* * *
умирая тысячу и одну ночь
выживая тысячу и один день
я стараюсь сдержаться стерпеть смочь
чтоб до срока не спиться в свою тень
в кубатуре вечной как б… тоски
что прозвали русской промеж своих
я слагаю списки кому близки
будут строки эти и этот стих
запиваться слезно внарыв всерьез
по углам прокуренных в хлам квартир
я устал устал мне не хватит слез
похмелиться утром и выйти в мир
и в миру где тысячи и один
чтоб не стать заложником сквозняка
я кричу о том что болит в груди
это очень четкое тэчека
Владимир Зуев – профессиональный и достаточно известный молодой драматург. Это накладывает свой отпечаток и на его поэтические опыты. Пространство его лирики практически обезличено. Повествование почти везде ведётся от лица некоего усреднённого представителя, хочется сказать, народа – настолько типично мировоззрение этого лирического героя и атмосфера, его окружающая. Атмосфера тотального, всепроникающего, беспощадного и беспросветного быта царит в этих стихах. Поздне-горбачёвское или ранне-ельцинское, но равно провинциальное безвременье с массой советских примет. Строки говорят сами за себя: «через газету Правда // мама утюжит брюки»; «папе идти в колонне // вечного Первомая»; «работа, телик, дети, огород»; «в хрущёвке песни под гитару»; «там чудо – видеосалон» и так далее. Упомянуты фильмы «Асса» и «Игла», песня «Wind of change», спирт «Royal», масса других примет времени – всё это в «кубатуре вечной, как б… тоски» и антураже непременных драк, водки, секса и «Высоцкого, Цоя, БГ, Башлачёва».
Что и говорить, пространство узнаваемое и безнадёжное. В описании его автор точен, последователен, даже дотошен – настолько, что кое-где поэтические строки напоминают ремарки к тексту пьесы. Или, наоборот, оборачиваются прямой речью – но не автора, а, повторюсь, героя, в котором немного героического. Идет ли это на пользу собственно поэзии? Сомневаюсь. У этой лирики какие-то низкие горизонты, этому обстоятельно выстроенному дому решительно не хватает крыши, а лучше – неба над головой. Того неба, которое тем убедительнее, чем оно ярче оттеняет эту вечную жрачку, давку и пьянку. Только тогда подобные стихи станут частью поэзии. Иначе они остаются лишь бытописательством, пусть и точным и талантливым. Думается, чувствует это и автор. Вполне последовательно он показывает убогость такого миропорядка, но нисколько не отделяется от него.
Есть ли у Владимира Зуева выход из этого экзистенциального тупика? Перефразируя известную фразу Вольтера: «Если этого выхода нет, его нужно выдумать», после чего уверовать в него, ибо – абсурдно. Вряд ли бытовой герой этих строк читает Вольтера и Тертуллиана, но высокие горизонты искусства вполне могли бы стать таким выходом для автора. Автор его игнорирует. Вместо этого он разыгрывает другую сильную карту – присутствие в этом быте Бога. Так в стихотворении «один мой знакомый любил дорогое пойло…» к мистическому ощущению Бога почти подводит концовка, где на поминках «тишины испугался кто-то». Несколько раз Создатель упоминается и напрямую, порой в забавном контексте с туристическими «Карибами» и «Галапагосами». Впрочем, это от лица персонажа. В других стихотворениях уже авторская речь: «Бог наше небо пашет», «я потерплю ещё, так Господь велел», «Бог мостит через небо гать». Такое обращение, конечно, приподымает низкие горизонты быта, но выглядит довольно неожиданно. С какой стати рядовой обыватель так внезапно воцерковляется – после того, как «водка всегда помогала добраться в стойло»? Всё это сильно отдаёт немотивированным «богом из машины» античных трагедий.
Нужно отдать и должное автору. Стихи написаны версификационно умело и достоверно, они последовательны и цельны. Вот чего им не хватает – так это авторской оригинальности. Поэтика Бориса Рыжего за несколько последних лет успела наложить поистине гибельный отпечаток на множество авторов молодых и уже не очень. Бесконечная чернуха, поданная как правда жизни, расцветает у эпигонов Рыжего пышным цветом. Да, это правда жизни, но не единственная. Жизнь богаче и полнее, ярче, трагичнее и возвышенней, чем тот закуток, где и можно только «царапать гвоздём по стенке» или помнить, «где на водку нычка», «поймать передоз» или «похмелиться утром и выйти в мир».
На марше
От бессонниц черны, от грязи грязны,
В касках, съехавших на переносицы
(И нет сил их поправить), идут рядовые чины
И халатно к жизни относятся.
В том повинен простой недостаток сна
И наглядность смертей чужих,
А своя — не наглядная, так как она
За границами зренья лежит.
Но об этом не думает серый люд,
Выпадая из яви в сон, —
То ли снится им, что они идут,
То ли снятся тела их жен.
Чередуя губы и груди их
С впередиидущей спиной,
Каждый спит, но спит как бы за двоих,
Как бы жизнью живет двойной.
Тот, который, сомлев от любовных дел,
У любимой уснул на груди,
Открывает глаза, там, где снег летел,
Где кричат: “Под ноги гляди!”
В преамбуле к подборке Владимира Иванова главный редактор «Ариона» А.Алёхин употребляет сильные выражения, называя своего подопечного «сложившимся, зрелым поэтом», «существующей поэтической величиной», стихи его – «пропущенной через личность поэта Историей» (именно так, с большой буквы) и не припоминает «ничего подобного в нашей поэзии, пожалуй, со времён Слуцкого». Не скрою, после таких слов я с трепетом перевернул страницу. Прежде всего, бросается в глаза странная привычка автора во что бы то ни стало дать каждому произведению название. Заголовками снабжены и весьма лаконичные тексты. Например, стихотворение «Старость»: «Забыли до смерти» – и я процитировал его целиком. В подборке присутствуют еще одно двустишие и три четверостишия, также заботливо озаглавленные. Одно из них не без юмора посвящено катанию на велотренажёре, другое – сравнению человека, бегущего кросс, с ним же, идущим шагом, третье – шутливому обыгрыванию идиомы «в чём мать родила». Трудно сказать, какую цель преследовал автор такой манерой и самим включение в подборку подобных текстов, но на читателя это производит впечатление то ли неуместного кокетства, то ли сильно завышенной ценности каждого авторского слова. «Пропущенной через личность поэта Историей» в этих экспромтах и не пахнет.
Перейдём к стихотворениям более показательным и более пространным. Ощущение литературного кокетства и невзыскательного юмора порой присутствует и в них. Вот, например, начало стихотворения «Клерк»: «Душа моя, я больше не могу, // Я к вам по коридорам побегу // казённой, где вы служите, конторы, // Где я служу и где напропалую // Воруют». Для осовремененной стилизации под городской романс с душком северянинщины этим урезанным строфам не хватает только обращения на Вы – с большой буквы. Или начало стихотворения «За завтраком»: «Лишь для того, чтоб успокоить вас, // для этого и больше ни за чем, // я охраняю от фальцета бас // внутри себя». Оттуда же: «Для вас лишь ем. И восхищаюсь тем, // что ем – для вас. Что ананас, что вата – // мне это безразлично – ем и ем, // мне это без проблем». Право же, приходится обширно цитировать эти мучительно высосанные из пальца строки, чтобы не быть заподозренным в зависти к тому, чего «не было в нашей поэзии, пожалуй, со времён Слуцкого» и в бездоказательном споре с авторитетом А.Алёхина. Цитаты же, надеюсь, говорят сами за себя.
Все упомянутые пока стихи взяты из второй половины подборки, которая, воистину, кончена за упокой, хотя начата за здравие. В таких вещах как «На марше» или «Невод» чувствуется, наконец, и потенциал и масштаб поэта. Кажется даже, что они написаны другим человеком, настолько их интонация чужда пошленькому юморку их соседей по подборке. Философское стихотворение «Невод» просто хорошо, и оно было бы еще лучше, если бы за ним не чувствовался длинный шлейф литературной традиции белых пятистопных ямбов «о жизни и смерти» – от «Вольных мыслей» Блока до некоторых вещей Олега Чухонцева. Написанное чеканным дольником стихотворение «На марше» также были бы еще лучше, не напоминай оно так отчётливо военные стихи Аполлинера. Показательно и стихотворение «История», кажется, оно, прежде всего, и имелось в виду в преамбуле. Здесь исторический штурм Зимнего дворца подан как личное, внутреннее событие автора. Одна из строф: «Мой Зимний! Вы поймите, мой! // Не ваш, не Эрмитаж, // Моей же чернью и зимой // Был взят на абордаж». Об убедительности этого странного сближения можно спорить, но оригинальность, действительно, налицо. Возникают, впрочем, и вопросы: почему «не Эрмитаж» – для внутренней рифмы? Или зачем «абордаж», неужели штурм правительственного дворца (происходил он, кстати, осенью, а не «зимой») похож на морской бой с закидыванием крючьев и прочим пиратским антуражем?
Отдельные стихотворения и удачные строки Владимира Иванова, к сожалению, не развеивают общего недоумения от этой конкретной подборки, где, как представляется, слишком много «случайных черт» и ненужной литературной игры. Упомянутые же в преамбуле поэтические комплименты пока мало соответствуют действительности, во всяком случае, той, которую демонстрирует разбираемая подборка. С другой стороны, поэта должно судить по его высшим достижениям, и в этом смысле перед нами автор, за высшими достижениями которого хочется следить.
Продолжение следует