О главной идее «Слова о полку Игореве»
На основе лингвистического анализа Зализняк по сути доказал, что «Слово о полку Игореве» – не подделка, а памятник древнерусской литературы, созданный в XII веке, а это значит, что бесплодные споры о подлинности «Слова…», ещё в XVIII веке начатые А. Шлёцером, продолженные М.Т. Каченовским, французскими академиками Л. Леже и А. Мазоном, А.А. Зиминым, а также К. Тростом, Р. Айтцетмюллером, Э. Кинаном и другими «скептиками», можно, наконец, прекратить и заняться изучением «Слова…», не обращая особого внимания на их сенсационные заявления и скандальные выпады.
А заняться есть чем. Ни одно произведение в мире не ставило перед учеными столько проблем, сколько «Слово о полку Игореве», хотя весь текст поэмы – семнадцать страниц. Изучению «Слова» посвящено более шести тысяч книг, статей и специальных исследований, а ученые всё спорят и спорят, определяя значение некоторых слов, предложений, целых фрагментов и знаменитых «темных мест». Двести лет ученые ломают головы над загадкой Автора. Кто написал эту поэму? И где он жил, неведомый нам гений? А главное – что подвигло его на создание непревзойденного по своей красоте и мудрости шедевра? Чтó – может быть, самое важное в жизни – хотел он сказать своим современникам и через века донести до нас. И до тех, кто будет после нас…
***
В настоящее время главная идея поэмы сведена к формуле великого немецкого учёного Карла Маркса, который, прочитав гениальное русское «Слово» в переводе на французский язык, написал своему другу и соратнику Фридриху Энгельсу: «Суть поэмы – призыв русских князей к единению как раз перед нашествием собственно монгольских полчищ. <…> Вся песнь носит героически-христианский характер, хотя языческие элементы выступают еще весьма заметно». Эту политическую формулу знают все: она (чаще всего в усеченном виде) кочует из книги в книгу, из статьи в статью, её повторяют учителя на уроках литературы, профессора в университетах и все учебники – и школьные, и вузовские... Между тем Марксово определение не только не выражает главной идеи поэмы, но и затемняет её суть, ибо она с первого до последнего слова проникнута иной мыслью, иной идеей.
***
«Слово…» начинается фразой «Нелѣпо ли ны бяшетъ братiе, начати старыми словесы трудныхъ повѣстiй о полку Игоревѣ...» (4 – 6). Первые издатели перевели её, допустив существенную, если не сказать очень грубую, ошибку: «Прiятно намъ, братцы, начать древнимъ слогомъ прискорбную повѣсть о походѣ Игоря...». Получилось, что Автору «Слова…» «приятно» рассказывать о гибели Игоревой дружины... Василий Андреевич Жуковский перевел иначе:
Не прилично ли будет нам, братия,
Начать древним складом
Печальную повесть о битвах Игоря.
Это лучше, чем у первых издателей, но ненамного, ибо непонятно: «прилично» или все же «не прилично» Автору повествовать о походе Игоря «древним складом», и если «не прилично», то почему... Лучше других эту двусмысленность почувствовал Пушкин и первую строчку перевел с экспрессивным утверждением: «Не прилично, братья, начать старым слогом печальную песнь…»Догадка и перевод Пушкина замечательны, хотя, учитывая общий контекст и главную идею «Слова…», точнее было бы сказать «непристойно»:
Непристойно было бы нам, братия,
начать старыми словами
повесть трудную
о походе Игореве,
Игоря Святославича.
Начатися же той песни по былинам сего времени,
а не по замышлению Бояню.
Но почему же «неприлично» или «непристойно» петь «старыми словесы», как пел вещий Боян? Ведь вещий – значит мудрый ...
«Боянъ бо вѣщiй», или Почему автор не хочет петь «по замышленiю Бояню»
Бояна и почитали мудрым, видя в нем искусного певца, сравнивая с соловьем, восхищаясь его талантом.
Первые издатели не сомневались, что Боян был «славнѣйший въ древности стихотворецъ Русской, которой служилъ образцемъ для бывшихъ послѣ него писателей». Карамзин писал о его «сладких гимнах», а Радищев обратился к нему с мольбой о ниспослании ему песенного дара: «Боян, певец сладчайший, коего глас, соловьиному подобный, столь нежно щекотал слухи твоих современников; возложи, Боян, благозвонкие твои персты на одушевленные, на живые твои струны; ниспошли ко мне песнь твою из горних чертогов света, где ты в беседе Омира и Оссиана торжество поешь ироев древних или славу богов; ниспошли, и да звук ее раздается во всех краях, населяемых потомками колен славянских».
С Бояном сравнивали крупнейших поэтов эпохи – Ломоносова, Хераскова, Державина, а Сергей Глинка в 1808 году «на случай открытия нового Императорского театра в Москве» сочинил слова для «Пролога с хорами и балетами» под названием «Боянъ, Русской Пѣснопѣвецъ древнихъ временъ». Занавес раздвигался, и под звуки торжественной музыки изумленные зрители видели гору Олимп, где вместе с древнегреческими богами восседал наш Боян с золотой лирой в руках, а хор вспоминал счастливые времена, когда
Гремел Боян златою лирой,
Гремел сей древних дней певец:
Славян, одеянных порфирой,
Пел блеск и счастие сердец.
Боян вошел в моду, его имя стало, по замечанию Белинского, «риторической фразой», олицетворением идеального певца и самой поэзии... Со временем, правда, восторги при упоминании «славнейшего в древности стихотворца русского» поутихли, но для абсолютного большинства ученых и переводчиков Боян и теперь – «гениальный и прославленный представитель», «идеальный певец», «сладкоголосый сказитель», «человек, обладающий божественной силой песнопенья». Исследователи, считающие вещего Бояна мудрым провидцем, не сомневались и теперь не сомневаются в том, что Автор «Слова…» говорит о нём «с подчеркнутым уважением» и «восторгается его песенным талантом». Между тем полисемантическое слово вещий значит не только мудрый... Вещий – это ещё и колдун, и волхв, и язычник. Семантически не вызывающее сомнений религиозно-языческое значение слова вещий зафиксировано многими источниками.
При этом отметим, что в древних русских летописях слово вещий встречается лишь один раз – в «Повести временных лет», в рассказе об успешном походе князя Олега на Царьград в 907 году, когда он повесил свой знаменитый щит на врата византийской столицы. «И прозваша Ольга «вѣщий», – говорит летописец и добавляет: – бяху бо людие погани и невѣголоси». Иначе говоря, дружинники Олега, с точки зрения монаха-летописца, совершили нечто неподобающее: назвали князя вещим (т. е. «ведающим» нечто другим недоступное и творящим «чудеса»), потому что они были язычниками («людие погани») и, как следствие, людьми невежественными («невѣголоси»), ибо не знали истины христианской веры. Точно так же – «невегласи, погани» – называет летописец киевлян, которые в жертву своим кумирам хотели принести отрока-варяга.
Вещий Олег лишь для язычников «мудрый», а для христиан языческая «мудрость», заключенная в слове вещий, была не только чужда, но и неприемлема. Стоит ли удивляться, что ни одного князя летописцы нигде и ни разу не назвали «вещим»: ни равноапостольного Крестителя Руси Владимира Святославича, ни великого князя Владимира Мономаха, ни Ярослава Владимировича, прозванного не Вещим, а Мудрым. И причина такого неприятия христианами слова вещий предельно ясна и понятна, ведь оно одного корня со словами вещец, вещун, вещель, ведун, ведьмак, ведьма.
В дохристианскую эпоху у славян ведуны и ведьмы, вещуны и вещуньи, много ведавшие, много знавшие, были жизненно необходимы соплеменникам. Они понимали язык природы и потому умели предсказать, например, наступление холодной зимы или знойного лета. Они знали свойства трав и кореньев, из которых делали чудодейственные мази и снадобья. Однако в глазах соплеменников они были не просто целителями недугов: они были особо почитаемыми посредниками между людьми и богами. Ведовство воспринималось как чудесный божий дар, связанный, кроме всего прочего, с умением защитить человека от нечистой силы и смертельной опасности.
С принятием христианства образ «вещих жонок», ведунов и колдунов был демонизирован. Ведьмам стали приписывать все беды и несчастья, якобы ими насылаемые, а также невероятные свойства и поступки: способность летать на помеле, похищать урожай, «скрадывать» звезды, луну и солнце; портить скот, спускаться в загробный мир, превращаться в животных и птиц, управлять стихиями и всячески вредить людям, в том числе и губя их души «сатанинскими» песнями и плясками, которые раньше были неотъемлемой частью религиозных языческих обрядов. Церковь преследовала всякого рода «вещих жонок» и ведьмаков, обладавших, надо сказать, незаурядными знаниями, способностями и даже талантами. Обладал ими и Боян. Его пение завораживало, и не все в такие далекие теперь времена могли понять, сколь смертельно опасным оно могло быть – с точки зрения христиан, естественно, и христианского вероучения...
В конце XII века три страшные беды терзали Русь: внешние угрозы, внутренние усобицы и борьба с остатками язычества, которая принимала иногда самые ожесточенные формы. Принятию христианства яростно сопротивлялся Новгород: «В Новеграде людие, уведавше еже Добрыня идет крестити я, учиниша вече и закляшася вси не пустити во град и не дати идолы опровергнути».
В Ростове «не хотяху креститися». Феодор и Иларион, первые епископы Ростова, были вынуждены бежать от озлобления тамошних язычников, а святой Леонтий погиб: «его невернии, много мучивше, убиша...».
В Муроме «неверные люди многие исполчишася и укрепишася не здашася».
Языческие жрецы, влияние которых зачастую превосходило власть князя, не только прилюдно хулили христианскую веру, отговаривая народ креститься, но и возбуждали людей к открытому сопротивлению, убивали христианских пастырей, уходили в леса, разбойничали, поднимали восстания, которые жестоко подавлялись.
В 1024 г. «вьсташа вьлъсви в суждалцихъ, избиваху старую чадь по дьяволю наученью и бѣсованию И мятежь великъ. Слышавъ же Ярославъ (находившийся тогда в Новгороде. – В. К.) вълъхвы ты, и приде к Суждалю, изьима волъхвы, расточи, и другия показни...»
В 1030 г. язычники в Польше «избиша епископы, и попы, и бояры своя, и бысть мятежь вь нихъ».
Весьма вероятно, что в Киевском восстании 1068 года, когда был убит новгородский епископ Стефан, немаловажную роль сыграли язычники, исторгнувшие князя Всеслава из поруба и посадившие его, будущего героя «Слова о полку Игореве», на Киевский престол. Через три года в Киев вновь «приде волъхвь, прельщенъ бѣсомъ», а в Ростовской области «вьстаста два волъхва», служащие антихристу, и убивали «многы жены»; а на Белоозере волхвы «убиша же ту попа Янева», за что их самих «повѣсиша я на дрѣвѣ».
В 1113 году преподобный Кукша «како вятичи крести и по многых муках усечен бысть с своим учеником Никоном».
В 1174 году галичане, восстав против языческого обычая многоженства, сожгли любовницу князя Ярослава Анастасию, а самого князя приводили к присяге, чтобы жил с законной женою.
В 1227 году новгородцы, сами недавние язычники, не ограничившись поучениями и увещеваниями, сожгли четырех волхвов по одному подозрению их в чародеяниях: «В лето 6735. Того же лета ижгоша вълхвы четыре – творяхуть е потворы деюще. А Бог весть! И съжгоша их на Ярославли дворе».
О страшной казни в 1411 году сообщает Псковская Вторая летопись: «Того же лѣта Псковичи сожгоша 12 жонке вещихъ».
Борьба Церкви и зачастую скорых на расправу новообращенных христиан с язычниками, упорствующими в своих заблуждениях, и всякого рода колдунами, ведьмами, «вещими жонками», оборотнями и прочими идолопоклонниками продолжалась достаточно долго, а в XII веке была открытой раной, как и другая страшная беда – княжеские усобицы.
Вещего Бояна не сожгли, как вещих жонок, но его язычество, несмотря на все таланты, не могло быть принято христианами, которые строго следовали своему вероучению, потому-то Автор «Слова…», бесспорно христианин по своим убеждениям, и говорит о непристойности петь, как Боян, и «Слово…» начинается «не по замышленiю Бояню», а «по былинамъ сего времени», то есть времени после 988 года, когда в купели Святого Крещения рождалась новая Русь, Святая Русь, и новый народ – православный. Потому и начинается песнь «отъ стараго Владимера», святого равноапостольного князя, Крестителя Руси: «Почнемъ же братiе повесть ciю отъ стараго Владимера до нынѣшняго Игоря» (25 – 28).
***
Боян для Автора «Слова…», вопреки мнению абсолютного большинства учёных, вовсе не «идеальный певец» и не «гениальный представитель», не «образец» и не «учитель». Боян – язычник и антипод Автора, и его язычество не раз подчеркнуто, в том числе и в описании его «обворожительного» пения:
Боянъ бо вѣщiй, аще кому хо-
тяше пѣснѣ творити, то расте-
кашется мыслiю по древу...
Мысленное древо – так называемое мировое древо, или древо жизни, по славянской языческой мифологии, воплощение мироздания. Крона мирового древа достигает небес, а корни – преисподней. Ствол символизирует жизнь земную. Мир этот наполнен языческими богами, оборотнями или хтоническими животными и птицами, вроде мыши, волка или орла... И Боян, перевоплощаясь, предстает перед нами как гениальный поэт-язычник, который
расте-
кашется мыслiю по древу, сѣрымъ
волкомъ по земли, шизымъ орломъ
подъ облакы.
Всеобъемлющий образ Боянова мироздания неотделим от его образных (мистических) превращений в мышь (символика подземного мира), волка (символика мира земного) и орла (символика мира небесного). При этом нельзя не заметить, что все три существа – мышь, волк и орел, – облик которых принимает Боян, существа в Священном Писании нечистые, то есть несущие печать греха и разложения.
Мышь – в древности считалась порождением дьявола. Народная традиция относит мышей к «гадам», называя их «поганью».
Волк – противопоставлен человеку как нечистая сила. Христос с волками сравнивает лжеучителей: «Они приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные» (Мф. 7, 15 – 16). По народным представлениям, волками могут оборачиваться колдуны, как Боян в «Слове», как князь Всеслав, у которого «вѣща душа в’друзе тѣлѣ».
Орёл – наделён амбивалентными свойствами: с одной стороны, эта особо почитаемая священная птица издревле является символом силы и могущества царей, героев, целых царств и евангелиста Иоанна (что не отменяет оборотнической сущности Бояна, ибо дьяволу доступны любые обличья, даже священные: «сатана, – по замечанию апостола Павла, – принимает вид Ангела света, а потому не великое дело, если и служители его принимают вид служителей правды»; 2 Кор. 11, 14 – 15); с другой стороны, эта хищная птица, нечистая по Моисееву закону (Лев. 11, 13; Втор. 14, 12), осуществляющая связь между небом и потусторонним миром, служит в Священном Писании символом гордости, надменности, самонадеянности, скорого падения, исчезновения и ничтожества.
Впечатляющий «библейский портрет» орла дан в 11 главе 3 книги Ездры: «И воззрел Всевышний на времена гордыни, и вот, они кончились, и исполнилась мера злодейств ее. Поэтому исчезни ты, орел, со страшными крыльями твоими, с гнусными перьями твоими, со злыми головами твоими, с жестокими когтями твоими и со всем негодным телом твоим, чтобы отдохнула вся земля и освободилась от твоего насилия и надеялась на суд и милосердие Создателя» (3 Езд. 11, 44 – 46).
Речь или рѣчь?
Различие в мировоззрении и миропонимании Автора и Бояна дополняется несовместимостью их представлений о нравственных нормах, ведь Боян поет славу князьям, зная, что они творят беззаконие.
И здесь необходимо сказать о неточном, по сути ошибочном, переводе слова «рѣчь» в предложении о «воспоминаниях» Бояна: «Помняшетъ бо рѣчь первыхъ временъ усобицѣ» (13 – 14). Ср.: в Первом издании: «Помняшетъ бо речь първыхъ временъ усобiцѣ». Редакция текста и перевод академика Д. С. Лихачева: «Помняшетъ бо, рече, първыхъ временъ усобицѣ» («Вспоминал он, как говорил, первых времен усобицы»). Конечно, слово «речь» можно перевести глаголом «говорят» или «говорил», если оно написано через букву «Е» – «речь», как в Первом издании. Однако в Екатерининской копии оно написано через «ѣ». В Екатерининской копии это не глагол, а существительное – прямое дополнение при глаголе «помняшетъ». Где же ошибка?
Полагаю, ошибка была в Первом издании. Возможно, сами издатели ее и заметили. Во всяком случае, в печатном экземпляре 1800 года, который хранился в библиотеке Царскосельского лицея, кто-то исправил букву «Е» в слове «речь» на «ѣ». Это тем более важно отметить, что директором Лицея был Василий Федорович Малиновский, родной брат которого Алексей Федорович принимал непосредственное и самое активное участие в подготовке Первого издания «Слова…». Видимо, именно он, Алексей Федорович, внес указанное исправление в книгу, которую и привез в Лицей, в подарок брату.
Между тем исправление одной буквы меняет смысл всей фразы. В «Словаре» Срезневского указано почти полтора десятка значений этого существительного и отдельной словарной статьей дано существительное мужского рода РѣЧЬ, которое предположительно толкуется как «нечистый дух» и приводится пример: «помилоуи мене, моучимоу <30> лѣтъ от реча». Статья в «Словаре» Срезневского может быть дополнена примером из «Слова…», а перевод академика Д.С. Лихачева: «Вспоминал он, как говорил, первых времен усобицы» – исправлен на более точный: «Помнил он беснование первых времён усобицы».
При этом заметим: слово «помняшетъ», кроме значения «помнил», имеет оттенок значения «понимал». «Отъкуду исъпи памяти (то есть откуда испить понимания, представления) будущеѣ жизни сладъкую чашу», – писал митрополит Иларион. Помнил Боян лихие времена, понимал, что междоусобные войны есть зло, называемое летописцами беснованием: «Усобная же рать бываеть от сважения (совращения. – В. К.) дьяволя». Да и мы теперь, хотя и не вкладывая в это слово религиозный смысл, можем назвать беснованием братоубийственные войны, в которых отцы не щадили сыновей, а дети – отцов.
Боян все помнил и понимал... Однако пел «славу» князьям, совершающим беззаконие. Боян – певец, может быть, и замечательный, и талантливый, но лукавый. Он – двоедушный лицедей, а кроме того, судя по всему, оборотень, о чем свидетельствуют его «растекания»-превращения, и «рысканье» «въ тропу Трояню», о которой доподлинно, как и о самом Трояне, никто достоверно ничего не знает, но что-то зловещее во всех этих бояновых «рысканьях» ощущается явно, и, судя по всему, прав был А. Н. Майков, писавший: тропа Трояня – «земля незнаемая, обитаемая погаными детьми бесовыми, исполненная враждебных Руси темных сил».
О том, что это так, напоминает и вызывающий неизменные восторги исследователей «соловьиный щекот» вещего Бояна.
«Абы ты сiа полкы ущекоталъ», или Как похвалами «защекотать» до смерти?
Соловьи – птички славные. Кто не восхищался их «божественным» пением! Однако в знаковой системе Средневековья соловей не только «божья», или «святая» птица, или символический образ искусного певца, но и, по определению академика Фёдора Ивановича Буслаева, «вещее существо», таящее опасность. Это согласуется с описанными в «Слове…» превращениями Бояна и его «щекотанием», которое современными исследователями воспринимается как «песнь славы» русским дружинам, русским воинам: «абы ты сiа полкы ущекоталъ...». «Вот бы (уж) ты эти походы (по-соловьиному) воспел» (объяснительный перевод академика Д. С. Лихачева; курсив мой. – В. К.»).
Однако слово «щекотать» значит не только «воспевать кого-либо подобно соловью» или издавать звуки, подобные соловьиному пению… Слово «щекотать» имеет и другое значение – вызывать судороги (ср.: «защекотать до смерти»). А ещё слово «щекотать» значит наносить удары. В польском языке оно значит лаять, злословить. В лужицких говорах – бранить. В русских диалектах слово щекотать, щекатить – значит дерзко ругаться, браниться, а слово щекатый значит сварливый. В народных преданиях соловьиный щекот ассоциировался не только с изумительным пением невидимой птахи, но и с посвистом Соловья-разбойника, и первыми весенними грозами, которые вызывали у древних русичей мистический страх и ужас. «В народных преданиях, – пишет Афанасьев, – соловьиный щекот – символ весенних глаголов бога-громóвника, вещающего в грохоте грома и свисте бури», а В.И. Даль отметил, что соловья в народе называли не только «искусным певцом», но и «дудкой лешего», сверхъестественного (мистического) существа славянских преданий и русских сказок. С этим согласуется точка зрения Буслаева: «Что с соловьем русский эпос соединял понятие о существе вещем, явствует, во-первых, из того, что в «Слове о полку Игореве» вещий Боян именуется «соловьем стараго времени» (т. е. языческого. – В. К.), и, во-вторых, из того, что по Якимовской летописи, когда Добрыня крестил язычников в Новгороде, «высший же над жрецы Славянъ Богомилъ, сладкорѣчия ради нареченъ Соловей, вельми претя люду покоритеся». О том, что соловьиные трели не всегда принимались за звуки «божественные», свидетельствует и былина об Илье Муромце и Соловье-разбойнике, который «свищет по-соловьему», но назвать этот соловьиный посвист «божественным» никому еще не приходило в голову. «Дудка лешего», «соловьиный свист» Соловья-разбойника, Соловей Богомил, призывающий новгородцев не креститься, что, с точки зрения христиан, похуже и пострашнее соловьиного посвиста Соловья-разбойника... Есть над чем задуматься...
Кроме того, нельзя не считаться с точкой зрения Пушкина, который увидел в слове соловей этого фрагмента обращение, а не сравнение; при этом ему показалось (во второй раз), что Автор «Слова…» вовсе не восхищается пением Бояна, а скорее, иронизирует над ним: здесь, пишет Пушкин, «если не ошибаюсь, ирония пробивается сквозь пышную хвалу». Абсолютный поэтический слух не подвел Пушкина ни на сей раз, ни чуть раньше, когда, комментируя фразу «Боянъ бо вѣщiй, аще кому хотяше пѣснѣ творити» (9 – 10), он почувствовал, что Автор, кажется, отнюдь не в восторге от Бояновых песнопений: «Не решу, упрекает ли здесь Бояна или хвалит».
Восхищаясь потрясающей поэтической интуицией Пушкина, едва приступившего к изучению «Слова…», но почувствовавшего то, что многие годы было скрыто от других, надо сказать, что характерная для поэтики «Слова…» контаминация значений дает поразительный, но ожидаемый результат: соловьиный «щекот» вещего Бояна, его «замышления», «хвалы» или «славы», подобны удару, как подобны удару лесть и незаслуженная похвала, как смертельно опасны были, с христианской точки зрения, «соловьиные трели» высшего в Новгороде языческого жреца Богомила, который, препятствуя крещению новгородцев, величал себя, наверное, Велесовым внуком. В «Слове…» Велесовым внуком назван Боян. Так его Автор «величает». Велес – языческий богблагополучия, богатства и покровитель скота, а христиане называли его «лютым зверем», «нечистым или злым духом», «демоном» и «чёртом» (ср.: в чешск. Veles – «злой дух», «демон»). Так и Автор «Слова…» его называет. Только не чертом, а «чертовым внуком»: «вѣщей Бояне Велесовъ внуче» (56 – 57). По сути, так же он должен был назвать и вещего (тоже вещего) князя Всеслава, который, по словам Автора «Слова…», имел «вѣщу душу в’друзѣ тѣлѣ». Способность принимать чужой облик – вселять душу в другое тело – свойство нечистой силы (дьявола, бесов, всякого рода ведьм, оборотней, колдунов или и «вещих жонок»).
«Вѣща душа в’друзѣ тѣлѣ» или Князь-оборотень
Один из героев «Слова…», князь Полоцкий Всеслав Брячиславич, – фигура в русской истории загадочная. В летописи под 1044 годом сообщается, что родился он «от волъхвования», т. е. от колдовства, и «бысть ему язвено на главѣ его». И эту «язвину» «носилъ Всеславъ и до смертного дни на собѣ; <и> сего ради немилостивъ <был> на кровопролитье».
Софийская Первая летопись сообщает о разграблении Всеславом Новгорода и осквернении новгородских святынь в 1067 году: «...зая Новъгород до Неревьскаго конца и пожже, и поима все у Святей Софии – и паникадила, и колоколы, и отиде».
Историки по-разному оценивают жизнь и деяния князя Всеслава. Для одних он – «одна из самых светлых личностей своего времени».В Белоруссии в его честь даже юбилейная серебряная монета выпущена.
Другие, считая его оборотнем и чародеем, соотносят его деятельность с рецидивами язычества и даже видят в нем Антихриста.
Автор «Слова…», избегая прямых оценок, создает потрясающей силы сложный художественный образ, в котором все же достаточно ясно различимы черты вещего князя-оборотня и колдуна, который в борьбе за Киевский престол, «клюками подпръся о кони» (385 – 386).
Среди множества вариантов перевода этой фразы преобладает «реалистический», рисующий, как князь Всеслав, «согнувшись клюкой, оперся о коня» и поскакал… При этом упускается из вида, что слово «клюка» многозначно и обозначает не только кочергу или кривую палку с отогнутым верхним концом, но и хитрость, обман, лукавство, коварство, а также волшебство и колдовство. На колдовские способности князя прямо указывает дальнейший рассказ о нём.
После неудачной попытки овладеть Киевом Всеслав помчался грабить Новгород: «скочи лютымъ зверем изъ бѣла-града, обѣси ся сине мьглѣ...» (386 – 390). А дальше следует одно из самых знаменитых «темных мест» «Слова» – «утръже вазнистри кусы» (390), – в
котором с легкой руки Романа Якобсона появилось числительное «три»: «утръже вазни съ три кусы».
По сведениям Н.А. Мещерского и А.А. Бурыкина, это исправление «было принято всеми последующими комментаторами».
Это, конечно, далеко не так, но переводы, рассказывающие о том, как Всеслав «урвал счастья с три клока», или «урвал удачи с три куска», или «знать, трижды ему удалось урвать по куску удачи», появились во множестве, хотя в действительности никаких «клоков» или «кусков счастья» в этом фрагменте нет, да и не такое уж оно и «тёмное» – это «тёмное место».
В этом фрагменте Автор рассказывает, как рано утром (утръ же) Всеслав достиг Новгорода (а скакал он до него всю ночь: «скочи лютымъ зверем въ полночи»), потом с помощью «вазни» (вазнь – не просто счастье или удача, а удача, успех, «добытый с помощью колдовства, нечистой силы» – (курсив мой – В. К.), сокрушил, разбил эти самые «кусы», которые, согласно словарю «Древнерусского языка» под редакцией Р.И. Аванесова, есть не что иное как «рать», «войско» или «стража».Иначе говоря, речь идет о том, что, не добившись удачи в Киеве, Всеслав ночью помчался к Новгороду, утром с помощью колдовства сокрушил стражу (вероятно, как Стрибог, языческий бог ураганного ветра, все сокрушающий и сметающий на своем пути) и вошел в город («отвори врата Нову граду»; 390 – 391), где, по сообщению Софийской Первой летописи, осквернил святыни, разграбил «все у Святей Софии – и паникадила, и колоколы, и отиде».
Борьба вещего Всеслава против Новгорода (как о ней рассказывается в «Слове о полку Игореве» и Софийской Первой летописи) носила антицерковный, богоборческий характер.
Осквернив новгородские святыни, Всеслав «отиде» к «дудуткам».
Загадочные «Дудутки»
Что такое «дудутки», не знает никто, однако практически во всех комментариях «дудутками» называют то какой-то никому неведомый монастырь, то до сих пор не найденный и никому неведомый город под Новгородом или под Киевом, или ещё где-нибудь.
Если же принять во внимание, что князь Всеслав, громивший православные святыни, не забыл о своих языческих корнях, можно предположить, что под «дудутками» нужно понимать не город, монастырь или какую-то местность, а языческий праздник, на котором играли на дудках (волынках, сопелках), песни пели «непотребные», пляски плясали «срамные» и богам поклонялись языческим. Название дудутки, возможно, связано с архаичным эпитетом Перуна, как связаны с ним практически совпадающие по звучанию названия распространенных в Европе языческих ритуалов: додола, дудола, дудулица, дудулейка – по грамматической форме напоминающие названия известных народных праздников.
Сравним: праздник окончания жатвы – пожинки; ритуально-магические действия в начале сева или накануне его – засевки; святочные народные песни – колядки; старинная народная игра, связанная с языческими праздниками и обрядами (встречей весны, с праздником Ярилы или Ивана Купалы), – горелки.
Предположение о том, что «дудутки» – название какого-то языческого праздника, подтверждает и логика грамматической конструкции фразы «скочи волкомъ до Немиги съ дудутокъ» (392 – 393), ведь мы не говорим: «ушел с города», «с монастыря», «с села» или «с деревни», зато говорим: «ушел с праздника», «вернулся с пожинок», «иду с обедни», «с вечери», «с заутрени».
И ещё одна деталь. Поражает особо отмеченная Автором «Слова…» быстрота передвижения Всеслава, которую обычно относят к чертам реальной биографии князя, ссылаясь на «Поучение» Владимира Мономаха, который рассказывает, как гнался за Всеславом «о двою коню» (т. е. меняя коней), но безуспешно. Однако в «Слове о полку Игореве» речь идет не просто о князе-скороходе, а о князе-оборотне, принимавшем волчье обличие, о его «вазни», о его колдовстве, и, в таком случае, сверхбыстрота его передвижения, описанная в «Слове…», может быть отнесена Автором к свойствам демоническим.
Обычному человеку невозможно за одну ночь доскакать из Киева до Новгорода. А тем более невозможно ему доскакать за одну ночь из Киева до Тьмутаракани.
Всеслав, однако, доскакал. Всеслав «самъ в ночь волкомъ рыскаше; ис Кыева дорискаше до Куръ, Тмутороканя; Великому Хръсови волкомъ путь прерыскаше» (398 – 401). Волчье «рысканье» Всеслава заставляет вспомнить о таком же волчьем «рысканье» Бояна, которого Автор «Слова» называет «вещим». Но ведь точно так же, вещим, он величает и князя Всеслава, у которого, скажем еще раз, была «вѣща душа в’друзѣ тѣлѣ» – колдовская душа в другом теле.
И еще раз скажем: вопреки традиционным представлениям, ни вещий Боян, ни князь-оборотень Всеслав не могли «служить образцом» для Автора «Слова о полку Игореве»...
Всё как раз наоборот!..
Потому и ведет Автор «Слова» свое повествование «не по замышленiю Бояню» (кстати говоря, одно из значений слова «замышление» – козни, то есть заговор, происки, злой умысел, ухищрения, каверзы и т.д.), а «по былинамъ сего времени» (7 – 8), в соответствии со своим христианским взглядом на мир в целом и на безрассудный поход Игоря в частности, ведь нельзя не признать, что Игорь (если отвлечься от ложно-патриотической риторики и реально посмотреть на вещи) не подвиг совершил, а забыв о Боге, в гордыне и ослеплении духовном погубил дружину свою и много зла принес земле Русской.
Бесславный поход
Поход Игоря на половцев объясняют обычно политическими причинами: ведь Игорь идет в поход «за землю Руськую». Но не стоит торопиться с выводами о патриотизме Игоря, ведь одна из важнейших причин его похода – желание славы. А желание славы, писал апостол Пётр, есть искушение, особенно для забывших, что «всякая плоть – как трава, и всякая слава человеческая – как цвет на траве: засохла трава, и цвет ее опал» (1 Петр. 1, 24).
У Игоря искушение превратилось в непреодолимую страсть и было столь велико, что не стал он считаться даже с предостережением Божиим, явленным в виде затмения солнца: «Спала Князю умъ похоти, и жалость ему знаменiе заступи искусити Дону великаго» (39 – 41).
Это предложение, очень трудное для дословного перевода, предельно понятно по сути своей: искушение, страсть и стремление Игоря к славе были столь велики, что они сожгли, спалили ум князю...
Стремление к славе – сестра зависти и гордыни, которая «погибели предшествует», – говорит псалмопевец Давид (Притч. 16, 18).
Одержав легкую победу в первом сражении, Игорь во втором потерял все: брата, сына, погубил дружину, и сам попал в плен к поганым... И здесь нельзя не вспомнить о готских девах, которые «звенят русским златом» и, по мнению комментаторов, радуются поражению Игоря, лелея при этом месть за хана Шарукана.
Готские девы: почему они «звенят русским златом» и лелеют месть Шарукану
Готы у комментаторов – союзники половцев. В действительности же все было как раз наоборот: ведь готы, жившие в районе русского княжества Тмуторокани, были, как и русичи, христианами. Причем христианство они приняли еще в IV веке.
Готские девы звенят русским золотом и воспевают время Бусово, потому что Бус (Бос, Бож, Боус, Бооз) – антский князь, распятый в числе семидесяти других антских князей готским королем Винитаром, – почитался ими как воплощение Христа и, вероятно, библейского пророчества Ездры: «И всякий, кто избавится от прежде исчисленных зол, сам увидит чудеса Мои. Ибо откроется Сын Мой Иисус с теми, которые с Ним, и оставшиеся будут наслаждаться четыреста лет. А после этих лет умрет Сын Мой Христос и все люди, имеющие дыхание. И обратится век в древнее молчание на семь дней, подобно тому, как было прежде, так что не останется никого. После же семи дней восстанет век усыпленный, и умрет поврежденный. И отдаст земля тех, которые в ней спят, и прах тех, которые молчаливо в нем обитают, а хранилища отдадут вверенные им души. Тогда явится Всевышний на престоле суда, и пройдут беды, и окончится долготерпение. Суд будет один, истина утвердится, вера укрепится» (3 Езд. 7, 27 – 34; курсив мой. – В. К.).
Но почему же в таком случае эти готские девы-христианки вдруг лелеют месть за язычника Шарукана?
Вопрос риторический, потому что ни о какой мести «за Шарукана» ни в Первом издании «Слова…», ни в Екатерининской копии речи нет. Наоборот, там говорится о «мести Шароканю» (281). Можно полагать, что готы-христиане, как и русские, немало от него натерпелись... А предлог «за» – это просто «догадка» переводчиков, или, лучше сказать, домысел, искажающий текст, меняющий смысл на противоположный.
Острота противостояния вер – языческой и христианской – во всей полноте проявляется и в «мутном» сне великого князя Киевского Святослава, который, любя Игоря и Всеволода, суровую оценку дал безрассудству героев в «злате слове»: «Нъ нечестно одолѣсте: нечестно бо кровь поганую прольясте» (287 – 289).
После поражения Игоря великому князю киевскому Святославу Всеволодовичу показалось, подумалось (и для этого у него были основания), что Игорь и Всеволод и его, князя, и всю Русь предали...
«А Святъславъ мутенъ сон виде», или Что привиделось князю Святославу
А Святъславъ мутенъ сон
виде: въ Кiевѣ на горахъ си ночь
съ вечера одѣвахъте мя, рече, черною
паполомою, на кровати тисовѣ.
Чръпахуть ми синее вино съ трудом
смѣшено; сыпахутьми тъщими
тулы поганыхъ тлъковинъ великый
женчюгь на лоно, и нѣгують мя;
Ужедъскы безъ кнѣса въ моемъ те-
ремѣ златовръсемъ. Всю нощь съ-
вечера бо-суви, врани възграяху. У
Плѣньска на болони, бѣша дебрь
кисаню, и не сошлю къ синему морю.
Очень трудный фрагмент. Академик Д.С. Лихачев перевёл его и объяснил так: «А Святослав мутный [непонятный, неясный для него] сон видел в Киеве на горах [где он жил]. «В эту ночь, с вечера, одевали меня, – говорит [он], – черным погребальным покрывалом на кровати тисовой; черпали мне синее вино, с горем смешанное; сыпали мне пустыми [опорожненными от стрел] колчанамипоганых иноземцев крупный жемчуг на грудь и нежили меня. Уже доски без князька в моем тереме златоверхом [как при покойнике, когда умершего выносят из дому через разобранную крышу]. Всю ночь с вечера серые вороны граяли [предвещали несчастье] у Плесеньска [под Киевом], в предградье стоял лес Кияни [Киянь – речка под Киевом], и понеслись [они] к синему морю [на юг, к местам печальных событий]». (курсив мой. – В. К.).
Естественно, возникают вопросы.
Почему так долго – всю ночь с вечера – «одевали» князя? Кто «одевал»? Кто намешал горя в синее вино? Что это за синее вино? Кто и зачем сыпал князю жемчуг на грудь при этом нежил его? А тут ещё княжеский терем с разобранной крышей и не менее странные серые вороны, непонятно зачем несущиеся к синему морю...
Но «мутный» сон потому и «мутный», что «тревожный», «непонятный». И Святослав обращается за его разъяснением к боярам.
Попробуем и мы истолковать его, опираясь на собственные наблюдения и комментарий Олжаса Сулейменова, которого в свое время за его книгу «Аз и Я» подвергли разгрому, поношению и беспринципной травле.
По весьма правдоподобной догадке Сулейменова, «одевали» Святослава «чёрной паполомой», т. е. накрывали погребальным покрывалом, его же, Святослава, «сыновцы», князья Игорь и Всеволод, ибо словосочетание «си ночь», вероятнее всего, есть сокращенная запись слова «сыновчь». Святославу снится, что Игорь и Всеволод попросту предали его и теперь ждут его смерти, готовя к погребению по языческому обряду. Правильность этой догадки «подтверждают» бояре, толкующие княжеский сон. Они, успокаивая Святослава, скажут ему, что Игорь и Всеволод не предатели, что Игорь сам в плену: «Уже соколома крилца припѣшали поганыхъ саблями, а самого опуташа въ путины железны <…> два Солнца померкоста, оба багряная стлъпа погасоста <…> и великое буйство подасть Хинови» (265 – 276).
Между тем Святославу снится, как «тулы поганыхъ тлъковинъ» (то есть вдовы язычников, ибо «тулы», как отметил Сулейменов, по-тюркски значит «вдовы») черпают ему «синее вино» (то есть зелье ядовитое), сыплют ему раскаленные угли не на грудь, а на живот и, заметим, вовсе ненежат князя, как принято думать, а издеваются над ним.
Слово «негують», «неговать» очень похоже на слово «нежат». Это и ввело многих переводчиков в заблуждение. Между тем еще в XIX веке переводчик «Слова…» Д.Н. Дубенский писал: «В Малороссийском языке кое-где и теперь употребляется слово неговать, вместо кепковать, изнущаться в смысле издеваться, ругаться».
Но страшнее физических издевательств и мучений то, что его (снится князю-христианину) готовят к погребению по языческому обряду, для чего разобрали крышу в тереме, чтобы, как и принято было у язычников, вынести труп через эту крышу для захоронения или сожжения, лишив тем самым человека (по представлению христиан) блаженства жизни вечной. Есть от чего в отчаяние прийти!
Впрочем, возможен и другой перевод слов «Уже дъскы безъ кнѣса въ моем теремѣ златовръсемъ», ведь выражение «дъскы безъ кнѣса» – это похоже на идиоматическое выражение «престол без князя».
И это не менее страшно, ведь «престол без князя» – это обезглавленная Русь, легкая добыча для «поганых» (от лат. «paganus» – язычник), которые, снится князю, уже рядом, на болони, перед городскими стенами.
Болоние – это свободное пространство перед городскими стенами, которое обычно оставляли без застройки, чтобы его можно было простреливать с городских стен. Именно сюда, снится князю, на болоние, добрались половцы – не серые вороны, а «босуви врани» (257) – половецкая орда, носящая тотем воронов.
О половецких тотемах писал Г. В. Сумаруков, преподаватель биологического факультета МГУ. Обратив внимание на неестественное поведение некоторых зверей и птиц «Слова…» (волков, лисиц, орлов, галок), он пришел к выводу о том, что Автор «Слова…», прекрасно знавший животный мир, имел в виду подчас не животных и птиц, а половецкие орды, названные по их родовым тотемам. Увы, на его книгу «Кто есть кто в «Слове о полку Игореве»» (М.: Изд-во МГУ, 1983) мало обращают внимания, и, на мой взгляд, очень даже зря, ведь, судя по всему, великого князя Киевского не птичье карканье тревожит, а нависшая над Киевом смертельная опасность. Под стенами города слышит князь гортанные крики «детей бесовых», которых не прогнали от стен киевских, «не сошлю къ синему морю» (259; курсив мой. – В. К.), – сказано в «Слове…».
Видя в «босувих вранах» обыкновенных ворон (или воронов) и не понимая, зачем этих «птичек» прогонять от городских стен, комментаторы и переводчики упорно заменяют слово «не сошлю» на более им понятное «несошася». Так вот и понеслись (и теперь несутся) по книжным страницам серые вороны (или вороны) к «синему морю», к местам «печальных событий».
Золотое Слово Святослава, или Кто такие «шестокрыльцы»
События действительно были печальные. Немало бед принес Русской земле безрассудный поход Игоря, и перед лицом грозной половецкой опасности великий князь Киевский обратился к другим князьям с призывом к единению, чтобы постоять за землю Русскую, отомстить «за обиду сего времени <…> за раны Игоревы» (324 – 325).
«Золотое слово» Святослава – тема особая, но нельзя не обратить внимание на то, как обращается князь к Ингварю, Всеволоду и трем Мстиславичам: вы «нехуда гнѣзда шестокрильци» (354).
«Не плохой вы выводок соколов», – переводит академик Д. С. Лихачев и поясняет: «У сокола оперение крыла делится на три части (большие маховые, малые маховые перья и крылышко). Всего у сокола как бы шесть крыльев. Отсюда название сокола «шестокрылец»».
Вообще-то честь превращения «шестокрыльца» в птицу принадлежит Н. В. Шарлеманю, у которого тоже был предшественник – великий наш историк НМ. Карамзин.
Но «шестокрыльцы», конечно же, не птицы...
Шестокрыльцы, или серафимы, – название высшего и самого близкого к Богу ангельского чина; это непосредственные исполнители Его воли.
По описанию пророка Исайи, серафимы имели шесть крыльев – символ высших духовных способностей: «...Видел я Господа, сидящего на престоле <…> Вокруг него стояли Серафимы; у каждого из них по шести крыл: двумя закрывал каждый лице свое, и двумя закрывал ноги свои, и двумя летал» (Ис. 6, 1 – 2).
В «Словаре» И.И. Срезневского приведен (начиная с XI века) целый ряд примеров на слова «шестокрилатый», «шестокрилъ», «шестокрильный», «шестокрильство», «шестокрильць», и все они относятся исключительно к серафимам. К высшему ангельскому чину относил «шестокрыльцев» и Пушкин:
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
В сущности, называя князей «шестокрыльцами», Святослав Киевский – вслед за апостолом Павлом – напоминает Ингварю, Всеволоду, трем Мстиславичам и другим князьям, что власть им дана Богом и что они, подобно серафимам, должны быть исполнителями Его воли, соблюдая и Его заповеди, и установленную Им иерархию.
А что же было в действительности? – Разобщенность, братоубийственные войны, усобицы, грабежи, насилие, гордыня, тщеславие, эгоизм, заботы лишь о собственных выгодах и нерадение об интересах разрываемого на части государства...
Конечно, в разобщенности русских князей и раздробленности русской земли можно видеть политические причины, называя их реалиями «феодальной эпохи», однако с христианской точки зрения, всякое нестроение, вражда и беззаконие в любую эпоху – следствие забвения Бога и Его заповедей, забвения своего высокого Божественного предназначения. Об этом, призывая к единению, и напоминает князьям Святослав. Об этом же печалится и Автор «Слова», напоминая о благодати первых лет Крещения Руси при Владимире Святом:
О! стонати Руской земли, помянув-
ше первую годину, и первыхъ Князей. Того
стараго Владимiра нелзѣ бѣ пригвоздити
къ горамъ Кiевьскымъ.
Так было, но пришло другое время – смутное время гордыни, братских усобиц, забвения Бога и отступления от веры; пришло время Игоря, с языческой молитвой-причетью о котором обращается жена его Ярославна к Днепру, к ветру и к солнцу. Но не Днепр, не ветер и не солнце спасают князя:
Игореви Князю
Богъ путь кажетъ изъ земли Половецкой на
землю Рускую, къ отню злату столу.
«Игореви князю Богъ путь кажетъ», или Как Бог показал Игорю путь домой
Как правило, эту строчку не комментируют или отмечают, что это «приписка» или «вставка» какого-нибудь зловредного монаха, потому что, как считают, к примеру, Олжас Сулейменов или Сергей Лесной, всё «христианство» «Слова» – «это добавки переписчиков, которых не могло не шокировать полное умолчание христианства».
Подобная точка зрения родилась не на пустом месте: в летописях иногда встречаются и «нужные» вставки, и правки или подчистки (удаление) «ненужных» записей, но в данном случае «происки» хитроумного монаха абсолютно ни при чем, потому что предложение «Игореви Князю Богъ путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Pускую» непосредственно связано и поддерживается предыдущей строкой «Прысну море полунощи» (437 – 438), которую редакторы чуть-чуть подправляют на «Прыснуло море в полночь», а переводчики создают из нее замечательные картины разбушевавшегося моря в духе художников-маринистов: полночное море «взволновалось», «вспенилось», «разбушевалось», «взыграло», «всплеснулось», «вздыбилось» и даже «вздуваться стало».
Между тем слово «море», кроме привычного значения «водное пространство с горько-соленой водой», или «большое озеро», или «житейское море», может обозначать ещё и стороны света – западное или южное направление. Сравним: «...И поставил тамо кущу свою въ Вефили при мори» (Быт. 12, 8). Синодальный перевод: «…и поставил шатер свой так, что от него Вефиль был на запад...».
Еще один пример из книги Бытия. Во сне Иаков увидел Господа и услышал Его слова: «Землю, на которой ты лежишь, Я дам тебе и потомству твоему; и будет потомство твое, как песок земной; и распространишься к морю и к востоку, и к северу и к полудню; и благословятся в тебе и в семени твоем все племена земные» (Быт. 13 – 14).
Пример из Псалтири: «Славьте Господа, ибо Он благ Так да скажут избавленные Господом, которых избавил Он от руки врага, и собрал от стран, от востока и запада, от севера и моря» (Пс. 106, 1 – 13). И еще: «Север и море ты создал еси» (Пс. 88, 15).
А это пример из «Канона во Святую и Великую Неделю Пасхи и во всю Светлую седмицу» (песнь 8): «Возведи окрест очи твои, Сионе, и виждь: се бо приидоша к тебе, яко Богосветлая светила, от запада, и севера, и моря, и востока чада Твоя, в тебе благословящая Христа во веки».
Добавим к этому, что, по В.И. Далю, «прыскать» имеет значение, близкое к словам «вспыхнуть», «разгореться», «запылать»: «Прыск, жар угольный, порск, особ. в кузнечном горну. || Вят. самый жар <…>. Прыскучий жар».
У слова «прыснуть» есть близкий, хотя и не очень благообразный родственник – «прыщ» (образовано с помощью суффикса -j- от прыскъ) – результат воспаления. Воспаление – это жар, «воспламенение» тела. Но не только тела. По В.И. Далю, возможно и «воспаление от огня». Это «состояние предмета, который загорается, воспламеняется. Воспалитель (м.) – ница (ж.) кто поджигает, разжигает, воспаляет. Воспалительный, горький, горючий, легко воспламеняющийся <…>. Воспалимость, воспламеняемость, возгараемость, горючесть». О том, что «прыщи» (а значит и слова «прыснути», «прыснуло») были прямо связаны с процессом горения устанавливают и примеры, приведенные в «Словаре» И.И. Срезневского.
Становится очевидным, что в данном фрагменте – одном из ключевых для понимания главной идеи «Слова» («Прысну море полунощи» («Вспыхнуло Небо в полночь»)) – речь идет о ещё одном знамении: «Игореви Князю Богъ путь кажеть изъ земли Половецкой на землю Рускую».
Великолепный, но никем не замеченный, композиционный параллелизм: в первом случае знамение (затмение солнца) преграждало путь Игорю, а теперь знамение (зарево на небе) указывает ему путь на родину: «Богь путъ кажетъ».
Эта строка соотносится с летописными свидетельствами. В Лаврентьевской летописи читаем: «И по малых днѣхъ ускочи Игорь князь у половець – не оставить бо Господь праведнаго в руку грешничю: очи бо Господни на боящаяся Его, а уши Его в молитву ихъ!».
Об этом же сказано и в Ипатьевской летописи: «Игорь же Святославличь тотъ годъ бяшеть в Половцехъ Но избави их Господь за молитву хрестьяньску, имже мнозѣ печаловахуться и проливахуть же слезы своя за него тут знаков препинания нет?».
Так по знаку Божьему и бежит Игорь из плена...
А вскоре, на берегу Донца, происходит ещё одно важное событие, смысл которого никто не объяснил...
«Уношу князю Ростиславу затвори...», или Как убили Святого Григория и погиб князь Ростислав
Почему, обращаясь к Донцу, Игорь вдруг вспоминает о юном князе Ростиславе, утонувшем в реке Стугне почти сто лет тому назад, в 1093 году, и говорит:
Нетако ли, рече, рѣка Стугна
худу струю имѣя, пожръши чужи ручьи, и
стругы ростре на кусту? Уношу Князю Ро-
стиславу затвори Днѣпрь темнѣ березѣ.
Молчат комментаторы... Между тем появление князя Ростислава в «Слове о полку Игореве» чрезвычайно важно для понимания смысла всей поэмы, ибо его гибель – прямое следствие нераскаянного греха. Об этом с предельной ясностью свидетельствует «Киево-Печерский патерик» – Житие святого Григория.
«Случилось однажды в монастыре, что осквернился сосуд от падения в него какого-то животного, и потому Григорий спустился к Днепру за водой. В то же время случилось там быть князю Ростиславу Всеволодовичу, который хотел идти в Печерский монастырь за молитвой и благословением, так как с братом своим Владимиром (Мономахом) отправлялся в поход против половцев. И, увидев старца, слуги князя начали оскорблять его, ругаясь непотребными словами. Монах же, провидя их скорую смерть, стал говорить: «О, чада, в то время как вам следовало быть благочестивыми и призывать всех молиться за вас, вы зло творите, что Богу неугодно. Плачьте о своей погибели и кайтесь в своих согрешениях, чтобы получить хотя бы снисхождение в день Страшного суда, ибо вас уже постиг суд: вы все умрете в воде с князем вашим. Князь же, страха Божьего не имея <…>, сказал: «Мне ли, умеющему плавать, предсказываешь смерть от воды? И, разгневавшись, князь повелел связать монаху руки и ноги, повесить на шею камень и бросить в воду, – и так Григорий был утоплен <…>.
Ростислав же, не чувствуя вины за грех, от ярости не пошел в монастырь. Не захотел он благословения, и удалилось оно от него; возлюбил проклятие, и пало оно на него. Владимир же (Мономах) пришел в монастырь для молитвы. Когда же они были у Треполя и началось сражение, то побежали князья наши от врагов. И благодаря молитве Владимир переправился через реку, а Ростислав утонул со всеми своими воинами, как предрекал блаженный Григорий. «Каким, сказано, – судом судите, таким будете судимы...»
Смысл этого рассказа очевиден и, скажем еще раз, заключается в напоминании о наказании за нераскаянный грех.
А у Игоря грехов было как звёзд на небе, ему было за что опасаться... «Помянухъ азъ грѣхы своя пред Господомь Богомъ моимъ, – записывает летописец покаянные слова Игоря, – яко много убийство, кровопролитье створихъ в землѣ крестьяньстѣй...»
«Вспомнил я, – говорит Игорь, – о грехах своих перед Господом Богом моим, что немало убийств и кровопролития совершил на земле христианской: как не пощадил я христиан, а предал разграблению город Глебов у Переяславля. Тогда немало бед испытали безвинные христиане: разлучаемы были отцы с детьми своими, брат с братом, друг с другом своим, жены с мужьями своими, дочери с матерями своими, подруга с подругой своей. И все были в смятении: тогда были полóн и скорбь, живые мертвым завидовали, а мертвые радовались, что они, как святые мученики, в огне очистились от скверны этой жизни. Старцев пинали, юные страдали от жестоких и немилостивых побоев, мужей убивали и рассекали, женщин оскверняли. И все это сделал я, – воскликнул Игорь, – и не достоин я остаться жить! И вот теперь вижу отмщение от Господа Бога моего».
Князю Игорю было чего бояться, но время Суда Божьего для него еще не пришло. Пришло время покаяния.
«Солнце свѣтится на небесе», или Возвращение блудного сына
Преодолев все преграды, Игорь добирается до Киева и идёт в храм «къ святѣй Богородици, пирогощей» (491 – 492) – в храм Успения Божией Матери на Подоле. Богородица почиталась как защитница от врагов и освободительница пленных. Можно сказать: он возвращается к Богу из бесславного похода и идет в храм для покаяния и молитвы, как блудный сын возвращается в Отчий дом, и Русская земля встречает возвращение Игоря ликованием:
Солнце свѣтится на
небесе, Игорь Князь въ Руской земли. Дѣвици поютъ
на Дунаи. Вьются голоси чресъ море до Кiева, Игорь
ѣдетъ по Боричеву къ святѣй Богородици, пи-
рогощей страныради. Гради весели.
Автор сочувствует Игорю на протяжении всей поэмы, но лишь после его раскаяния провозглашает здравицу: «здрави Князи и дружина, побарая за христьаны, на поганыя полки» (496 – 498). Так ясно и определенно выражает Автор свое отношение к противостоянию христиан и язычников.
А заканчивается «Слово о полку Игореве» «славой» – горькой «славой»: «Княземъ слава, а дружинѣ аминь» (498).
Аминь!
И в Первом издании, и в Екатерининской копии это предложение написано одинаково: с противительным союзом «а», который многие переводчики и комментаторы (со времен Первых издателей) упорно исправляют на соединительный «и»: «Слава князьям и дружине. Аминь». Замену объясняют тем, что союз «а» в древнерусском языке мог употребляться в значении союза «и».
Действительно, союз «а» употреблялся иногда в значении союза «и», но не в «Слове о полку Игореве». В «Слове…» союз «а» употреблен 52 раза, и во всех случаях – в противительном значении. И в последнем предложении тоже. И ставить в нем точку перед словом «аминь», как это делается в современных изданиях, не нужно. Во-первых, потому что ее нет ни в Первом издании, ни в Екатерининской копии, а во-вторых, потому что слово «аминь» употреблялось не только как заключительное восклицание в молитвах, проповедях и литературных христианских произведениях в значении верно, истинно, правильно, да будет так, но и в значении конец, кончено.
Чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в «Словарь древнерусского языка» под редакцией Р.И. Аванесова или в другие источники. Раньше говорили: «Тут ему и аминь пришел», а зубную боль и ломоту прогоняли заговором:
На небе светел месяц,
На море белый камень,
В поле сырой дуб;
Когда эти три брата сойдутся,
Тогда, мои зубы, всходитесь;
Аминь цинге, аминь ломоте.
Сравните в стихотворении А. С. Пушкина «Делибаш»:
Делибаш! не суйся к лаве,
Пожалей свое житье;
Вмиг аминь лихой забаве:
Попадешься на копье.
(курсив мой. – В. К.)
Слово «аминь» в значении «конец», «кончено» в сущности может быть синонимично по смыслу выражению «вечная память». Именно так понял «аминь» в «Слове о полку Игореве» И. А. Новиков, закончив свой перевод словами:
«Князьям – слава!
А дружине,
Полегшей в бою, –
Вечная память!»
И такое понимание глубоко верно по сути: ведь Автор «Слова» напоминает о погибшей дружине, которую не воскресить...
Он напоминает о гибели русского «злата и серебра», русских соколов – храбрых воинов, ставших жертвой гордыни, честолюбия, духовного ослепления и забвения Бога. Автор «Слова…» никого и ни к чему не призывает. Великая литература – не агитка. Великая литература ставит перед нами вечные вопросы, напоминая нам о наших болезнях: как жить? по собственному ли разумению? по собственной ли воле? потакая своему безрассудству и честолюбию? лелея свою гордыню и пороки? отринув веру? забыв о Боге?..
Вечные вопросы... Это не я задаю их...
Это Автор «Слова», поэт, христианин и патриот, спрашивает нас, многомудрых детей третьего тысячелетия, напоминая о том, что потакание страстям и забвение Бога ведут к гибели...