— Не надо!! Не надо меня забирать! Я не хочу в темноту! Помогите!! Я ничего плохого не делал! Мне было жарко! Понимаете, жарко!!»), ни в чем не повинного Илью Хабарова узнает и выручит опытный начальник службы безопасности. Более того, приключение в банке не надломит психики героя. (Как, впрочем, и предшествующее, гораздо более страшное: его, сына владелицы сети магазинов и хлебозавода, младшего брата кандидата в мэры города-миллионника, похитили и продержали несколько суток в холодном темном подвале.) Сцена введена ради монолога Ильи — травмированный недавней бедой, только что ставший свидетелем мгновенной смерти своего больничного знакомца, истомленный городской жарой, он сперва принимает офисную декорацию («рукотворный поток в конце пути своего, на первом этаже вестибюля, растекался невеликим озерцом в каменном ложе с зелеными берегами и исчезал около огромной стенной мозаики, изображавшей реку, зеленый луг, а дальше — лес»), а уяснив, что к чему, горько сетует: «Обманная река! Обманный лес! А надо жить по-настоящему. Должна быть настоящая река… Мы должны жить у настоящей реки, у живой воды, потому что это одна из радостей, самых великих, нашей единственной жизни».
О жизни у воды будут потом грезить самые разные персонажи — от обреченного соузника Ильи до олигарха-миллиардера (вполне симпатичного, но, судя по всему, тоже обреченного). Известно, как заканчивается ставшая заглавьем повести пушкинская строка — да в тексте и прямо цитируется: «Пора, мой друг, пора…». Как и финал «Сказки о золотой рыбке», который дядюшка героя, бывший «большой милицейский начальник», а ныне подручный амбициозного молодого олигарха, считает «счастливым»: «— Как нынче говорят, хеппи-энд, сказка…
— Какой же это — счастливый? — засмеялся Илья.
— Очень счастливый, Илюша…. Где старуха сидит?
— У разбитого корыта.
— У своей землянки она сидит, дурачок, на пороге дома родного. А могла бы так загреметь… Рыбка-то не простая, друг мой, а золотая. Могла бы эту старушку так законопатить… А она ей и землянку оставила, и старика-кормильца. Все живые, здоровые… Одним словом, как в сказке». Тертый мужик думает о том, что ждет его великолепного (повторю — не только «крутого», но и обаятельного, не утратившего человечности) хозяина — старые знакомцы из высших сфер только что ему намекнули: миллиардер слишком высоко берет, пора бы остановиться. Но раздумья его, в которых сплетаются холодный расчет (не лучше ли спрыгнуть с колесницы, если возничего не остановишь), тоска уставшего человека по покою и воле и осознание невозможности выйти из «дела» (отказаться от бешеных денег, без которых уже нельзя обойтись) странным образом аукаются с благословляющим сегодняшнюю полунищую жизнь рассуждением терпеливой деревенской старухи, помнящей не только позднесоветское (весьма относительное) благополучие, но и годы раскулачивания. Старуха живет у реки с внуками и правнуком (дети в основном на заработках, хорошо, если не очень далеко от дома; любимый сын — отец главного героя, замечательный доктор, о котором помнят и в родном хуторе, и в большом городе — безвременно умер) — и радуется тому, что Бог дает. Кажется, все просто: с одной стороны — новые (хоть в большинстве — с советским прошлым) хозяева жизни, которые никак не могут остановиться, с другой — вечная терпеливица. Только напрашивающихся банальных выводов (добрые и честные бедняки, бессовестные жадные скоробогачи) из повести Екимова вытянуть невозможно. Как ни жалеет писатель порушенную деревенскую жизнь, хамства и злобы многих разоренных селян он не прячет; как ни понятны укоры «деловым людям», почти никого из них невозможно счесть только корыстолюбцем. Должен же кто-то налаживать хлебозаводы и закупать линии детского питания? И разве став мэром (если станет), старший брат героя не принесет городу пользы? И кто в конце концов позаботится о сирых и убогих, если не те же богатеи, у которых постоянно кто-то просит денег? И кому полегчает, если могучего олигарха (тратящего свою прибыль не только на тримальхионовы пиры — хоть и на них тоже) «остановят», то есть вычеркнут из жизни? (Возможно, именно это и происходит в финале повести, хотя точных сведений о катастрофе, в которую попали долларовый миллиардер и верно служащий ему отставник-миллиционер, нет, а главный герой заставляет себя верить в лучшее.)
Сила Екимова в том, что он не навязывает читателю «мораль» даже там, где вроде бы ему самому все ясно. Разные эпизоды мягко корректируют друг друга. Боль и ужас не отменяют надежды и доверия к человеку, вне зависимости от того, при каких он башлях и в каком чине. Да, лучше жить у реки — но кому и когда это удастся? А те, кому выпала «речная» доля, тоже от бед совсем не застрахованы — жадность, зависть, бессовестность на чарующие пейзажи не глядят.
В «банковском» эпизоде Екимов вводит главную — печальную и светлую — мелодию своей повести. Но значение его не только в том — начальная сценка глубинно достоверна. Достоверны городской жар и прохлада офиса, достоверны «обманная река» и ее «разоблачение», достоверны монолог раздерганного героя и деловитость бывалого начальника охраны. И ощутив глубинную реальность «служебного» эпизода, ты веришь всему остальному, видишь вживе донской хутор и грандиозное празднество у олигарха, страшный подвал и уютную старую квартиру, праведную старуху и приобыкшую к роскоши генеральшу, толкового фермера и обнаглевших пьяниц. Видишь жизнь. И не знаешь, что будет дальше. С героями Екимова. С Россией. С нами. «Солнце уже поднялось высоко в полудень. И нужно было что-то делать: куда-то звонить, что-то узнавать… Потому что Интернет твердил и твердил свое: “Имеются жертвы”».
Андрей Немзер