На дачном заборе автора осталось панно: Люля изобразила себя в четырех ипостасях — времена года. И рядом свою белую покойную кошечку, тоже Люлю
Кто-то ходит каждый Новый год в баню, а "Огонек" печатает рассказ Сергея Каледина
— Вась, посмотри, какая женщина!..
Из песни
Глеба я встретил возле цирка. Тощий, беззубый, в седой длинной бороде, но в шляпе и штиблетах на босу ногу. Не виделись мы год. Или два.
— Э-это, мол... Как раз сказать хотел временно... Переписал бы ты рассказ, а то от людей неудобно. Переправь поскромнее.— Глеб и к старости не научился говорить по-человечески: тянул слова, вставлял ненужные, при этом страдальчески морщился, будто заранее знал, что любое толковище бессмысленно — никто никого не слышит и понять не может.
Повесть "Шабашка Глеба Богдышева" я написал тридцать лет назад, и вот только сейчас он отозвался о ней более или менее вразумительно.
— Как живешь, Глебушка?
— Инсульт вылечил временно.
— Это как это?.. — опешил я.
— Босиком ходил на даче и молчал полгода. Прошло... Подженился.
— На ком?
— Еврейка с гор, Хава Исаевна.
— Опять "красавица-богиня-ангел"? Где взял?
— Здесь, на Цветном, я же дальше не хожу. Идет носатая такая, скрюченная, выглядит культурно. Хочешь, свадьбу отметим.
...
Первая жена Глеба была дочерью атомного академика. Глеб перед свадьбой окончил физтех, выиграл полуфинал Москвы по боксу и сделал открытие по физике твердого тела, которое похвалил молодой еще Андрей Дмитриевич Сахаров, приятель тестя. И оказался на распутье: наука, бокс, охота или возлюбленный с детства алкоголь, от которого Глеб отказался "временно", пока учился и занимался спортом? Охота с алкоголем победили. Глеб подарил открытие брату, тоже физику, по-тихому разошелся с женой и занялся, не отвлекаясь, любимым делом. От ранней смерти его спасало природное здоровье и полное отсутствие аппетита — в нем ничего не бродило, не портилось. Он даже и не потел, а потому не очень любил и мыться.
На шабашках гигиеничный Васька совестил его: "Ну, хотя бы гениталии помой". Глеб лишь морщился: "Да какой там у русского человека гениталий... так, ерунда..."
...Я пригласил былую команду: Зайонца, Ваську и Люлю. Зайонц пришел с букетом роз.
— А где невеста?
— Отсутствует временно. Она мне не докладывает. Может, в горы подалась.
Вторая комната в Глебовой квартире на Цветном была завалена грубыми овечьими шкурами, упрямо стоявшими колом. На диване — гора мужских помазков.
— Побриться решил, Глебушка? — приподняв дымчатые очки на золотой цепочке, чтобы лучше разглядеть перемены, спросила Люля.
Глеб потеребил длинную, как у старовера, бороду.
— Хава Исаевна бизнес хочет наладить.
Внимательный Зайонц, профессор-геофизик, бард, картавый эстет — наш бывший начальник по Кызылкумам— обнаружил у Глеба на виске свежий шрам. Достал пенсне.
— И-ирочка,— смущаясь, пояснил Глеб.— Огорчилась, что подженился... Убить намеревалась в пьяном виде временно, отверткой. В кость попала.
— Порву... — неожиданно высказалась элегантная Люля.— Ботва голомондая. Пардон.
Ирочка — вторая жена Глеба. Из легких Цветных девушек. Узнать я ее не успел — Глеб не знакомил, сказал только: "Зайди сам в булочную в Печатниковом и на кассе сразу увидишь ее злое лицо".
— Акугатней надо, Глеб Федогович,— сказал Зайонц, пряча пенсне.— А вы, Василий Дмитгиевич, пгекгасно выглядите.
Вася Козырев в лаборатории Чермета нагревал образцы редких сплавов, которые затем рвал на бешеных машинах. Сейчас он принес Зайонцу пучок жаропрочных прутков для камина. Вася, не торопясь, расчесал недавно отпущенные бакенбарды, компенсирующие лысину, и запоздало прокомментировал Люлину реплику:
— Убьешь говно, а сядешь как за человека.
— Какие ты, Вася, бакен... бауэры себе завел, прямо Иван Александрович Гончаров,— отпихивая сомнительный разговор, сказала Люля.
Но Вася с темы не слезал:
— ...Жорику хромому давала, Исааку давала, Сюсе давала... И мне давала, если на то пошло. Я тебе, Глеб, не говорил — огорчать не хотел...
— Васи-илий!.. — укоризненно протянула Люля.— Сэ требьен!
Глеб поморщился.
— Да это когда было-то?.. Еще на старой рабо-оте... Это не считается. Я Ирочку люблю, красавица-богиня-ангел.
— А что ж тебя на евреек-то потянуло? — не унимался Вася, переключаясь на Хаву Исаевну.— Плохо кончится.
— Вась, не гони-и... — вскинулась Люля.— Я тоже жидовка наполовину.
— Ты у нас тихая славянка,— улыбнулся Зайонц,— а вот я действительно не Иванов.
— Ты, надеюсь, ее еще не прописал? — сквозь зубы процедил Вася.
— А как же! — шустро отозвался Глеб.— Ей жить-то негде, она на лавке спала — напротив Никулина Юрия Владимировича.
— Мда... — вздохнул Зайонц.
— Совсем дурак,— покачал головой Вася.
Глеб решил нас проводить. Сначала пошел просто — в рубашке. Вернулся. Надел пиджак и долго стоял перед вешалкой.
— Тяжело, Глебушка? — сочувственно спросила Люля.— Понимаю.
Глеб натянул телогрейку. Задумался и телогрейку заменил на плащ с ушанкой. Потом решительно надел пальто, шляпу, шарф и проводил нас от двери своей квартиры на первом этаже до выхода из подъезда — метров пять.
Я подвез Люлю до дома. По дороге продолжил воспитательную работу, которой безуспешно занимался лет сорок, пытаясь довести Люлю до совершенства. Критиковал за неверное воспитание дочери.
— Больше не звони,— сказала Люля.— Достал. Я тебя просила: хватит меня учить — не улучшай породу. Не слушал. Мы были с тобой Чук и Гек, а теперь ты будешь один Чук.
...
Давным-давно, в прошлом веке, Глеб запил. Наркологи тогда на дому не обслуживали. Я поехал к Люле в Музей Чехова, где она работала экскурсоводом и мыла полы. По дороге зашел в магазин "Кабул" рядом с планетарием и купил ей подарок — коричневый мешок под названием "чехол для люля". Что такое "люль", продавец объяснить не мог.
Люля заканчивала экскурсию.
— Слушай, чего я сегодня ляпнула: "Антон Павлович Чехов родился в своем родном городе Таганроге..."
Совсем заработалась...
Потом я излагал ситуацию, она же сосредоточенно стригла ногти в ящик письменного стола. Кто-то заглянул в комнату.
— Уборная — следующая дверь,— не поднимая глаз от ногтей, привычно отреагировала Люля. Потом задвинула ящик.
— Поехали.— Надела темные очки, через плечо — объемную сумку с косметикой.
...
Я потеребил Глеба: живой? Он открыл глаз, обнаружил молодую даму в сером пиджаке с желтыми квадратами.
— Ка-кая клет-чатая...
Люля завела реанимацию: чай, бульон, пилюли...
Глеб начал оживать.
— Мне любой алкоголь нипочем, я его знаю в лицо,— заявила Люля.— Со мной Галя Фасонова в школе сидела. От нее утром всегда водкой пахло. Я ей говорю: нехорошо, Галя, водку пить перед уроками. Она обижалась: это не водка,— отвечает,— а календула, в аптеке продается без рецепта.
— Давай... вместе жить... временно... — пробормотал оживший Глеб.
Люля выпустила дым кольцами — меньшее через большее, стряхнула пепел, по-особому щелкнув ногтем по фильтру.
— Подумаю...
— Чертей видел,— сосредоточенно сообщил Глеб,— в том угле...
— Ну, это просто домашние животные,— по-матерински нежно промурлыкала Люля, разминая в стакане снотворное,— их белочка за ручку привела. Я вот вчера была в "Ромэне", у них с цыганами совсем плохо, хоть сама на сцену выходи — толстые, двигаются с трудом, петь совсем не могут.
...
Отец Люли и моя мать работали в издательстве "Художественная литература". Отец, сын врага, сидел, воевал, хромал с палкой, острил, заикаясь, был очень образован. Дамы от него таяли. Но жизни боялся. А вот жена его, русская красавица, не боялась ничего. Такая же получилась и Люля. Материнскую красоту ей Бог не додал, компенсировав фигурой, презрением к корысти, художественными талантами и феноменальной лживостью, которая была не столько враньем, сколько вдохновением. Если она приезжала на трамвае, уверяла, что на троллейбусе.
"Зачем ты врешь всю дорогу?!" — бесновался я. Она лишь плечами пожимала: "Хочешь быть честным, ходи голым".
Могла спустя десять — пятнадцать лет продолжить прошлую версию с нужного места и никогда не сбивалась. Правдивых женщин презирала за неоригинальность, отказывая им в уме, ибо считала, что умных женщин не бывает: умная женщина — мужчина. Но из колоды ее подруг не вывалилась ни одна карта. За успешное окончание Литинститута премировала меня восточной красавицей с фиалковыми глазами, Зарой, похожей на персидскую миниатюру, переводчицей с норвежского, с которой я по дури в скором времени поругался. Обезбабел и снова приполз к Люле.
Глеб Богдышев — герой "Шарашки" Сергея Каледина, "нерешаемый кроссворд, отдельный человек"
http://www.kommersant.ru/corppics/a.gif
— Та-ак, понятно,— раздраженно сказала Люля,— шурик зачесался. Поехали.
На окраине Москвы нас уже ждали барышни. Одна тощая, будто изъеденная глистом, вторая — жирная, шершавая, Виолетта. Она сразу замкнула дверь на ключ и сунула его в карман. Обе две положили на меня глаз и стали нагнетать алкоголь. Пошли танцы... Виолетта неуклонно влекла меня в другую комнату. Я намекнул, что пора бы домой, но по ее личику понял, что об этом не может быть и речи. Я глянул в окно: этаж второй, но высокий. Люля, угнездившись в кресле с ногами, с интересом наблюдала за происходящим. И тут заворочался ключ с той стороны. Пришел чей-то муж. Коротенький, тоже жирный, перехваченный офицерским ремнем, молдаван, с золотыми напыленными зубами, в крашеной кепке на глазах
— Азазелло!
— Ро-омочка,— заверещала Виолетта, наливая супругу штрафную.
— Это Сережа Каледин, Люлин товарищ, писатель...
Азазелло накатил стопарь с бугром.
— К Вилке, пидор, клеисся!.. Завалю!..
Экуменические боги!.. Царю небесный!..
Я еле выбрался. Из подъезда вслед за мной вышла довольная Люля:
— А теперь немедленно помирись с Зарой... Идиот.
В Бога и чудеса Люля не верила. Гадала на картах таро. Знала Москву лучше Гиляровского. По просьбе отца окончила областной пед, практически в него не заходя. Не прочла ни одной книжки, кроме моих по дружбе; может быть, еще "Унесенные ветром", потому что жила по Скарлетт: "Об этом я подумаю завтра". По ее логике и образу мысли дважды два не всегда бывало четыре. Я никогда не видел ее настоящего лица — штукатурилась она даже на ночь. В детстве, помню, носила веснушки.
Ее мужей и кавалеров я не успевал отслеживать. Мужчины как класс ей нравились, но не очень: "Недоделанный все-таки субстрат. Всех гонор жрет. Чем больше денег — тем меньше чувство юмора". Однако для каждого у нее находился индивидуальный подход. С сексом, правда, была напряженка — Люля эту утеху не жаловала. Но мужики от нее торчали. Разлюбив одного из них, самого-самого, она выбрала очень мудреный способ вернуть свои письма: долго навязывала ему ошибочный свой образ, пока тот не уверился, что Люля сволочь и, стало быть, блистательные письма к нему писала не она, Люля, а другой человек.
Детей она любила теоретически, но когда подошел предел — подобрала кондиционного отца и родила дочку, красавицу, в бабушку. С животом она не светилась. Ей не нравились беременные с эстетической стороны: "Ходят важные, раздутые, идейные — фу!" Опроставшись, достала из колоды "няню" — Митеньку. Митенька на два года поселился у нее в доме и поднял девочку. Нашей вольнице его присутствие не мешало. Иногда он, правда, возникал, строгий, на кухне: "Люля, твоя сраная собака вынимает у ребенка соску изо рта". "Митенька,— вяло отмахивалась Люля,— оставь сраную собаку в покое. Или удави".
Мы ели-пили, пели и плясали, шатались с гитарой по ночной Москве и Ленинграду. Я не вылезал от Люли, иногда мы спали на кухне валетом на раскладушке. В пять лет способностями дочка пошла в Люлю, научилась читать, стала наблюдательной: "Мама, а Сережа Каледин, пьяный, упал в уборной, как Мертвая Царевна, которая съела отравленное яблочко". Родители Люлю обожали, выделяя ей значительный пансион, хотя отец и возмущался, что дочь беспардонно поит всю хиву.
Когда пришла пора ездить за рубеж, прямо из Шереметьева я мчался к Люле. Ночью из окна ее кухни на шестом этаже было видно сказочное пересечение Садового кольца с Бульварным — "Бульвар Капуцинов" Клода Моне, который я уже видел воочию. Я не слезал с подоконника. Кухня была намолена: сюда в былые времена к ее отцу прилетали заоблачные гости: Галич, Высоцкий, Ким. Сама же Люля напрямую дружила с уже пожилой, но еще красивой Ольгой Всеволодовной Ивинской — Ларой из "Доктора Живаго".
На кухню бесшумно проникала грациозная белая кошечка, тоже Люля, гривуазно падала передо мной на спинку, раскидывая лапы попарно в разные стороны, как в лезгинке, и требовательно смотрела холодным взором: "Чего сидишь без толку? Почеши".
Однажды я долго был в отлучке, а когда приехал, уткнулся в беду: мою сестру бросил муж. Никудышный, завалящий. Но сестра вместо радости лишилась сна, похудела на двадцать килограммов — кольца попадали с цыплячьих лапок, ходила с полотенцем от неукротимых слез и вся мелко тряслась. Я повел ее к психиатру. Он отвел меня в сторону: "Готовьтесь к худшему... К суициду. Срочно мужика".
Я к Люле. Она играла с Люлей: кидала ей желуди — кошка накрывала их лапкой на лету.
— Лев Яшин,— сказала Люля.— Но старая: хвост рыжеет, усы повисли. Скажи, Люля, зачем женщине усы?
Я пал на колени. Люля выпустила дым Люле в морду:
— Уйди, мешаешь... А Ленка твоя совсем овца малохольная?
— Не совсем.
— Да-а... К ветеринару ее надо, не к психиатру... Где я тебе мужика возьму?.. Все козлы.— Люля смолкла, но я услышал, как, глядя в окно на шестиэтажный тополь, она уже "листает" записную книжку, которой у нее сроду не было.
Она свела Ленку с козырным, но залежавшимся в колоде бубновым валетом и накрыла парочку тазом. Тому браку уже двадцать лет.
Но более всего Люля любила благотворить людям ненужным ей — это была особенность ее благодеяний. Разгадать ее я не мог, злился и называл "монстрой". То, что она нетиповая, я понял в четырнадцать лет. Она мне рассказала, как поднимала петли на чулках. Я заслушался, просил: еще. Она вспомнила, как стояла во дворе в Орликовом переулке за солеными огурцами: бабки в очереди писали номера на ладони чернильным карандашом, номера под дождем расплылись — бабки передрались... Как рисовала на ногах чулочный шов, чтобы казаться взрослой... Я все забывал, слушая ее байки, пропускал встречи с дворовыми хулиганами, портвейн и танцы в клубе "Красный балтиец".
...
Глеб с Люлей сомкнулись. Без секса.
— Кого ты больше любишь, меня или Глеба? — допытывался я, изображая ревность.— Ведь Глеб тебя не слышит. Я — единственный покупатель.
— Глеба,— не раздумывая, ответила Люля и пошевелила легкими прозрачными усиками, пробившимися сквозь толстый слой макияжа.— С тобой все ясно, а Глеб загадка, нерешаемый кроссворд, отдельный человек.
— О чем вы с ним разговариваете?
— С кем, с Гле-ебом?.. — выпучилась Люля.— А зачем мне с ним разговаривать? Он и говорить-то толком не умеет. У него другие активы: он божий человек. И жизнью любуется, как художник: на розу и на жабу смотрит одинаково — с умилением.
А жизнь Глеба на Цветном была совсем не умилительна.
От отца ему досталась черная "Волга". На нее положили глаз грузины с бульвара: продай. Глеб понял: машину заберут, денег не дадут. Но согласился. Приготовил даже закуску — обмыть сделку. И позвал Николая Степановича, школьного товарища. Пришли покупатели. Старшой достал для убедительности выпрыгивающий ножик, но, увидев хороший прием, подобрел. Глеб уселся на разложенный диван в неприбранную с утра постель. Нотариус разложил бумаги...
И тут из маминой из спальни выполз Николай Степанович, огромный, с челкой — ужасный Коля! С фотоаппаратом.
— Лежа-ать!..
Глеб с двух сторон от себя сдернул тряпье: с длинного винчестера, как у Зверобоя, и с короткоствольной пятизарядной мелкашки. И пальнул для начала пару раз из мелкой поверх голов.
А Коленька-дружок, страшная легенда Цветного, фотографировал покупателей вспышкой и рычал:
— Стряпчего живьем!.. Нос резать!..
Глеб еще пульнул, склоняя покупателей к полу.
— Ползком!.. — орал Коля.— Ра-аком, я велел!..
Нотариуса он приподнял и отоварил в лоб, тот сложился пополам и прилег.
Потом друзья пошли пить пиво. Коля от любви всегда звал Глеба только по имени-отчеству, Глеб Федорович, и очень не любил, когда тому дерзят. И тут на беду Глебу за пивом сказали негрубую резкость, но матом. Коля пивной кружкой, не раздумывая, проломил грубияну голову. Того увезли в Склиф, из которого он вышел дураком, а Колю привычно — вместо долгой тюрьмы — в родную Кащенко.
Легкие девушки с Цветного всегда обращались к Глебу за помощью. Глеб карал обидчиков. Как-то пришла к нему за помощью вся в синяках, заплаканная, совсем уже обтерханная его бывшая Ирочка. Ее накануне сняли пьяные, не заплатили, побили и отобрали деньги. Квартиру она запомнила. И тут Глеб впервые решительно сказал: нет. Убить могу, если хочешь, а драться больше не буду: не по возрасту.
Я любил отбирать у Глеба вещи. На лесоповальной шабашке он таскал бревна в чистокровных американских джинсах "Ли". Я не мог смотреть на это святотатство без слез. Когда он загадил их смолой окончательно, я не выдержал: "Снимай!" Глеб занудил: "Пацаны корыстные, это ж спецодежда обычная... Что вы от ней с ума посходили..." Но штаны снял. Я еле отстирал их в бензине. Потом изъял дореволюционный трехтомник Метерлинка. Опять Глеб заныл: "Какое кощу-унство... Оставь хоть, где про пчелок... выдери страницы..." Курочить книгу я не стал— отксерил Глебу "Жизнь пчел". А немецкую старинную глиняную пивную кружку с оловянной крышкой он отдал мне сам. В этой кружке, стоявшей на пианино, он держал деньги после шабашек. Я негодовал, находя ее пустой: "Где деньги, Глеб?" "Да взял ктой-то из ребят... Бери кружку, только не шуми".
...
В 76-м застой достал, мы сели на мель. Васька устал от алиментов. Ездил он по пенсионному удостоверению своей покойной бабушки Акулины Филипповны, 1890 г.р. Наконец, его тормознули: "Чего вы нам суете! У вас же фамилие другое?" Васька стал сдавать кровь в нескольких местах. И Люля решила: "Все. Больше так жить нельзя. Под лежач камень хань не течет". И вызвонила из Ленинграда Графа из той же запасной "влюбленной" колоды. Граф — кандидат биологии, опять-таки красавец и натурально граф — "Стрелой" примчался в Москву, привез итальянский вермут, пел романсы и взял нас, Глеба, меня и Ваську, на шабашку в Норильск — менять порванные мерзлотой трубы. Нам с Глебом дал по тысяче, а Ваське полторы — за зверство в работе. Васька ухайдакивал всех, кто был с ним в сплотке. Практически не спал, ночью вешал над работой фонарь, загнать его в стойло было невозможно.
На следующий год Люля свела нас с Зайонцем, и под его руководством мы три года поворачивали Обь, Лену и Енисей задом наперед в Среднюю Азию, щупая медными штырями русло будущего канала в Кызылкумах возле Сырдарьи — вертикальное электрозондирование.
По шабашкам мы с Васькой мотались за деньгой, а Глеб — за голимым интересом, дензнаки его мало занимали. Заработанное Васька у него отбирал и выдавал по своему усмотрению.
Режим в стране Глеба не касался, только ментура донимала: отдай оружие или иди к нам информатором. Глеб кивал: "Согласен. Эт-то, мол... только удостоверение красное дайте. С гербом... временно". Менты плюнули и отцепились. Оружие Глеб хранил на даче.
...
Пустыня весной — рай! Тюльпаны, маки — до горизонта! Пьяный духман!.. Пустыня внемлет Богу и звенит хрустальными колокольчиками! Никто не кусается. Эдем! Парадиз!.. Но только неделю. Потом без перехода — ад, пекло! 50! И уже вокруг — лишь раскаленный песок с редким саксаулом, верблюжьими черепами, обшивками недогоревших ракет. Шелушатся такыры, схватываются серой коркой опасные солончаки, маскируясь под обычную твердь, миражи морочат голову, видимость колышется в огнедышащем студенистом мареве. Зато ночью можно дотянуться до Млечного пути. Но — комары! Мы мазались с головы до пят маслянистым репудином и, склизкие, засыпали. Глеб комаров игнорировал. Он закрывал от них только лицо огромной, боксом расклепанной ладонью, а тощий его жилистый хлуп кровососы не трогали.
В тальниках чавкали кабаны, в Сырдарье плескалась большая рыба, истошно орали ослы — Иванов, Петров, Сидоров, оформленные Зайонцем экспедиторами по трудовым книжкам.
Сначала мы работали в одежде, оголяясь кратковременно, чтоб не обгореть. Потом стали раздеваться; наконец, мы с Васькой сняли плавки. Васька носил их на голове от перегрева. Я вообще забыл, куда их сунул. Глеб трусы не снимал: неприлично. В свободное время он вязал бредень с особой мотней.
...
Мы закончили замеры. Васька приладил Петрову на спину самодельное седло из одеяла, взял трос: собирался в пустыню ломать саксаул на топливо, а кроме того, купить у казахов араки — мы соскучились по водочке.
— Немцам рыбки захвати,— напомнил Глеб.
Однажды во время охоты мы заплутали, запилили в поселок к немцам Поволжья, ссыльным. Они забыли, что они немцы. От немцев остались только имена: Зигфрид, Марта, Детлеф... Оборванные, беззубые, они вымирали посреди пустыни в развалившихся халупах с выбитыми стеклами, рваными одеялами вместо дверей. Зашмыганный сопливый малец играл конским копытом. Приехал на лошади казах, управляющий, лениво выбил Зигфриду последний зуб за украденного барана и, не сказав ни слова, убыл. Марта подобрала зуб, вытерла мужу подолом кровь и грубо сказала Глебу: "Дай закурить". Глеб оторвал полпачки "Беломора": "Бите зер". "Данке щен",— хрипло хихикнула Марта.
Глеб стал регулярно подкидывать немцам рыбки, сайгачатины, папирос, как-то приволок даже джейрана. Васька был недоволен таким расточительством. И просто боялся: и сайгаки, и джейраны, и даже саксаул были под запретом Красной книги. Считалось, что саксаул держит пески.
— Э-это, мол... Едет ктой-то временно... — вглядываясь в марево, сообщил Глеб.
Васька достал бинокль.
— Блондинка в очках... И Зайонц.
Я заметался, сел в раскаленный песок — пыталово!
— Где мои плавки?!
Вскочил, прикрылся миской, спрятался за Иванова... Осел думал о своем, о девичьем, выпустив до земли основную деталь. И в такой композиции я встретил... Люлю с гитарой, длинноногую, белокожую по московской погоде, стриженную под тифозную блондинку, с неизменной косметической сумой на плече. В алых шортах. На щиколотке — золотая цепочка. В общем, это была какая-то другая Люля.
— Девушка в красном, дай несчастным! — простер к ней руки Васька.— Игорь Лазаревич, зачем вы к нам таких телок возите?!
— По-олно, батенька. Это у вас гогмон иггает, Василий Дмитгиевич.
"По шабашкам мы с Васькой мотались за деньгой"
http://www.kommersant.ru/corppics/a.gif
— Вася, ты похож на Джека Лондона и Мартина Идена одновременно,— Люля осторожно промокнула пот, чтобы не повредить макияж.— Тебе из всей одежды больше всего идут плавки.
— Я их в основном на голове ношу — от ультрафиолета,— сказал Вася.— От него импотенция падает.
А Глеб все стоял, раскинув руки, как знак качества, небритый, с репьем в волосах, тощий амбал.
— Вась, дай хоть расческу временно... Эт-то не Лю-юля...
— А кто же? — Люля обернулась к Зайонцу. — Игорь Лазаревич, а парнишки-то у вас типа — запущенные. Все дуракам объясни. Да я нос себе сделала! И круговую.— Наконец заметила меня за ослом с прибором, приспустила очки.— Не поняла?.. Это... чье?.. — Ослик сделал два шага.— Ишь ты, какая Венера Милосская! Миску-то положи — не в бане. Уж будь естественным до конца. Ты ж у нас поборник правды. А хочешь, я тебе свои трусы одолжу?..
— Вот твои плавки! — крикнул Васька.
— Шабаш! — скомандовал Зайонц.— По коням и на базу.
— Жарко у вас,— сказала Люля.— И змеи, наверное?
— Змея никогда не укусит бегеменную женщину? — усмехнулся Зайонц.
— Ну, уж нет! — возмутилась Люля.— Хуюшки вашей Дунюшке. Пусть лучше кусает.
— На вот,— Глеб снял с себя грязную майку.— Головку прикрой.
— Надо было "чехол для люля" прихватить,— вспомнил я.
— Игорь Лазаревич, я хочу вам рыбу фиш сделать. Глеб, мне рыба нужна. Много. И мясорубка.
— Мясогубка есть. Но без гучки. Сегодня не пить!
Конечно, мы поддали ночью — под звездами. Люля пела под гитару. Потом Васька включил Адамо, Азнавура, и мы танцевали...
Рыбы мы с Глебом наловили немыслимо: сазаны, лини, судаки, длинные изворотливые щуки... Люля решила искупаться. Зашла по пояс с сигаретой в воду и застыла. Купание закончилось.
Глеб в длинных мокрых трусах любовался ею с берега.
— Такая фигуристая и стоит...
А Васька спешно налаживал мясорубку, чтобы мухи по жаре не успели накидать на рыбу червяков: вместо ручки приспособил метровый ворот от бура, которым мы отбирали пробы грунта. Просверлил, закрепил.
— От винта-а!.. — И крутанул ворот. Мясорубка загудела — стол заходил ходуном. Ворот с уханьем рубил раскаленный воздух. За десять минут Вася прокрутил всю рыбу.
Зайонц по рации кликнул друганов — вертолетных, те мигом прилетели — привезли из Джусалов водки, шампанское и мороженое.
Ночью поехали на охоту. До утра колесили по пустыне, пугая мелочь — лисиц, волчишку задрипанного, но сайгу не нашли. Нашли верблюда. Он сидел по горбы в солончаке, весь в грязи, уставший, лениво повернул на свет фар надменную голову. Невдалеке бродили две тени — волки.
— Они его и загнали,— сокрушенно сказал Глеб и выстрелил в хищную сторону.— Боятся в солончак лезть.
— Может, вытянем? — сказал Васька.
— Тросом?
— Не доберемся... Казахи забьют на мясо. Вы ехайте, я его постерегу, может, чего придумаю временно...
...
Через полгода последнего брака Глеб "потерял" паспорт, а когда нашел, обнаружил, что выписан из квартиры. Перебрался на дачу. На Хаву Исаевну не обижался, даже восхищался ее сноровкой. А в скором времени новая родня угостила его неправильной водкой, и Глеба не стало.
Я пошел к Люле сообщить горестную весть.
— Он меня подрубил под венцы,— сказала Люля.— Так с друзьями не поступают.
Я впервые увидел, как Люля плачет: слезы тонкими извилистыми проталинами текли по ее лицу, размывая толстый слой косметики, как у грустного клоуна.
В принципе он был не Глеб Богдышев, а Лева Болдышев.
А Люля... Люля сказала, что фамилии у нее нет, и свою фотографию для "Огонька" она не даст. Но у меня на дачном заборе осталось панно: она изобразила себя в четырех ипостасях — времена года. И рядом свою белую покойную кошечку, тоже Люлю.
Общаемся мы теперь редко, да и то по телефону. Застой вместе с дружбами давно кончился. Я так никогда и не видел ее лица без косметики. В детстве, помню, носила веснушки и тонкую талию.
Перевоспитать ее у меня так и не получилось.
Сергей Каледин
Огонек