Старые письма о главном

К 95-летнему юбилею Виктора Петровича Астафьева уместно вспомнить принципиальный сюжет — ​его переписку с историком и литературоведом Натаном Эйдельманом, случившуюся в 1986 году, чрезвычайно знаковую для того времени, да и сегодня сохраняющую актуальность.

Правда, не в историческом и тем более не в национальном контексте, а, скорее, в общественно-политическом.


Данный документ стал своеобразной матрицей перестроечной и постперестроечной полемики либералов и почвенников, во многом определив стилистику сегодняшних сетевых холиваров. Когда каждая из сторон, вдоволь наругавшись, признает в итоге: «Говорить-то, собственно, не о чем». Кроме того, переписка — ​относительно Астафьева — ​помогает понять, как его «могло занести под своды таких богаделен на искреннем этом пути» (Борис Пастернак).

Письмо Натана Яковлевича, ответ Виктора Петровича и финальная записка-комментарий вновь Эйдельмана были опубликованы в 1990 году в журнале «Даугава». Но уже во второй половине 80-х они широко ходили в самиздате. Сегодня же легко находятся в интернете, что позволяет нам избежать подробного цитирования. Однако краткий комментарий к документу все же необходим.

Инициатором эпистолярного общения стал Натан Эйдельман. «Прочитав все или почти все Ваши труды, хотел бы высказаться» и, проговорив на скорости литературные комплименты Астафьеву, он прямо и подробно обвиняет писателя в ксенофобии, антисемитизме и даже расизме. Основания? Сочинения Виктора Петровича — ​повести «Царь-рыба», «Печальный детектив», рассказ «Ловля пескарей в Грузии». Последняя вещь снабжает Эйдельмана аргументами наиболее щедро: Астафьев за советской легендой о прекрасной, романтической Грузии, стране пиров и песен, видит реальный быт привилегированной республики — ​с ее торгашеством, кичливостью, плохо скрываемым презрением к северянам, двоедушием, культом импорта и дорогих цацек…

Кроме того, Виктор Петрович крайне жестко говорил там об осквернявших древние храмы монголах (тех самых, XIII века, времен нашествия). А оппонент его возмущался, отчего, дескать, молчат казахи и буряты? Крайне подозрительным показался Эйдельману и астафьевский отрицательный персонаж Гога Герцев, в котором Натан Яковлевич разглядел одновременно намек и на грузин, и на Герцена — ​наблюдение, составившее бы имя и нынешнему цензору от политкорректности и трансгуманизма.

Еще труднее было отыскать в «Печальном детективе» (полном горечи и злости как раз в отношении русских выродков) крамолу по еврейскому вопросу, но Эйдельман справился, поскольку в повести мимоходом названы «десяток еврейчат» с филфака местного пединститута. Упомянутых, скорее, и, что нетипично для Астафьева, с добродушной иронией; к тому же в последующих изданиях «Печального детектива» они были конфузливо заменены на «вейчат» (место действия повести — ​вымышленный город Вейск). Но у Эйдельмана тут наличествовала своя оптика. И понятный пафос — ​он пытался доказать, что грехи и пороки необходимо искать не в чужих народах, а в собственном, — ​как будто русским и именно от Виктора Петровича не доставалось больнее и горше всего… Но самое, на мой взгляд, пикантное — ​86-й год, перестройка едва объявлена, держава еще мощна и монолитна, а Натан Яковлевич ощущает себя в реальности, где уже свершился распад Империи и развод народов, недавние «свои» вдруг и бесповоротно стали «чужими», и задевать их — ​вопрос уже не этики, но опаснейшей политики…

Тут, конечно, необходимо сказать, с какой пророческой силой Астафьев определил причины и территории будущих всеобщих бед и кровавых катаклизмов — ​взять хотя бы историю независимой Грузии, да и Кавказа в целом…

В дальнейших письмах литераторы доругивались: Виктор Петрович применил ставшее знаменитым сильное выражение о «гное еврейского высокоинтеллектуального высокомерия» и под стать ему — ​о «ссученном атеисте» (впрочем, не по адресу Эйдельмана). Натан Яковлевич вновь заявил о «примитивном, животном шовинизме» и, как уже было сказано, признал, что «говорить, к сожалению, не о чем». Затем предал переписку огласке и тиражированию, что являлось, конечно, провокацией по отношению к оппоненту. Впрочем, сейчас это непринципиально. Эйдельман через три года умер, и он, автор многих достойных трудов, сегодня упоминаем прежде всего в связи с Астафьевым (а ведь отрывки из его сочинения об императоре Павле цитировались в культовом фильме «Асса»).

Натан Яковлевич ошибался, приписывая Виктору Петровичу ксенофобию и шовинизм, объявляя их причиной астафьевской злобы и неистовства. Жизнь сделала сибирского писателя мизантропом, болезнь эта в нем прогрессировала, и то, что Эйдельман полагал «ксенофобией», было частным, вполне пунктирным проявлением подобных умонастроений; следствием, а не причиной. Именно в перечисленных вещах (тут литературоведу в чутье не откажешь) Астафьев перестал маскировать свое недоверие к человеку вообще, переходящее в откровенную злобу. Мизантропия и провела Виктора Петровича через последнее его, столь роковое для страны десятилетие, и с тогдашней властью породнила писателя не только ненависть к советскому периоду (не устроившему Астафьева именно своим прогрессизмом и гуманизмом), но и общая презрительная настороженность к людям.

Переписка завершается предсказанием-пожеланием Эйдельмана: «Спор наш (если это спор) разрешится очень просто: если сможете еще писать хорошо, лучше, сохранив в неприкосновенности нынешний строй мыслей, — ​тогда Ваша правда. Но ведь не сможете». Астафьев, конечно, смог — ​и продолжал писать замечательно. Мощно и страшно. К личностям подобного масштаба неприменимы поверхностные диагнозы.

Автор
Алексей КОЛОБРОДОВ, литературный критик
Поделиться
Комментировать

Популярное в разделе