внимания, что в словаре Даля слово «страсть» объясняется в первую очередь, как страдание:
«ж. страсти мн. (страдать) страданье, муки, маета, мученье, телесная боль, душевная скорбь, тоска; особ. в знач. подвига, сознательное принятие на себя тяготы, мученичества…»
И лишь во вторую – как страсть в общепринятом нынче смысле:
«душевный порыв к чему, нравственная жажда, жаданье, алчба, безотчетное влеченье, необузданное, неразумное хотенье».
Казалось бы, типичный омоним: и произносится слово, и пишется одинаково, а значения разные. Однако не будем торопиться.
Заглянем в словарь Вейсмана и обратим внимание, как переводится греческое слово ????? : «…соб. все, что кто л. претерпевает или испытывает» – это самый общий, как бы фундаментальный смысл. Затем автор указывает значение этого слова как страдания, несчастья, горя, и только в последнюю очередь – в привычном нам смысле: как аффект, чувство, страсть. Тоже, казалось бы, омоним… И все же не будем торопиться.
Что мы обнаружим в латинско-русском словаре Дворецкого? А обнаружим мы, что и у него passio переводится в первую очередь, как претерпевание, страдание (отсюда passibilis – подверженный страданию; passivitas – перепутанность, беспорядочность; passive – повсюду, рассеянно, пассивно; passivus – наносимый без разбора, рассеянный, находящийся повсюду, повсеместный, перемешанный, восприимчивый, ощущающий, а также всем известная грамматическая категория: страдательность), и только после этого – как страсть, аффект. Омонимы? Ничуть.
Речь являет мысль. В данном случае – древнее понимание причинно-следственной связи: страсть (аффект, порабощенность какой-то потребности, увлеченность стремлением) – страдание (мучение, пытка, испытание, претерпевание издевательств, гонений, несчастий, болезней).
Источник страданий, их причина – наши страсти.
Получается, что страстность и пассивность – казалось бы, антонимы – одного понятийного происхождения? Ничего странного. Вдумаемся: что такое страсть? Или, лучше, что такое страстность? – Это активная или пассивная (в общепринятом смысле) жизненная позиция? А бесстрастие (??????? , отсюда общеизвестное слово «апатия») – это активное или пассивное состояние? Апатией принято называть состояние эмоционального отупения, безволия, тогда как страстность подразумевает энергичность, активность, яркое самовыражение…
Да-да! Так принято понимать эти слова. Что выявляет характерное для современного словоупотребления искажение изначальных смыслов.
(Аналогичная смысловая подмена произошла со словом «прелесть», которое в переводе со славянского означает заблуждение, ложь в превосходной степени, супер-ложь (лесть, по-славянски – обман, притворство, коварство, а приставка пре- выражает высокую степень качества или действия, его усиление), а ведь уже не один век под «прелестью» в обыденном словоупотреблении понимается нечто совершенное, прекрасное, достойное восхищения).
На самом деле, страстность – это самая что ни на есть существенная пассивность, в самом обычном смысле этого слова, не говоря уже о том, что страстность или непосредственно сопряжена со страданием, или становится его причиной как в сем веке, так и в будущем. Какой там еще омоним? – Целостное понятие, только разнообразно проявляющееся.
Пустите скорлупку ореховую в бурлящий поток: ах, как она помчится, как начнет взлетать, сколько в ней мощи!.. Мы-то с вами, конечно, понимаем, что, на самом деле, не в ней, это не она несется, а ее несет, подбрасывает, но если бы скорлупка могла чувствовать, думать, говорить, она, скорее всего, была бы от себя в диком восторге, воображая, что сила, владеющая ею, – это, на самом деле, ее сила, ее мощь, что это она такая вся «яркая и свободная в самовыражении». То есть рассуждала бы «по-человечески»… А ведь, на самом деле, она пассивна по отношению к стихии, которая ею играет.
Так и со страстным человеком: себе и окружающим он может показаться свободным и независимым, а на самом деле – он раб своего своенравия, марионетка гордыни и тщеславия. Стихии страстей его несут и подбрасывают в потоке жизни, а он воображает, что собственной мощью возвышается над «пошлой реальностью». Страстный человек. Он трагично пассивен.
А бесстрастие? – Вот это поистине активная позиция. Представим себе бурный горный поток. Не слишком широкий, не такой уж глубокий – можно перейти на тот берег вброд, но течение очень сильное: одно неверное движение – и собьет с ног со всеми вытекающими последствиями. И вот человек. Пытается перейти поток. Его движения осторожны, каждый шаг очень точно продуман, выждан. Вот он стоит, не двигается, ищет более стабильное положение, чтобы сделать следующий шаг: он в своей неподвижности пассивен или активен? По-моему, вопрос – риторический. Конечно же, активен!
Стоя на одном месте, пусть даже долго, он противостоит мощи стихии, не давая сбить себя с ног, увлечь в сторону, унести от намеченной цели. У него цель, и он к ней непрестанно стремится и постепенно продвигается (и неважно, что иной раз поскользнется, а то и упадет – он уцепится за камень, встанет и вновь пойдет в том же направлении). Даже будучи неподвижен, он активен и… свободен. Даже сбитый с ног и смытый, он не побежден, пока пытается преодолеть силу потока и выбраться к своей цели.
Это образное описание начала бесстрастия (образ вершины этой добродетели – хождение по водам яко посуху): человек не позволяет стихии страстей увлечь себя, не позволяет ей стать в себе движущей и направляющей силой.
Вот мы говорили о скорлупке, упивающейся мощью «своей» стихии, а теперь представим себе корабль. Даже лучше – большой парусник (чтобы доходчивей был пример взаимоотношений разумной и свободной человеческой воли со стихией инстинктов, чувств, потребностей и стремлений). В чем отличие корабля от скорлупки? В размерах? – Нет. Корабль – самоуправляемый.
И, что важно, он не противопоставляет себя стихии, а сообразуется с ней, считаясь с направлением и силой течения и ветра; сообразуется, но не прогибается под стихию, где-то преодолевая, а где-то используя ее мощь для осуществления своего курса и прибытия в порт назначения. Да, если не знать течений, расположения опасных мелей, рифов, направление корабля порой может показаться странным, его курс – отклоняющимся от цели. На самом деле, как бы он ни лавировал, в какую сторону бы ни заворачивал, он постоянно придерживается намеченного курса, продуманного и осуществляемого, исходя из цели, с учетом реальных условий.
Это образ человека свободного, контролирующего свои мысли, чувства, потребности и страсти; христианина, осознающего, что страсть примешивается к любому чувству, паразитирует на любом стремлении, но при этом отдающего себе отчет, что недопустимо себя оскоплять не только буквально, но и в переносном смысле, становясь тупым, безликим, безвольным и бесчувственным существом. Примесь – это еще не содержание, ибо она не определяет сущности душевного настроения, намерений, поступков, поэтому не стоит уклоняться от добрых дел из опасения впасть в гордыню и захлебнуться собственным тщеславием (такие, известные нам из житийной литературы, единичные уклонения – удел избранных, а для нас, грешных и немощных, – не более чем ориентир, чтобы распознать соблазн, осознать свою меру и не сбиться с пути).
Свободолюбие, однако, тоже может стать страстью, если свобода ложно понимается как самоцель. Та самая скорлупка воображает себя свободной лишь на том основании, что не встречает на своем пути препятствий, ничто ее из потока не выхватывает, не останавливает, ни в чем она не застревает.
Своенравие не распознается гордой душой как стихия, влекущая ее в своем потоке, потому что в своем естественном, но не просвещенном Духом, стремлении к свободе, душа, соблазняясь чьим-то грубым пренебрежением этой ценностью, и, зачастую справедливо против этого протестуя, становится игрушкой страстей, поскольку воображает, что для того, чтобы быть свободной, достаточно открыто заявлять о своей приверженности свободе как ценности и бороться за нее, отстаивая любые претензии на ее проявление (в том числе всевозможные перформансы и хеппенинги, гей-парады, перемены пола т.п.).
Свобода – абсолютная ценность, ибо она, будучи свойством Божиим, дарована человеку, как Его образу, однако, это производная абсолютная ценность, потому что смысл этого дара в том, чтобы человек мог свободно откликаться на любовь Божию, на призвание к обожению. Она абсолютна в своей ценности как средство, как необходимое условие абсолютного добра, потому что без свободы нет добродетели, а без плода добродетели нет смысла в жизни земной.
Свободно принимая страсти-страдания за мир, лежащий во зле и опутанный страстями, Сын Человеческий не только приносит новое понимание истинной свободы, но и Сам становится нашим Освободителем. Облекаясь во Христа (а не только крестясь в Него), человек обретает истинную свободу, потому что, по мере того как по образу мыслей, чувств и действий приобщается своему Спасителю, он исцеляется от своих страстей и становится внутренне все более свободным.
Именно исцеляется: Господь – Врач. Он не обвиняет нас в страстях, а обличает их, то есть обнаруживает, диагностирует, но не для того чтобы ткнуть нас в них носом, укорить, а чтобы через наши же добровольные усилия (другого способа нет) лечить нас, что-то смазывая и успокаивая, а что-то вскрывая и очищая – тут уж в зависимости от целесообразности.
Протоиерей Игорь Прекуп
Православие и мир